Исповедь

Карл Маркс и Фридрих Энгельс среди рабочих.

Своей проповедью «опасных мыслей»? От первого трактата, преданного сожжению по парламентскому вердикту, до последних строк его перо было мыслящим, он проложил дорогу могучему просветительскому течению, образовавшему широкое русло материализма.

Своим тончайшим остроумием и откровенностью художественного слова? Его философская мысль, достигнув высот озарения, удивительно легко обрастает живыми клетками реальной действительности и является нам в полнокровных динамичных образах. Его трактаты, которые он преподносит нам как ранние философские мысли, как прогулки скептика, как назидания зрячим о слепых, как объяснение принципов природы и движения, как диалоги мыслителей, выливаются затем в упругое, нервное, страстное повествование — рождаются «Монахиня», «Жак-фаталист», «Племянник Рамо»…

Так чем же покоряет Дидро? И образом мысли, и образом действия, и образом слова. «Если кто-нибудь посвятил всю свою жизнь «служению истине и праву» — в хорошем смысле этих слов, — считают основоположники научного коммунизма, — то таким человеком был… Дидро».

Из всех литературных шедевров любимого прозаика Маркс выделяет «Племянника Рамо». Он может перечитывать его раз за разом, может, работая над рукописью «Капитала», припомнить остро отточенную фразу Дидро, может экстраполировать его жгучие образы на своих идейных противниках, может просто наслаждаться, перебирая мысль за мыслью.

На редкость тонкий слух у этого вечно беседующего философа Дидро. В откровениях злополучного племянника музыкальной знаменитости, предпочитающего любое лизоблюдство любому труду, он слышит циничный голос века, голос воинствующего паразитизма, укореняющегося животного эгоизма.

Отменно острый глаз у этого сопричастного всему наблюдателя жизни. Он видит и показывает нам все хрупкие построения лжеморали мелкого хищника, философию вульгарного гедонизма. Эта древняя философия, проповедующая наслаждение, в интерпретации мелкодушного эгоиста выглядит уж совершенно плоской и лицемерной моральной доктриной, превращается в некий культ примитивного потребительства.

Обостренное социальное чутье у этого мужественно* го глашатая грядущих революционных перемен. Он чувствует и умеет нас убедить, что мрачный букет пороков, распускающийся в душе человека-хищника, вовсе не является неотвратимым подарком вознегодовавшего господа бога или слепой природы; они суть порождение социальных условий, складывающихся в жизненных антагонизмах.

Ставшая на ноги буржуазия создала благоприятнейшую среду для произрастания таких пороков, образовала тепличный климат нравственного оправдания. При этом адвокаты буржуазной морали проявляют поразительную изобретательность. Некий «морской адмирал» Жюль Жанен, обнаружив, что Дидро оставил «Племянника Рамо» без «надлежащих» моральных выводов, тут же берется дополнить и подправить классика. «Он исправляет эту вещь следующим открытием, — сообщает Маркс в письме Энгельсу, — вся извращенность Рамо есть результат его огорчения по поводу того, что он не «потомственный дворянин». Эта дрянь в стиле Коцебу, которую он создал на этой основе, идет теперь в Лондоне в качестве мелодраматического представления. Путь от Дидро до Жюля Жанена — это как раз то, что физиологи окрестили именем регрессивной метаморфозы: французская мысль до французской революции и при Луи Филиппе!»

Цветы циничного паразитизма времен Дидро в новом веке уже приносят обильную осыпь горьких ягод. Повсюду этого добра с избытком! И даже, а может быть в особенности, среди «великих мужей эмиграции». Прорисовывая галерею печальных знаменитостей, Маркс и Энгельс замечают некоего развязного крефельдца Рудольфа Шрамма, и тут же припоминается им злополучный «племянник» — «сварливый, болтливый, чрезвычайно сумбурный манекен, избравший своим жизненным девизом цитату из «Племянника Рамо»: «Я скорее согласен быть нахальным болтуном, нежели вовсе не быть».

Рудольф Шрамм вожделеет к ответственным постам, пусть даже это будет какая угодно карьера. Он готов в любой момент прикусить язык, если для успеха карьеры требуется молчание — можно ведь отвести душу и брюзжанием в кулак. Но если не дают поста, тогда почему бы не податься в радикалы, не развернуться в каком-нибудь «Клубе решительного прогресса», не сварганить некий циркулярик… И вот этот духовный наследник племянника Рамо, этот, в сущности, неудавшийся бюрократ, пыжится предстать буржуазным радикалом, пользуясь братским родством с прекрасным парнем из Союза коммунистов Конрадом Шраммом, но на самом деле только «изображает собой карикатуру на радикального буржуа».

Посылая другу в Манчестер экземпляр «Племянника Рамо», Маркс с удовлетворением замечает: «Это неподражаемое произведение еще раз доставит тебе наслаждение».

Нетрудно понять, что читательский вкус Маркса более всего восприимчив к интеллектуальной прозе, к художественному слову, максимально «заряженному» мыслью. Но чтобы уточнить это представление о «вкусе» и качественных критериях художественности, можно обратиться и к литературному антиподу Дидро, к тому, что Марксу сугубо не нравилось. Например, к творчеству Шатобриана, этого романтика-роялиста, самозабвенного певца короны и библии, тоже покусившегося на философские «опыты» и на художественную прозу.

— Если этот человек сделался так знаменит во Франции, — говорит Маркс о Шатобриане, который ему «всегда был противен», — то только потому, что он во всех отношениях являет собой самое классическое воплощение французского тщеславия, притом тщеславия не в легком фривольном одеянии XVIII века, а переодетого в романтические одежды и важничающего новоиспеченными выражениями; фальшивая глубина, византийские преувеличения, кокетничанье чувствами, пестрая игра красок, чрезмерная образность, театральность, напыщенность — одним словом, лживая мешанина, какой никогда еще не бывало ни по форме, ни по содержанию.

Наконец, представление о художественном вкусе можно закрепить еще одной историко-литературной параллелью, которую предлагает сам Маркс. Он ставит знак равенства между творчеством Дидро и другого поборника слова, хорошо знакомого нам. «С сочинениями Эрлиба я отчасти знаком. Как писателя, я ставлю его наравне с Лессингом и Дидро». Речь идет о Добролюбове (Эрлиб — так звучит по-немецки его фамилия). Он прожил короткую, всего в четверть века, жизнь, но она, как молния сверкнув в темном царстве российской действительности, успела озарить, пронзить своим светом многое. От его могилы Чернышевский обратился с пламенными словами: «О, как он любил тебя, народ! До тебя не доходило его слово, но когда ты будешь тем, чем хотел он тебя видеть, ты узнаешь, как много для тебя сделал этот гениальный юноша, лучший из сынов твоих».

Слово Добролюбова было услышано и нашло глубокий отзвук в сердцах учителей коммунизма, он стал для них социалистическим Лессингом, писателем классического масштаба, под стать Дидро.

Сам Дени Дидро, побывавший в России еще задолго до того, как пробудилась революционно-демократическая мысль, уверовал в будущее процветание страны, в могучие силы ее народа. На склоне лет он принялся за изучение русского языка, справедливо полагая, что со временем Россия станет важным мировым фактором.

Подводя итог тогдашнему развитию русской общественной мысли, основоположники научного коммунизма с гордостью говорили о народе, выдвинувшем «двух социалистических Лессингов» — Добролюбова и Чернышевского. С надеждой обращали они свой взор к тем, кто наследует их революционный дух: «Среди молодого поколения русских мы знаем людей выдающегося теоретического и практического дарования и большой энергии».