Бенджамин Дизраэли

7

Если политическая карьера Дизраэли продвигалась очень медленно, его успехи на литературном поприще были впечатляющими. Из путешествия на Восток он вернулся с почти готовыми замыслами для еще двух романов. Работая с обычной для него скоростью, Дизраэли уже в 1832 году, за месяц до первой попытки избраться в парламент, опубликовал «Контарини Флеминга», а еще менее чем через год — роман «Алрой». Ни та ни другая книга не имела успеха «Вивиана Грея», но это были более серьезные произведения, чем все написанное Дизраэли ранее. В частности о «Контарини» (с претенциозным подзаголовком «Психологический роман») восторженно отзывались такие ценители, как Мэри Шелли и Уильям Бекфорд[43].

Романы Дизраэли в совокупности составили его автопортрет. «Мои книги — воплощение моих чувств, — писал он. — В „Вивиане Грее“ я изобразил свое полное энергии честолюбие, каким оно было на самом деле, в „Алрое“ — честолюбие идеальное, а „Психологический роман“ говорит о развитии поэтической стороны моей натуры. Вся трилогия — это тайная история моих чувств, и я не намерен писать о себе что-то еще». Недостатки этих романов обусловлены сосредоточенностью на собственном честолюбии и собственном характере, поэтому ни один из них не стал образцом великой прозы, и в наши дни к ним обращаются главным образом для того, чтобы проникнуть во внутренний мир автора. Тем же объясняется, почему создание этих произведений сыграло такую важную роль в развитии самого Дизраэли. Он довольно рано (еще когда впервые читал Шекспира) узнал, что представления англичан о евреях были настолько же ограниченными, насколько английские законы о евреях либеральными. Чтобы воплотить свои честолюбивые замыслы, ему первым делом требовалось освободиться от этих ограничений — разрушить отталкивающий английский стереотип еврея, проявив свои истинные качества: бьющую через край энергию, идеализм, чувство собственного достоинства. Неявно в «Контарини Флеминге» и открыто в «Алрое» Дизраэли уже дает волю своему воображению и описывает еврейство и себя как еврея так, как сам того хочет. В этом смысле можно сказать, что для него было необходимо сначала стать писателем и только потом политиком, и в качестве политика он продолжал творить себя, что начал еще как писатель.

«Контарини Флеминг» стал для Дизраэли самым любимым из его романов, возможно, потому, что он впервые потребовал от автора значительных усилий. «Я всегда буду считать свой „Психологический роман“ совершенным образцом английской прозы, подлинным шедевром», — писал он, причем не вполне в шутку. С такой оценкой не согласится ни один современный читатель, а такое восхищение собственным произведением может служить веским доказательством, что Дизраэли отнюдь не был прирожденным писателем. Как и в «Вивиане Грее», мысли у него иссякли задолго до конца романа, и он растягивал его, вставляя в последнюю треть длинные цитаты из писем, которые писал домой, путешествуя по Востоку. Возможно, пройди Дизраэли дисциплинирующую школу работы над романами, выходящими с продолжениями, как это делало большинство великих викторианских прозаиков, он научился бы выстраивать сюжет таким образом, чтобы поддерживать интерес читателя до конца. Вместо этого он писал романы быстро, одним рывком, и обычно к концу повествование становилось вялым.

Тем не менее, хотя «Контарини Флеминг» и нельзя назвать великим романом, он стал чрезвычайно важным документом, свидетельствующим об умонастроении автора. Перед нами классический образец романа воспитания, в котором впечатлительный молодой человек сознает, что не вписывается в обычное общество, поскольку сам он — гений. Контарини Флеминг, от имени которого ведется повествование, обладает всеми признаками такого героя. Он пугает близких вспышками гнева, ввязывается в драки в школе, влюбляется — вполне возвышенно — в целую череду женщин. Но поскольку творец Контарини не истинный художник, его герой, в отличие от большинства подобных персонажей, открывших в себе творческое призвание, в финале не обретает счастья. Правда, на мгновение он испытывает что-то вроде озарения: «Неужели, — воскликнул я, глядя вокруг в изумлении и растерянности, — неужели я все-таки поэт?» Но к такому ходу у Дизраэли не лежала душа, и эпизоды, в которых Контарини витийствует подобно поэту, оказались в романе наименее убедительными.

Когда отец Контарини говорит ему, что лучше быть человеком действия, чем поэтом или писателем, мы словно слышим голос самого автора: «Мы — деятельные существа и превыше всего ценим великие дела». К счастью, мистер Флеминг оказывается премьер-министром небольшой скандинавской страны и может обеспечить сыну высокую правительственную должность. Такой поворот сюжета позволяет Дизраэли снова погрузиться в любимую игру воображения — игру в политику. Контарини оказывается более успешным, чем Вивиан Грей, и проводит удачную дипломатическую операцию. Его политические успехи Дизраэли изображает с гораздо большей убедительностью, чем поэтические восторги: «Мне кажется, что нет на свете великой цели, которую я не желал и не мог бы достигнуть. В своем воображении я ниспровергаю монархов и становлюсь во главе империй». Если судить по роману «Контарини Флеминг», литература для Дизраэли всегда оставалась лишь временной заменой политики.

Однако даже политический успех не приносит Контарини счастья, поскольку он всегда, с самого детства, ощущает свое глубокое отличие от скандинавов, в окружении которых живет. Отец Контарини — «потомок знатного и древнего английского рода», но его покойная мать была итальянкой — смуглой, с необычной внешностью, страстной. В результате Контарини казалось, что даже его единокровные братья принадлежат к другой породе: «Их называли моими братьями, но природа указывала на ложность этого постоянно повторяемого утверждения. Между нами не было никакого сходства. При моей венецианской внешности их голубые глаза, белокурые волосы, светлая кожа отнюдь не указывали на родство со мной. Где бы я ни оказался, вокруг себя я видел людей, принадлежащих другой, отличной от моей расе. <…> Уж не знаю почему, но я чувствовал себя несчастным».

Контарини мог не знать, почему он несчастен, но читатель понимал, что Дизраэли нашел способ наделить своего героя вымышленным эквивалентом собственного еврейства. Контарини — тоже дитя Средиземноморья, перенесенный в северную страну. «Между мной и суровым краем, куда меня забросила судьба, нет приязни», — сожалеет герой. Однако в молодые годы Контарини делает спасительное открытие (такое же сделал Дизраэли во время путешествия в Испанию и Палестину): пусть он изгой на Севере, но зато на Юге он — принц. Читая историю Венеции, Контарини встречает свое собственное имя: «Но когда я прочитал, что было еще четыре семейства предков настолько знатных, что, считаясь потомками римских консулов, занимали положение выше венецианских вельмож, и что из всех этих семейств род Контарини был главным и не имел себе равных, я так разволновался, что отбросил книгу и сломя голову побежал к лесу».

Возвращая Контарини его венецианское родословие, Дизраэли как бы являет собственное вновь обретенное отношение к еврейству: наконец-то он нашел способ превратить свою отчужденность в источник гордости. Такова его версия великой романтической сказки о гадком утенке (Ханс Кристиан Андерсен, кстати, был практически его современником). Но постоянная поглощенность Дизраэли своим еврейством и политическими амбициями заставляет его придать истории Контарини национальную и политическую окраску. Именно историческое величие Венеции и его венецианских предков побуждает Контарини добиваться успеха в политике и поэзии. Он совершает паломничество в Венецию и, подобно Дизраэли в Альгамбре, осознает себя наследником правителей этих мест: «Мраморные дворцы моих предков возвышались по обе стороны как огромные торжественные храмы. <…> С какой радостью я бы отдал жизнь, чтобы снова наполнить их величественные залы гордыми вассалами свободных и победоносных властителей!» В конце романа, после многих исполненных романтики тяжких трудов, Контарини продолжает мечтать о возвращении в политику, на этот раз в качестве спасителя своего народа: «Возможно, не так уж далеко и государственное возрождение страны, которой я предан, и я принял твердое решение участвовать в этой великой работе».

Когда Дизраэли писал эти слова, до революции 1848 года, которая ненадолго освободила Венецию от австрийцев, оставалось целых шестнадцать лет. (Глава Венецианской республики Даниэле Манин был евреем, о чем Дизраэли писал с гордостью, поскольку, возможно, видел в нем alter ego, как и в Контарини.) Но если Дизраэли верил или хотя бы убеждал себя, что его предки некогда жили в Венеции, то после путешествия на Восток он обратил свои мысли к Палестине — изначальной родине еврейского народа. При этом в 1833 году идея «государственного возрождения» еврейского народа в Палестине казалась невероятно далекой. Но романтическое воображение, жажда славы и во многом мифологическое восприятие еврейской истории сложились для Дизраэли — задолго до его более трезвомыслящих современников — в некое провидческое представление о возможностях сионизма. За шестьдесят с лишним лет до «Еврейского государства» Теодора Ѓерцля и почти за тридцать лет до «Рима и Иерусалима» Мозеса Ѓесса Дизраэли уже мечтал о еврейском государстве в Палестине.

В «Удивительной истории Алроя» эта мечта была открыто явлена автором впервые в литературе нового времени. В предисловии к более позднему изданию романа Дизраэли писал, что «удивительная история жизни» Давида Алроя «пленила» его уже в детстве. Но Алрой в изображении Дизраэли совсем не похож на малозначительную фигуру, упомянутую Вениамином Тудельским, испанским евреем, чьи «Путешествия» стали классикой средневековой еврейской литературы[44]. Согласно Вениамину, Алрой, курдский еврей, около 1160 года поднял восстание против турок-сельджуков на территории Азербайджана. Сподвижники наделяли Алроя магической силой и провозгласили его мессией, однако подобные притязания настроили против него видных евреев в Багдаде, которые умоляли Алроя не выступать против турок. В конце концов он был предан своим тестем и убит, так и не одержав ни одной победы.

Алрой, созданный Дизраэли, представляет собой гораздо более значительную фигуру, что-то вроде еврейского Александра Македонского. В романе он одерживает одну победу за другой, захватывает Багдад и чуть ли не основывает на Ближнем Востоке новую империю. Автор в изобилии привносит в свое произведение «сверхъестественную машинерию» (так он сам это называет), в том числе волшебное кольцо, тайный подземный храм и скипетр Соломона, необходимый Алрою для завоевания Иерусалима. Все это, пишет Дизраэли, основано на еврейской традиции, «каббалистической и истинной», но в действительности автор, без сомнения, заимствует весь мистический антураж из «Тысячи и одной ночи», восточных произведений Байрона и аллегорических поэм Шелли. В сущности, «Алрой» представляет собой скорее традиционное ориенталистское фэнтези, чем историческое повествование. Даже проза Дизраэли с ее подчеркнутым ритмом и характерными повторами, дающими основание предполагать, уж не начинаются ли некоторые фрагменты романа как стихи, пронизана безвкусицей: «Ах, газель! — восклицала принцесса. — Ах, газель! — повторяла принцесса. — О газель, ты меня понимаешь. Ведь нежнее лебяжьего пуха, да, нежнее лебяжьего пуха твои мягкие губы газельи, а его раскаленные губы дышат страстью, к моим прижимаясь, о газель, ты меня понимаешь!»