Бенджамин Дизраэли

8

Используя каждую возможность, чтобы попасть в парламент, Дизраэли не бездействовал и в промежутках между избирательными кампаниями. Литературная известность и экзотическая красота сделали его желанным гостем в салонах Лондона, где он общался с представителями высшего света, титулованными дамами и политиками из партии консерваторов. О своих победах в этой сфере он подробно сообщал в письмах Саре. «В этом году я преуспел в обществе, — с гордостью писал он сестре в 1834 году. — Я столь же любезен денди, сколь ненавидим посредственностью. Для меня не составляет труда приобщиться к высшему свету, где нет места зависти, злобе и т. п. и где люди готовы выражать восхищение и испытывать приятное удивление». В эпоху, когда сферы политики и высшего света в значительной степени совпадали, способность удивлять и удивляться открывала для Дизраэли большие возможности.

О том, насколько тесно его личная жизнь слилась с политической карьерой, мы можем судить по отношениям Дизраэли и Генриетты Сайкс, с которой он познакомился в 1833 году. На этом этапе его жизни Генриетта подходила Дизраэли во всех отношениях. Она была старше, замужем и имела полезные связи, а потому могла помочь ему в продвижении по карьерной лестнице, не требуя взамен серьезных обязательств. Их соединила страстная и несколько театральная любовь при полном попустительстве мужа Генриетты (тот, в свою очередь, спал с Кларой Болтон, бывшей любовницей Дизраэли). Как и во всех наиболее успешных связях Дизраэли с женщинами, в этом союзе присутствовал сильный материнский элемент. Одно пылкое письмо Генриетты заканчивается так: «Я стану моему малышу безмерно любящей старой нянькой и нежными поцелуями утишу любую боль. <…> Спи, и пусть тебе приснится — Твоя мамочка». Тем не менее отношения между ними определенно были не только платоническими, в чем другие письма Генриетты не оставляют сомнений. В одном из них она пишет о «десяти счастливых минутах на диване», а в другом тревожится, не забеременела ли: «Не думаешь ли ты, что сейчас от всех наших любовных объятий нас может постигнуть беда?»

Связь Дизраэли с Генриеттой продолжалась три года и послужила источником вдохновения для его следующего романа, включая имя героини. «Генриетта Темпл», изобилующая страстями, но лишенная оригинальности любовная история, в 1836 году имела коммерческий успех, однако для современного читателя вряд ли представляет интерес. Восторженные излияния автора о силе любви, скорее всего, были продиктованы его чувством к Генриетте, однако читателю они кажутся надуманными и преувеличенными. Дизраэли свойственно превозносить истинную любовь, заявляя при этом, что она способна заменить собой его самую сильную страсть — честолюбие. «Чувствовать, как перед ее образом наше выставленное напоказ честолюбие съеживается подобно высохшей тыкве, понимать, что слава — пустышка, а будущие поколения — обман, быть готовым ради вожделенной цели без раздумий отбросить все прежние желания, связи, планы, идеи <…> вот что значит быть влюбленным, вот что такое любовь!»

Однако в действительности роман Дизраэли и Генриетты Сайкс был тесно связан с его честолюбивыми планами. Именно в доме Генриетты он впервые познакомился с лордом Линдхерстом, старым политиком из партии тори, который тоже был известным дамским угодником. Ходили упорные слухи, что Дизраэли уступил Линдхерсту свою любовницу в обмен на благосклонность в политических делах. Возможно, все это произошло не до такой степени откровенно и гадко, но не подлежит сомнению, что к тому времени, как связь Дизраэли и Генриетты прекратилась, покровительство Линдхерста было ему обеспечено. Свой следующий роман «Венеция» — иносказание о жизни Байрона и Шелли — Дизраэли посвятил Линдхерсту.

«Венеция» стала любопытным отклонением от обычной для Дизраэли прозы — это первый его роман, который не прочитывается как некое упражнение автора в самодемонстрации или воплощении своих желаний. Продолжи он карьеру в качестве профессионального писателя, «Венеция» могла бы ознаменовать начало нового этапа его творчества, не столь сосредоточенного на себе. Но Дизраэли сочинял «Венецию» слишком стремительно, чтобы прилагать усилия для отделки романа. К 1837 году он оказался в очень стесненных обстоятельствах и был вынужден писать с предельной скоростью ради заработка, чтобы хоть ненадолго избавиться от кредиторов. Долги Дизраэли, которые некогда служили стимулом к творчеству, становились серьезной угрозой его политической карьере. Он знал, что арест приведет к скандалу, который погубит его репутацию. В декабре 1836 года, когда Дизраэли предложили произнести вступительную речь на банкете консервативной партии, он умолял своего адвоката каким-то образом утаить это от судебных исполнителей: «Меня попросили произнести чрезвычайно важный тост в честь Палаты лордов. Надеюсь, сейчас нет опасности, что меня повяжут — это стало бы губительной contretemps[49], поскольку эта речь, по всей вероятности, станет обращением к моим будущим избирателям».

Таким образом, попытки пробиться в парламент превратились в гонки на время. Если бы Дизраэли «повязали» до того, как он стал депутатом, его карьера была бы уничтожена, в то время как в качестве члена парламента он получал иммунитет от ареста. Наконец летом 1837 года смерть короля Вильгельма IV дала Дизраэли шанс. Восшествие на престол нового монарха — королевы Виктории — означало необходимость всеобщих выборов, и Дизраэли уже занимал достаточно видное место в партии тори, чтобы претендовать на перспективный избирательный округ. «Карлтон клаб»[50], штаб-квартира партии, отправил его в округ Мейдстон, где уже был один член парламента от консерваторов, Уиндем Льюис, и где, как казалось, существовали условия для избрания второго. Богатство напарника создавало исключительно благоприятные возможности для Дизраэли: кампания требовала немалых расходов на подкупы, и Уиндем Льюис был готов эти расходы покрыть. К тому же супруга Льюиса Мэри-Энн, которую Дизраэли встречал на различных приемах в Лондоне, всячески способствовала его популярности. «Запомните мое предсказание, — писала она. — Мистер Дизраэли очень скоро станет одним из знаменитейших людей своего времени». Никто из них тогда не подозревал, насколько важную роль сыграет сама Мэри-Энн в осуществлении этого пророчества.

Борьба за место в парламенте от Мейдстона стала пятой избирательной кампанией Дизраэли, и теперь он уже был невосприимчив к антисемитским выпадам — и грубым, и подспудным, — которыми его встречали. Когда возмутители спокойствия в толпе прерывали его речи, выкрикивая «Шейлок!», он не обращал на них внимания, а когда сторонник его оппонента из партии радикалов обратил внимание на еврейское имя Дизраэли, он быстро сумел осадить его. Услышав от выступающего: «Мистер Дизраэли… Надеюсь, я правильно произношу его имя…», в своей речи на следующий день он сделал вид, что испытывает такое же затруднение с именем соперника: «Полковник Перронет Томпсон… Надеюсь, я правильно произношу его имя…» Эта демонстрация невозмутимости, этот сарказм вместо гнева так и останутся обычными для Дизраэли способами отвечать на политические нападки, какими бы яростными они ни были. Неистовый гнев Вивиана Грея и Контарини Флеминга он глубоко упрятал.

И вот, наконец-то, настойчивость дала результат. К концу июля, когда избирательные пункты закрылись, Дизраэли оказался вторым, и это означало, что он вслед за Льюисом становился членом парламента. После пяти лет стараний он все же ухватился за «скользкий столб» политической карьеры. Однако для человека со свойственным Дизраэли безграничным честолюбием просто стать одним из шестисот пятидесяти (или около того) членов парламента было недостаточно, а вероятность занять место на передней скамье[51], получить пост министра правительства, казалась ничтожной. Как консерватор он принадлежал к партии парламентского меньшинства, которая не имела серьезных шансов прийти к власти в обозримом будущем. Более того, репутация Дизраэли как денди, должника, прелюбодея, эксцентричного гения и еврея означала, что лидер тори, весьма почтенный сэр Роберт Пиль, вряд ли поспособствовует его продвижению наверх через головы более добропорядочных членов партии. Даже наслаждаясь великолепием открытия сессии парламента, Дизраэли, скорее всего, помнил собственное предсказание, сделанное годами ранее в его дневнике: «Я мог бы управлять Палатой общин, хотя поначалу там воцарилось бы сильнейшее предубеждение против меня. Это самое завистливое законодательное собрание в мире».

Дизраэли стал членом парламента через пять лет после принятия Билля о реформе, которому, согласно убеждению и его противников, и его сторонников, предстояло преобразить Палату общин. На самом же деле, как отметил Дизраэли в своем последнем и обращенном в прошлое романе «Эндимион», «довольно скоро стало ясно, что старый материал, пусть поначалу серьезно уступавший в количестве, до такой степени повлиял на новую массу депутатов, что Палата общин переняла и вполне усвоила прежний дух». Этот дух оставался аристократическим, что вполне устраивало Дизраэли. Он никогда не был настолько высокого мнения о широкой публике, чтобы жаждать ее обожания. В отличие от Гладстона, чьи речи, произнесенные вне стен парламента перед огромными толпами, вошли в легенду, Дизраэли никогда не блистал в этом жанре. Взамен он, как Вивиан Грей, «страстно желал попасть в Сенат» — недоступный круг благородных и равных между собой людей, подобных римским патрициям. Именно врожденное понимание аристократизма в первую очередь как чувства чести и стремления выделиться из общего ряда со временем сделали Дизраэли искуснейшим парламентским оратором.

Жизнь члена парламента в тот период английской истории была предметом зависти. Палата общин сочетала интимную обстановку клуба и возбужденную атмосферу театра, а личности ее членов и их деятельность в огромной степени определяли жизнь страны. Период работы Палаты, с февраля по август, включает в себя «сезон» лондонского общества[52]. По завершении сезона богачи и знать разъезжались по загородным домам, где проводили осень в охоте и взаимных визитах. Этот распорядок нарушался лишь изредка, когда возникала какая-нибудь важная причина для специальной осенней сессии. Заседания Палаты общин начинались во второй половине дня и часто затягивались за полночь, иногда до четырех утра. Такое расписание усиливало ощущение драматизма и неотложности в ходе дебатов по важным вопросам, и Дизраэли нередко возвращался домой на рассвете в таком сильном возбуждении, что не мог уснуть, словно актер после спектакля. И это не удивительно, поскольку речи отдельных депутатов часто оказывались длиннее театрального представления. После одной из таких речей, произнесенных Дизраэли, его поздравил коллега: «Говорят, она длилась три часа, но, когда вы закончили, мне хотелось, чтобы она продолжалась еще столько же». Интерес к ораторскому искусству был велик и вне стен Палаты, и первые страницы газет заполнялись подробными отчетами о выступлениях парламентариев.