Бенджамин Дизраэли

Хотя все эти социальные реформы стали возможны благодаря тому, что кабинет возглавлял Дизраэли, сам он почти не принимал участия в подготовке законов, а предпочел сосредоточиться на своей настоящей страсти — внешней политике. Еще в «Контарини Флеминге» он мечтал сыграть заметную роль на международной арене: «Внешняя политика открывала головокружительные перспективы. Сколь сладостно узнавать тайны европейских правительств, управлять ими, влиять на их судьбы». Одним из государственных мужей, вызывавших восхищение Дизраэли, был Меттерних, ультраконсервативный австрийский канцлер, определивший ход Венского конгресса[90] 1815 года. Судьба подарила Дизраэли возможность сыграть такую же роль на другом международном форуме — Берлинском конгрессе[91], где он участвовал в формировании будущей Европы. Однако кризисы, которые привели к этому конгрессу, и действия Дизраэли в этих кризисах навлекли на него самую острую критику за всю его карьеру политика. И снова, глядя на то, как Дизраэли использует свою власть, многие англичане усомнились в том, что ему эту власть можно доверять.

Однако нашелся по крайней мере один человек, чье мнение много значило, и этого человека Дизраэли как премьер-министр полностью удовлетворял. Королева Виктория и Дизраэли вошли в сферу общественной жизни в один и тот же год: ее вступление на престол в 1837 году привело к выборам, в результате которых Дизраэли попал в парламент. Любопытство, с которым королева вначале относилась к этой необычной фигуре, сменилось неприязнью после поражения Пиля, когда она написала, что Палате общин «следует стыдиться таких своих членов, как лорд Джордж Бентинк и этот отвратительный мистер Д’Израэли». В этом мнении королеву поддерживал ее любимый муж принц Альберт. Когда Дерби в первый раз возглавил кабинет, принц предупреждал графа о том, что у его ближайшего помощника есть задатки стать «одним из самых опасных людей в Европе».

Альберт опасался, как бы Дизраэли не превратился в радикального демократа, противника существующего порядка. Однако это было серьезной ошибкой, основанной в большей степени на недоверии к Дизраэли из-за его происхождения, чем на оценке его взглядов и политического чутья. На самом деле трудно было найти более усердного защитника монархии, чем Дизраэли. Его преданность короне имела два мощных источника: политические взгляды, которые предписывали ему прославлять монархию как защитницу народа, и поэтическое воображение, которое позволяло ему видеть в прозаичной Виктории королеву из рыцарского романа. Эта могучая комбинация была уже явлена им в «Сибилле», где Дизраэли изобразил юную королеву, в первый раз принимающую своих придворных: «Нежным волнующим голосом, со сдержанностью, которая указывала скорее на всепоглощающее чувство августейшего долга, чем на бесстрастность, КОРОЛЕВА объявляет о восхождении на трон своих предков и выражает смиренную надежду, что Божественное Провидение укажет ей путь к выполнению ее высокого предназначения. <…> Выпадет ли ей гордый жребий облегчить страдания миллионов и этой нежной рукой, которая могла бы вдохновлять трубадуров и вознаграждать рыцарей, окончательно разорвать цепи саксонского рабства?»

К моменту коронации Виктории со времен трубадуров и облаченных в доспехи рыцарей прошло пять веков. Но гипербола Дизраэли, пусть и анахроничная, была искренней. Политики вроде Рассела и Дерби, которые всю жизнь провели в одном социальном круге с членами королевского дома и чьи родословные были всего лишь несколько скромнее, чем у монархов, воспринимали королеву как обычную женщину, по необходимости игравшую политическую роль. Для Дизраэли, которого отделяла от Виктории большая социальная дистанция, она сохраняла поэтичность символа — как и для большинства ее подданных. И когда вопреки всем препятствиям Дизраэли смог сократить эту дистанцию, он все же не утратил чувства благоговейного страха, который английский монарх должен вызывать у еврея, принадлежащего к среднему классу.

Вот почему Дизраэли относился к королеве с глубоким почтением и романтической чрезмерностью чувств, которые другие ее премьер-министры сочли бы неподобающими. Благодаря еще одному дару Дизраэли — владению языком — его официальные письма уснащены остроумными и поэтичными пассажами. Каждый раз, когда он занимал пост лидера Палаты общин, в его обязанности входило писать доклады о парламентских заседаниях для королевы. Виктория не могла не заметить разницы между обычным сухим бюрократическим отчетом и яркими текстами Дизраэли. Одна из фрейлин королевы отметила, что «Дизраэли пишет ежедневные послания королеве в блестящем стиле своих романов, преподнося ей все политические новости в таком духе, чтобы те служили его собственным целям, а все светские сплетни так, чтобы ее позабавить. Королева говорит, что подобных писем ей еще никто не писал (и это, по-видимому, соответствует действительности) и что никогда прежде она не была осведомлена буквально обо всем!»

Однако полностью завоевать доверие королевы Дизраэли смог после смерти принца Альберта в 1861 году. Потеря мужа стала травмой, изменившей жизнь Виктории. Она полагалась на него как в политике, так и во всех иных сферах, и в его отсутствие перестала исполнять свои публичные обязанности. Со временем она настолько замкнулась в себе, что сама монархия оказалась под угрозой. Однако в этот период, когда королева была особенно ранима, Дизраэли точно знал, что она хочет услышать, а поскольку и сам искренно восхищался Альбертом, то не стеснялся вспоминать принца в самом хвалебном тоне. Он публично благодарил Альберта за то, что тот отдал Англии «свой разум, свое время, свой труд, отдал ей всю жизнь». В личной переписке Дизраэли шел еще дальше, и его письмо королеве 1863 года дает прекрасное представление о стиле, который он использовал в своих посланиях королеве:

Если, отважившись коснуться священной темы, мистер Дизраэли мог иногда использовать выражения, которые Ваше величество милостиво соизволили счесть в какой-то степени этой теме соразмерными, то совершить сие ему удалось исключительно потому, что говорит он об этом человеке от всего сердца и после долгих и частых размышлений над тем, что никогда не утратит для него интереса. <…> Принц стал единственным человеком из всех, кого мистер Дизраэли когда-либо знал, который воплотил в себе Идеал. Никто из тех, с кем он знаком, не смог к нему приблизиться.

Именно такого рода письма Дизраэли, по-видимому, имел в виду, когда сказал Мэтью Арнолду: «Лесть по вкусу всем, и, обращаясь к члену королевской семьи, льстите, не боясь перехватить через край». Однако в отношении к королеве Дизраэли не был так циничен, как можно предположить, судя по этому высказыванию. От лести в адрес Виктории он получал истинное удовольствие, а еще большее, когда картинно преклонял перед королевой колено. Если его лесть и казалась не вполне чистосердечной, то она была фальшивой не более, чем идеализированный портрет, и как нельзя лучше говорила о том, как, по мнению Дизраэли, следует обращаться к королеве ее преданному слуге. Со временем он даже стал сравнивать Викторию с «королевой фей», используя образ из поэмы Спенсера[92]. В 1875 году он поблагодарил ее за подаренный букет, написав: «Не иначе как это был дар феи, присланный другим монархом — королевой Титанией[93], которая со своими придворными на затерянном в море острове собирает волшебные цветы и посылает их людям. У тех же, кто их получает, как говорят, голова идет кругом».

Результат не замедлил сказаться. В шестидесятые годы тот, кого Виктория некогда презирала, стал ее любимым политиком. Она послала Дизраэли книгу речей принца Альберта, сопроводив ее письмом, в котором выражала «глубокую благодарность за то, что он отдал дань памяти ее возлюбленного великого супруга». Королева оказала Дизраэли честь — а это говорит о многом, — пригласив его и Мэри-Энн на торжество для узкого круга по случаю свадьбы принца Уэльского, что вызвало зависть высшего света.

Их связь окончательно укрепилась в 1868 году, когда Дизраэли стал премьер-министром. До конца срока, а затем, когда он был переизбран, Дизраэли писал королеве и встречался с ней регулярно. Но это общение так и не стало для него привычной рутиной, и он каждый раз обращался к ней с неподдельным волнением и почтительностью. Эта рыцарственная преданность все более приобретала черты влюбленности. Согласно традиции, когда новый премьер-министр являлся во дворец, чтобы получить назначение из рук монарха, этот ритуал назывался «целованием рук». Но в 1876 году, после важной победы в области законотворчества, Дизраэли в буквальном смысле целовал руки королеве. Со словами «я полагаю, мадам, что могу притязать на благодарность», он трижды поцеловал руку Виктории, и, как он вспоминал, «она ответила мне пожатием». Эта странная, но трогательная деталь приводит на память записку, отправленную им Мэри-Энн во время жениховства, в которой Дизраэли просил ее снять перчатку, чтобы он мог сжимать ее руку. А когда Виктория писала о первом визите Дизраэли во дворец после его переизбрания в 1874 году, она с восхищением отметила его слова: «Он несколько раз повторил — что бы я ни пожелала, непременно будет исполнено».

Разумеется, речи о реальном романе между королевой и ее премьер-министром не могло и быть. Скорее, Дизраэли использовал с Викторией те же приемы, которые всегда пускал в ход, чтобы добиться расположения пожилых дам. Как и в случае с Сарой Остен, Мэри-Энн и миссис Бриджес-Уильямс, он заверял королеву в своей преданности и просил о ее благосклонности. И королева, которая была абсолютно несклонна к романтическим отношениям в обычном смысле слова, все же отвечала на окольные подходы Дизраэли. Она даровала ему исключительные привилегии и даже позволила сидеть в своем присутствии, чем не мог похвастать ни один премьер-министр.

Такое сближение, естественно, пришлось по вкусу далеко не всем. Не вызывало одобрения, что королева — а ей следовало оставаться выше политических партий — оказывала столь очевидное предпочтение Дизраэли перед Гладстоном, поскольку считала последнего самодовольным и лишенным чувства юмора. Еще резче была реакция на то, что Дизраэли снова вторгся на территорию, куда еврею входить не полагалось. Один родовитый виг жаловался, что «этот еврей, самый ловкий зверь полевой[94], подобно искусителю Евы втирается в доверие нашей госпожи!» Со временем отношения между Дизраэли и королевой стали политической проблемой. В 1876 году Дизраэли внес на рассмотрение парламента Билль о королевских титулах, где предлагал добавить к титулу Виктории «императрица Индии». Это изменение титулования, имевшее целью поднять престиж английской короны в Индии и, что особенно важно, наделить английского монарха тем же имперским статусом, что и у русского царя, обсуждалось в течение многих лет. Однако противники этого новшества считали предложенный законопроект лишь плодом тщеславия королевы, поощряемого льстивым Дизраэли; в результате он был принят только после упорной борьбы.