Бенджамин Дизраэли

15

В 1872 году Мэри-Энн Дизраэли (ей исполнилось восемьдесят лет) поразила серьезная болезнь — рак желудка. После нескольких месяцев мучений, которые она, как могла, скрывала, 15 декабря Мэри-Энн скончалась. Ее болезнь и смерть стали настолько тяжким испытанием для Дизраэли, что он открыто проявил чувства, которые почти никогда не выказывал на людях. «Я оказался совершенно не в состоянии вынести этот удар», — писал он одному из своих коллег, а другому в слезах признавался: «Когда я велю кучеру ехать домой, мне кажется это насмешкой». Соболезнования от королевы и сочувственная речь Гладстона не могли его утешить. На протяжении тридцати четырех лет Мэри-Энн оставалась его спутницей, ближайшим другом и самой важной для него слушательницей. Дизраэли минуло шестьдесят восемь лет, и он был одним из самых знаменитых людей Англии с тысячами социальных и профессиональных связей и знакомств. Мало кто из политиков, независимо от их взглядов, пользовался такой популярностью в высшем обществе, как Дизраэли; хозяйки модных салонов на свои приемы или на уик-энд в загородном имении с гораздо большей готовностью приглашали его, чем излишне серьезного Гладстона. Но, не имея детей и по-настоящему близких друзей, Дизраэли после смерти Мэри-Энн был очень одинок. И это одиночество омрачало остаток его жизни — время, когда он добился самых крупных политических побед.

Насколько пуста стала жизнь Дизраэли, можно судить по тому, с какой поспешностью он стремился эту пустоту заполнить. В первое же лето после смерти Мэри-Энн он затеял странные, почти любовные отношения с двумя сестрами средних лет — Селиной, графиней Бредфорд, и Анной, графиней Честерфилд. Он знал обеих еще с тридцатых годов, но теперь начал с жаром ухаживать за ними — платонически в случае Анны и романтически за младшей из сестер замужней Селиной. За последующие восемь лет он написал им в общей сложности тысячу шестьсот писем (в среднем по письму в два дня), продолжая эту переписку, даже когда снова стал премьер-министром в 1874 году. Письма к леди Бредфорд дышали страстью, которую трудно было ожидать от действующего премьер-министра, разменявшего восьмой десяток: «Уверен, нет большего несчастья, чем иметь сердце, которое не желает стареть. Перенести эту беду помогают лишь тяготы общественной жизни. Если мы должны управлять великой державой, то нам заказано любовное волнение, мы не имеем права отвлекаться».

Он писал леди Бредфорд во время заседаний парламента и совещаний кабинета министров, иногда отправляя к ней посыльного по два раза на дню. Как подросток, он придумывал способы словно случайно столкнуться с ней на приемах. «Недавно, — писал он в 1874 году, — вы такой массе дел и забот, которые на мне лежат. Дело в том, что писать вам меня принуждают мои чувства. Это мой долг и моя радость — долг сердца и радость моей жизни. Не думаю, что я слишком безрассуден. Ведь я никогда не просил у вас ничего, кроме вашего общества». Совершенно ясно, что целью его была не физическая близость — скорее он добивался той любви и того внимания, которые в свое время дала ему Мэри-Энн. Как он сказал ей много лет тому назад: «Я так устроен, что моя жизнь должна стать нескончаемой любовью». Даже когда Селина дала ему ясно понять, что его ухаживания ей в тягость, Дизраэли не смог удержаться от просительного тона. «Я не мыслю жизни без возможности видеть вас каждый день», — писал он ей. Ни в общественной, ни в частной жизни он еще никогда не был так трогателен, как в пору этой поздней и отнюдь не взаимной любви.

Однако он преодолевал горе от потери жены и иным, более созидательным способом — уйдя с головой в политику. После выборов 1868 года Дизраэли вернулся на свой прежний пост лидера оппозиции, но теперь уже не проявлял в парламенте прежней активности, поскольку понимал, что либеральное большинство не победить. Однако в год смерти Мэри-Энн произошло несколько важных изменений на политической сцене. В феврале 1872 года в соборе Святого Павла состоялась благодарственная служба по случаю благополучного исцеления принца Уэльского, на которой присутствовали все ведущие политики. Пока они проходили сквозь толпу, чтобы попасть внутрь собора, премьер-министра Гладстона освистали, а Дизраэли, напротив, встретили громкими приветственными возгласами и аплодисментами. Такая реакция свидетельствовала не только о том, что страна устала от либерального правительства, но и о том, что теперь у Дизраэли репутация уже отнюдь не скверная. К этому времени он уже так долго был в политике, что воспринимался как часть истеблишмента, более того — его даже любили.

В том же году Дизраэли произнес две важные программные речи, добавившие ему авторитета. Он редко выступал перед большим скоплением людей, предпочитая использовать свой ораторский дар в парламентских дебатах. Но в апреле на массовом митинге в Манчестере, а затем, в июне, в лондонском Хрустальном дворце[87] он развил две темы, которые были крайне важны для будущего консервативной партии. Во-первых, он заявил о необходимости повысить уровень жизни бедных слоев населения, в чем за десятилетия пребывания у власти не преуспело пассивное либеральное правительство. Еще с 1845 года, со времени создания «Сибиллы», Дизраэли считал, что на тори лежит особая миссия — устранить те беды, в которые ввергла рабочий класс промышленная революция. Теперь он пообещал заняться «жилищами бедноты, моральные последствия состояния которых не менее существенны, чем материальные», а также «регулировать промышленное производство, контролировать условия труда <…> [и] чистоту продуктов питания». Для этой политики заботы о здоровье и благосостоянии народа он придумал девиз, переиначив библейскую фразу «Суета сует, все суета!» на «Sanitas sanitatum, omnia sanitas»[88].

Одновременно Дизраэли призвал консервативную партию заняться проблемами Британской империи. Либералы никогда не проявляли особого интереса к британским колониям, полагая, что те лишь обременяют бюджет и препятствуют свободной торговле, хотя и не пытались от них освободиться. Действия либералов, предостерегал теперь Дизраэли, угрожают «распадом Британской империи». И продолжил наводить глянец на малопривлекательную реальность колониализма, облекая Империю в поэтические одежды. Вот как он говорил о выборе, который предстоит сделать избирателям: «Удовольствуетесь ли вы жизнью в уютной Англии, скроенной по образцам континентальной Европы, и в урочный час встретите то, что принесет неотвратимая судьба, или вы хотите быть великой страной, Империей, страной, где ваши повзрослевшие сыновья займут высокие посты и обретут не только почитание своих соотечественников, но и уважение всего мира».

Здесь явно чувствуются отзвуки романтического представления Дизраэли об Израиле, созданном его воображением. Однако, хотя риторические пассажи о национальных единстве и славе были обычным приемом в его арсенале, у него никогда не возникало возможности или обязательства перейти от слов к реальным политическим шагам. Но в начале 1874 года Гладстон объявил всеобщие выборы, и, к удивлению обеих партий, их результатом стала не просто победа консерваторов, но победа оглушительная. Впервые после поражения Пиля тори завоевали внушительное большинство в парламенте, и именно победитель Пиля пожал плоды этой победы. Для этого потребовалось почти пятьдесят лет, но, в конечном счете, Дизраэли достиг того, о чем мечтал Вивиан Грей: «Власть! О, сколько бессонных ночей, сколько дней, полных жгучей тревоги, какое напряжение всех умственных и телесных сил, какие странствия, какую ненависть, какие яростные схватки, какие опасности я бы не испытал с восторгом и радостью ради ее обретения!»

И все же трудно избежать ощущения, что Дизраэли испытал слишком много и ждал слишком долго, чтобы, получив наконец власть, насладиться ей в полную силу. К началу второго срока пребывания на посту премьер-министра ему было шестьдесят девять лет, он вдовел и его здоровье неуклонно ухудшалось. Все время, пока Дизраэли оставался во главе кабинета, он страдал от бронхита и подагры — болезни, которая в свое время свалила Дерби. («Все премьер-министры страдают от подагры», — насмешничает один из персонажей последнего романа Дизраэли.) И все же он остро чувствовал радость победы. «Ощущение власти восхитительно», — откровенно признается Дизраэли, однако, как он сообщает леди Бредфорд, власть не избавляет от подавленного настроения. «Вполне возможно, — пишет он ей, — мне следует радоваться. Но скажу вам правду, как делаю всегда, хотя и только вам. Я измучен до крайности и глубоко несчастен».

Возраст и депрессия были не единственными проблемами. До высшего правительственного поста Дизраэли добрался с удивительно малым опытом исполнительной власти. Член парламента с 1837 года, в правительстве он пробыл не более четырех лет. Теперь, когда Дизраэли возглавил кабинет, его коллег поразило, насколько не подготовлен он оказался для этого поста. Р. А. Кросс[89], министр внутренних дел в правительстве Дизраэли, вспоминал: «Когда кабинет приступил к обсуждению речи королевы [в которой правительство объявляло о планах на ближайший год], я был, признаюсь, разочарован отсутствием новизны в словах премьер-министра. Судя по всем выступлениям Дизраэли, я мог ожидать, что он полон законодательных планов, но ничего подобного не произошло; напротив, ему пришлось полностью полагаться на предложения его коллег, а поскольку они сами только-только вошли в правительство, совершенно того не ожидая, составить речь королевы оказалось нелегким делом».

Там, где речь пойдет о законотворчестве, Дизраэли будет вести себя довольно пассивно. «Он терпеть не может вникать в детали, он ничего не делает», — жаловался еще один член кабинета. Но, как выяснилось, одной из сильных сторон Дизраэли как премьер-министра была его способность делегировать полномочия другим. Он уже изложил свое видение консервативной социально ориентированной политики и теперь призывал кабинет воплотить это видение в ряд новых важных законодательных актов. В числе таковых были Закон об улучшении жилищных условий ремесленников и рабочих, обязывающий местные власти сносить трущобы и строить социальное жилье, Закон о работодателях и работниках, согласно которому профсоюзы получали право организовывать забастовки, Закон о предупреждении загрязнения рек, регулирующий вывоз и утилизацию отходов, Закон о торговле продовольственными товарами и лекарствами, устанавливающий стандарты безопасности и чистоты, и Закон о производственных предприятиях, ограничивающий рабочий день для женщин и детей. Предусматривались и новые меры по защите прав сельскохозяйственных арендаторов и моряков торгового флота, а также о выделении в Лондоне участка земли для лесного заповедника и о расширении системы бесплатного начального образования.

К концу премьерского срока Дизраэли один из первых членов парламента от лейбористов Александр Макдональд признал, что «консервативная партия за пять лет сделала для рабочего класса больше, чем либералы за пятьдесят». Нелишне напомнить, что во времена Дизраэли термины «консервативный» и «либеральный» означали совсем не то, что в наши дни. Сейчас такие принципы викторианского либерализма, как слабое участие правительства в жизни страны и защита бизнеса, нашли пристанище в правом крыле политического спектра Соединенных Штатов, а наши собственные либералы по достоинству оценили бы политику защиты трудящихся и окружающей среды, провозглашенную консерваторами при Дизраэли. В то же время те принципы, которые были в наибольшей степени дороги Дизраэли — классовые различия, уважение к традициям, защита имперских интересов, практически незаметны в американской политике двадцать первого века.