Бенджамин Дизраэли

13

Выдвижение Дизраэли на пост лидера партии совпало с важными переменами в его личной жизни. В апреле 1847 года умерла его мать, а вслед за ее уходом, в январе 1848-го, скончался отец. Хотя оба родителя не обратились в христианство, их похоронили на церковном кладбище Браденхема, где они жили последние двадцать лет. Оставшись верным своему обыкновению не говорить о матери, Дизраэли ни словом не обмолвился о ее кончине. Но смерть Исаака побудила его отредактировать новое издание произведений отца и в память о нем написать очерк о его жизни. Он с нежностью вспоминал о характере Исаака, столь не похожем на его собственный: «Философическая безмятежность нрава, ясность судьбы, возвышенность устремлений — все это вместе позволило ему пройти жизненный путь, не совершая дурных поступков и почти без дурных мыслей». Дизраэли знал, что о нем самом никто не скажет таких слов. Его отличие от отца нигде не проявлялось так ярко, как в способности отбросить «безмятежность» литературного поприща ради политической борьбы. Дизраэли вообще ни разу не пришлось упрекнуть себя за то, что он называл «одной из немногих слабостей [Исаака], <…> а именно, недостаточно развитое чувство самоуважения». Его собственное понимание иудаизма в значительной степени определялось настойчивым желанием сформировать гордый и самодостаточный еврейский характер в отличие от скромного «слияния», к которому призывал Исаак.

Смерть отца означала, что Дизраэли как старший сын вступил в права на немалое наследство. Его не хватило для уплаты всех долгов, которые уже съели значительную часть дохода Мэри-Энн, но полученная сумма пришлась кстати для завершения уже начатого серьезного дела — приобретения загородного имения. После смерти Исаака Дизраэли более не мог пользоваться Браденхемом как пристанищем и местом организации избирательных кампаний в Букингемшире. Что еще важнее, лидер консервативной партии, традиционно состоявшей из землевладельческой знати, должен и сам быть сельским джентльменом, а обеспечивать этот статус могло только владение землей. Для политика, который только-только сделал себе имя, отстаивая «территориальное устройство» Англии, казалось довольно странным, что сам он не имеет таких территориальных корней.

На выборах 1847 года он начал исправлять это положение, заменив Шрусбери на новый округ графства Букингемшир. Округа городские (и более коррумпированные) считались естественной сферой влияния вигов, а графства, где выборы не требовали больших затрат и проходили более достойным образом, были игровой площадкой тори, и победа от графства помогла Дизраэли упрочить свое положение в партии. Годы спустя о своем избрании членом парламента от графства он писал: «…это стало событием в моей политической жизни, которое принесло мне огромное удовлетворение». Впервые в жизни Дизраэли принадлежал к классу, который всегда превозносил.

Процесс трансформации завершился в конце 1848 года, когда Дизраэли купил Хьюгенден, поместье по соседству с Хай-Уикомом. Но то, каким образом он смог приобрести это поместье, показывает, до чего уязвимым оставалось его новое положение. Увязнув в долгах, он не мог позволить себе приобрести дом и землю и обратился за помощью к лорду Джорджу Бентинку, а затем, после его неожиданной смерти, к братьям Бентинка. Те согласились дать ему 25 000 фунтов для завершения сделки, полагая, что вкладывают средства в его политическую карьеру, а следовательно, в будущее консервативной партии. Дизраэли заявил Бентинкам прямо, что для них «не будет никакого смысла, а для меня никакой радости, если я не стану играть серьезную роль в политической жизни, а этого я не смогу добиться без твердой опоры».

Он так и не смог вернуть братьям деньги, и через много лет, когда Бентинки потребовали возврата долга, Дизраэли пришлось найти на их место другого жертвователя на нужды консервативной партии. Однако он выразил свою благодарность способом более долговечным: написал книгу «Лорд Джордж Бентинк. Политическая биография», которая вышла в 1851 году. По сути, это была не биография, а описание — из первых рук — кампании по смещению Пиля, причем роль Бентинка автор подчеркнул, а собственную принизил. Для заинтересованного в предмете читателя это одна из самых увлекательных книг Дизраэли, запечатлевшая человеческую драму в мире политики с такой выразительностью, которая редко встречается в мемуарах политических деятелей. Кроме того, специальное отступление длиною в целую главу посвящено теологической и национальной трактовке иудаизма, предложенной Дизраэли во время парламентских дебатов по вопросу эмансипации евреев.

Однако и теперь, владея землей, Дизраэли не стал истинным сельским джентльменом со всеми пристрастиями и предубеждениями, которые давались этим положением. Хьюгенден был его билетом на вход в сферу «высокой игры», и хотя он любил проводить там время, для него удовольствия от сельскохозяйственных занятий и охоты не шли ни в какое сравнение с привлекательностью политики. Это отличает Дизраэли от многих его коллег по партии — те так и рвались из Лондона, если где-то маячила возможность насладиться скачками или охотой. Лорд Стэнли вспоминал, что Дизраэли «громко жаловался на вялость членов партии, которых в охотничий сезон было невозможно заставить заниматься делом. <…> У них хорошие природные способности, отмечал он, рассматривая их как некое целое, но им не хватает культуры, они вообще не читают и все свободное время проводят на охоте».

В то же время попытки самого Дизраэли выдать себя за сельского жителя представлялись натужными и неубедительными. Констанция Ротшильд с иронией замечала, «как он тщился предстать в образе, который навязал себе, образе сельского джентльмена! Вельветиновый сюртук, кожаные гетры, мягкая фетровая шляпа, а в белой руке, которая вряд ли держала что-нибудь тяжелее пера, — огромный нож для срезания с деревьев разросшегося плюща — так мистер Дизраэли изображал сквайра». Разумеется, соседи не торопились принимать Дизраэли за «сквайра». Он убедился, что ему было легче попасть в кабинет министров, чем заслужить в провинции уважение представителей гордых семейств, что чванливо шествуют по страницам романов Джейн Остен. В 1858 году, когда он вторично стал канцлером казначейства, его порадовал визит сельского соседа, обратившегося к нему с просьбой о покровительстве. «Для семейства Тируитт-Дрейков просить меня об услуге, — злорадствовал Дизраэли, — это то же, что кому-то из Габсбургов умолять о чем-то худородного выскочку Наполеона. После тридцати лет презрения и угрюмства они исчезли, отступили под натиском времени и событий».

Однако пропасть между Дизраэли и потомственной земельной знатью его партии имела отношение не только и не столько к образу жизни — она привела к важным последствиям для политической стратегии. Дизраэли отнюдь не чувствовал себя удовлетворенным, просто переместившись на переднюю скамью оппозиции. Еще со времен «Вивиана Грея» он мечтал о власти, и теперь, когда вожделенная цель была так близко, он не мог успокоиться, пока не вкусит ее сладость. Неистощимое честолюбие Дизраэли приводило к тому, что в парламенте он почти всегда выбирал наступательную стратегию, надеясь расколоть коалицию вигов и пилитов и сформировать консервативное правительство. Его намерения отражены в письме, которое он отправил другу в 1851 году: «Мы безусловно попытаемся еще раз сколотить правительство, хотя бы из любви к искусству». Однако Дерби, стоявший выше Дизраэли в партийной иерархии, занимал совершенно иную позицию. Быть графом Дерби уже значило быть великим, и, занимаясь политикой всю свою жизнь, он, в отличие от Дизраэли, не нуждался в должности министра для самоутверждения. Дерби вполне уютно чувствовал себя в оппозиции, особенно если правительство проводило умеренную линию. А поскольку он пользовался значительно большими популярностью и влиянием, чем подчиненный ему Дизраэли, то терпеливая политика Дерби восторжествовала.

В результате Дизраэли весь начальный этап своей карьеры — с 1847 по 1866 год — почти непрерывно оставался в оппозиции. В своих речах он касался важнейших событий этого периода — Крымской войны, Индийского восстания, Гражданской войны в Америке, — но не играл в них заметной роли. Его тактические маневры как лидера оппозиции — важная глава британской политической истории, но они вполне могут целиком вместиться в краткий обзор. С самого начала Дизраэли поставил себе цель вернуть в основное русло политической дискуссии протекционистскую партию, слывшую до крайности консервативной и реакционной фракцией. Для этого следовало прежде всего убедить партию отказаться от противодействия свободной торговле, которая быстро превратилась в священную корову викторианской политики. Дело требовало изобретательности, поскольку в борьбе с Пилем Дизраэли использовал именно отказ последнего от принципов протекционизма. Как прагматик Дизраэли понимал, что Хлебные законы уже мертвы — «не только мертвы, но и прокляты», как он выразился, — а потому обвинения, что он, не придавая никакого значения этим законам, просто использовал поднятый вокруг них шум в своих личных целях, кажутся вполне справедливыми.

Эти подозрения полностью так и не рассеялись. До конца жизни враги, а иногда и друзья, считали Дизраэли, по сути дела, оппортунистом. Лорд Стэнли восторгался им, но и он признавался в своем дневнике: «…не следует делать вид, будто [Дизраэли] придерживается каких-либо принципов в политике или что его цели бескорыстны и патриотичны». Троллоп открыто выступил с подобным обвинением в романе «Финеас возвратившийся», где Дизраэли (которого легко узнать в мистере Добни) сравнивается с кондотьером времен Возрождения: «Как это бывало с итальянскими государями, [тори] поручали свои дела наемным иностранным военачальникам, солдатам удачи, которые пускали в ход свои славные шпаги там, где в них возникала надобность».

Ни один читатель романов Дизраэли не станет отрицать, что в этой характеристике есть доля правды. Дизраэли не относился к тому редкому виду политиков, которые занимаются своим делом бескорыстно, ради продвижения близких сердцу идей. Он был, конечно, привержен определенным принципам — романтическому консерватизму, окрашенному искренним участием в судьбах бедноты, Дизраэли оставался верен с первой избирательной кампании до последней. Но он и сам не скрывал, что двигателем его карьеры была жажда славы. Вот что он говорил своим избирателям в 1844 году: «Нет сомнения, господа, что все люди, которые предлагают себя в качестве кандидатов и ждут поддержки избирателей, руководствуются определенными мотивами. Я открыто признаюсь, что они есть и у меня, и я скажу вам, что это за мотивы: я люблю славу, я люблю общественное признание, я люблю жить на виду у моей страны».

При этом, как отмечал Дизраэли, похожие мотивы характерны для всех успешных политиков — в противном случае они не стали бы политиками. Если Гладстон и смог убедить самого себя, будто все, что он делает, продиктовано исключительно велением совести, то другие не могли не заметить, что эта совесть странным образом ухитрилась сделать его премьер-министром. Почему же в таком случае репутация авантюриста прилипла только к Дизраэли? Отчасти это стало неизбежным результатом положения тори в политике средневикторианского периода. Плывя против течения торжествующего либерализма, любой лидер консерваторов оказывается перед необходимостью выбросить за борт кое-какие милые сердцу предрассудки. Так случилось с Пилем, когда тот восстал против протекционизма, и так случилось с Дизраэли, когда он занял место Пиля. «Я должен был <…> обучить нашу партию», — заявил он в 1867 году, но такого рода обучение практическим уловкам некоторые тори посчитали просто-напросто цинизмом.