Бенджамин Дизраэли

Для большинства людей эти два названия означали нечто диаметрально противоположное; словосочетание «консервативный радикал» имело не больше смысла, чем «республиканский социалист» в современной Америке. Дизраэли, однако, утверждал, что тори и радикалы имеют общий взгляд на государствообразующую нацию. Тори традиционно отождествляли нацию с ее правящим классом и древними институтами, в то время как радикалы полагали, что Англия принадлежит всему народу, включая рабочих и бедноту. Однако теперь, когда Билль о реформе дал толчок к демократизации политической власти, у тори не оставалось иного выбора кроме как расширить свое понятие нации. Чтобы сохраниться в качестве политической силы, им надо было показать, что класс землевладельцев способен принимать во внимание не только свои интересы, но и служить всему обществу. «Если тори действительно утрачивают надежду на восстановление аристократического начала, — писал Дизраэли, — то их долг объединиться с радикалами и позволить обоим политическим прозвищам слиться в общее вразумительное и гордое наименование — Национальная партия».

Подобное слияние дало бы тори моральное и политическое преимущество перед вигами, которых Дизраэли считал «не национальной партией, руководствующейся великими и общепризнанными принципами общественного поведения и государственной политики, а небольшой группой знатных родов, которые своей единственной целью полагают утверждение собственного величия и добиваются этого всеми доступными средствами». В жесткой полемике с вигами (в одной из статей он называет генерального прокурора, шотландца, «грубым, льстивым, вороватым детищем телячьего рубца и куриной похлебки с луком»[40]) Дизраэли постоянно обвинял вигов в извращении английских традиций иностранными идеями. В 1688 году, заменив на троне законного короля Якова II более уступчивым Вильгельмом III, знатные семьи из партии вигов навязали Англии «венецианскую конституцию», превратив некогда могущественного монарха в слабого дожа. Одновременно, поощряя дефицитное финансирование, они обрекли Англию на использование «голландской финансовой системы». Подобной риторикой Дизраэли с легкостью обратил родовитых вигов в чужеземцев, а себя, еврея, выставил истинным защитником британской чести. (Его наиболее объемный труд по политической теории был озаглавлен «Защита английской конституции».)

Определение консерватизма, данное Дизраэли, оказалось слишком оригинальным и не получило широкого признания, но оно помогло ему к середине 1830-х завоевать репутацию одного из многообещающих членов своей партии. В 1835 году Дизраэли отправился в Тонтон[41] в четвертый раз принять участие в парламентских выборах, но уже в качестве официального кандидата от партии тори. Как писал один очевидец, на трибуне Дизраэли обращал на себя внимание и щегольской одеждой, и своей «откровенно еврейской физиономией». «Ни одно лицо не поражало меня так, как лицо Дизраэли. Оно было мертвенно-бледным, а из-под тонко очерченных изогнутых бровей сверкали угольно-черные глаза. Никогда не встречал подобных в глазницах смертного — ни до, ни после».

Однако какое бы впечатление ни производил Дизраэли — слишком или недостаточно сильное, — своему сопернику он проиграл в четвертый раз. Впрочем, самый важный результат этих выборов был впереди. В предвыборной речи Дизраэли обрушился на вигов за их политический союз с Дэниелом О’Коннеллом, лидером ирландских католиков, «которого они прежде причисляли к изменникам». Газетные публикации, однако, представили это так, будто изменником О’Коннелла назвал сам Дизраэли, и О’Коннелл, чьей поддержки Дизраэли добивался в бытность свою радикалом, пришел в бешенство. В ответ он произнес речь в Дублине, в которой назвал Дизраэли «продажной душонкой» (и не только), а также обвинил в «вероломстве, себялюбии, порочности и беспринципности». Самое сильное оскорбление, впрочем, О’Коннелл приберег для конца речи, с пафосом произнеся:

Его имя указывает на еврейское происхождение. Я не ставлю это ему в упрек; мы знаем много весьма достойных евреев. Но, как и в любом народе, среди них есть низкие, отвратительные личности, подлые и развращенные, и к наихудшим образцам такой породы я отношу мистера Дизраэли. Ему в высшей степени присущи качества нераскаявшегося разбойника на кресте[42], и я воистину убежден, что, изучи мы семейную геральдику и проследи родословие мистера Дизраэли, то неминуемо обнаружили бы, что этот господин является законным наследником упомянутого мною достойнейшего персонажа.

Справедливо будет заметить, что О’Коннелл вовсе не был убежденным антисемитом. В ходе дебатов по вопросу об эмансипации евреев он с гордостью заявил, что, насколько ему известно, Ирландия является «единственной христианской страной, не запятнавшей себя каким-либо случаем гонения на евреев», и высказал мнение, что всеми правами, завоеванными его усилиями для католиков, должны в равной мере пользоваться и евреи. Однако в яростных нападках на Дизраэли О’Коннелл прибегает к антисемитским доводам самого отвратительного свойства. Травля евреев была Дизраэли не внове, и он приучил себя, как правило, не обращать внимания на подобные вещи. В 1841 году, снова избираясь в парламент, он не испытал страха, когда недоброжелатели совали ему в лицо куски свинины или когда какой-то мужчина, восседая на осле, кричал ему: «Я здесь, чтобы отвезти тебя обратно в Иерусалим!»

Однако речь О’Коннелла явилась решающим испытанием для Дизраэли, и он сразу это понял. Обычно антисемитские выпады против него были либо выражением чванства, способом указать на его «низкое» происхождение, либо проявлением ксенофобии, игрой на широко распространенной неприязни к «чужакам». Слова О’Коннелла были куда более опасны, поскольку пробуждали древний религиозный антисемитизм, в особенности связанный с обвинением в богоубийстве. Если бы такие речи возымели действие, если бы оказалось, что считать его убийцей Иисуса не мешает даже то, что он христианин, политической карьере Дизраэли пришел бы конец.

Поэтому Дизраэли мгновенно нанес ответный и очень сильный удар. Он не только опубликовал открытое письмо, указывая на противоречие, таящееся в речи О’Коннелла — защитника прав католиков, который опирается на религиозный предрассудок: «Я вижу, что вы и сами вполне готовы перейти к гонениям». Кроме того, он хотел вызвать ирландца на дуэль, но, поскольку О’Коннелл, уже однажды убивший на дуэли своего противника, публично поклялся никогда более не драться, Дизраэли послал вызов его сыну. Когда тот вызов не принял, Дизраэли попытался заставить сына драться, пообещав «использовать любую возможность, чтобы предать публичному презрению» имя его отца. В конце концов в дело вмешалась полиция, и Дизраэли был вынужден предоставить поручительство своего благонамеренного поведения.

Подобный скандал, как естественно предположить, вряд ли мог принести пользу начинающему политику с еще нетвердой репутацией. Однако Дизраэли был определенно обрадован поворотом дела с О’Коннеллом. «Во всех партиях сложилось одно мнение, — восторженно писал он Саре, — а именно, что я их стер в порошок». Превратив политическую полемику в вопрос о защите чести, Дизраэли успешно нейтрализовал нападки О’Коннелла: он показал миру, что так же ревностно оберегает собственную честь, как любой джентльмен, и потому в нем нет ни малейшего сходства с «нераскаявшимся разбойником на кресте». А его готовность драться на дуэли свидетельствовала о личной отваге, непременном достоинстве в обществе, где все еще действовал аристократический кодекс мужской чести. Напоминание о том, что Дизраэли еврей, могло прийтись тори не по вкусу, но им пришлось признать, что он не трус.