Исповедь

Ваше представление о несчастье — ПОДЧИНЕНИЕ

Если счастье в борьбе, то логически следует и представление о несчастье. Человек, зовущий пролетариев всех стран к Коммунистической Революции, конечно, не может подчиниться ни власти монархов, ни гнету филистерского духа. Однако именно его судьба преследует роковым образом, чтобы склонить под ненавистным игом, чтобы сломить его непокорный дух. Но всякий раз, когда свободолюбивая душа его ощущала путы, он рвал их…

Молодой доктор философии, вынужденный отказаться от мысли об университетской кафедре — правительственные маневры в отношении прогрессивных ученых слишком откровенны, — приезжает в Кёльн осенью 1842 года, и становится редактором «Рейнской газеты», и сразу же попадает под двойной гнет.

С одной стороны, под гнет дружеской демагогии: приходится противостоять лаве словоизвержения «Свободных» — крикунов-младогегельянцев из берлинского кружка, которые валят в газету «кучу вздора, лишенного всякого смысла и претендующего на то, чтобы перевернуть мир». Выправлял, браковал, взывал к разуму и сознанию — поменьше расплывчатости, громких фраз, самодовольства и самолюбования; побольше определенности, знания дела, внимания к конкретной действительности; не надо мелкой коммунистической контрабанды в случайных рецензиях на спектакли, надо основательное обсуждение коммунизма. Обижались, виртуозно демонстрировали мученичество, как Рутенберг; напирали, угрожали, как Мейен, который «выступал с важностью павлина, бил себя торжественно в грудь, хватался за шпагу, что-то болтал относительно «своей» партии, угрожал… немилостью, декламировал на манер маркизы Позы, только немного похуже…»

С другой стороны, гнет цензурный. С утра до вечера приходится выдерживать «ужаснейшие цензурные мучительства». Сначала тотальный просмотр «своего» цензора — с ним уже свыклись. Потом газетные листы надо представить в полицию, для особой цензуры регирунгспрезидента. Там все обнюхивают, и если полицейский нос почует что-либо «нехристианское, непрусское», номер в свет не выйдет. И бесконечные обер-президентские жалобы, переписка с министерством, обвинения в ландтаге, вопли акционеров. Невыносимо! И если что еще удерживает на редакторском посту, то только сознание долга — «не дать насилию осуществить свои планы».

Но вот чаша терпения переполнена. Маркс начинает задыхаться в этой атмосфере:

— Противно быть под ярмом — даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами вместо того, чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, покоряться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу… В Германии я не могу больше ничего предпринять…

Он уже высказывался в «Заметках о новейшей прусской цензурной инструкции»: законы, карающие за образ мыслей, преследующие за принципы, зиждутся на беспринципности. Юрисдикция подозрения превращает писателя в жертву самого ужасного терроризма. «Законы, которые делают главным критерием не действия как таковые, а образ мыслей действующего лица, это не что иное, как позитивные санкции беззакония. Лучше стричь бороды у всех и каждого, — как это делал всем известный русский царь при помощи состоявших у него на службе казаков, — чем делать критерием для этого те убеждения, в силу которых я ношу бороду».

Карл Маркс — главный редактор «Новой Рейнской газеты», боевого органа пролетарского крыла немецкой демократии.