Исповедь

Недостаток, который внушает Вам наибольшее отвращение, — УГОДНИЧЕСТВО

Чтобы измерить температуру этого клокочущего негодованием слова, надо перечитать «Господина Фогта» или Марксовы письма в Старый и Новый Свет на перевале пятого и шестого десятилетий. Некий Фогт, придворный шут по призванию, продавший втайне лже-Бонапарту свой талант «словоизвергателя», гнусно интригует против Маркса и его соратников по Союзу коммунистов, рядясь в тогу защитника «немецких рабочих»: изображает их заговорщиками, подстрекателями, тайными агентами полиции, даже… фальшивомонетчиками. И благороднейший коммунистический витязь поднимает грязную перчатку, ибо дело идет о его личной чести, о чести его партии.

Ах, как дьявольски не хочется брести через всю эту мерзость, встревать в возню анонимов и угодников, ввергаться в постыдные судебные процессы с апелляциями. Фантазируешь, как бы прибавить к суткам лишний час, чтобы двинуть скорей труд всей жизни, а здесь трать полгода на полемику с лизоблюдами из Тюильри.

Но истина, партии так дорога истина! Взявшись за памфлет в порядке «самообороны», Маркс представляет нам целое историческое полотно — портрет буржуазной Европы середины века.

«Главный герой» памфлета, как говорится, предельно ясен. У него внутри «нет места ни для веры, ни для правды, ни для чести, все заполнено кишками и диафрагмой». Очевидна и мерзость той силы, что опекает и натравливает фогтов. Маркс откровенно бросает в лицо ретивому мздоимцу: «Тем, кто стоит над тобой, угодить, — не великая доблесть». Но в галерее эпизодических персонажей возникают такие, в которых отвращающие недостатки сплетены в причудливый симбиоз с броскими достоинствами, и ядовитые лишаи особенно буйно процветают в предгрозовой атмосфере. Кажущееся мимолетным внимание Маркса особенно пристально к этой породе «святых угодников», он как бы предчувствует логику их опасных трансформаций. Ярчайший из прототипов — Фердинанд Лассаль невольно ищет себя среди типажей этой человеческой комедии. «Раза четыре спрашивал меня, — замечает Маркс, — кого я подразумевал в «Господине Фогте» под Якобом Визенрислером…» Маркс удовлетворил бы это любопытство, дав полную волю своему испепеляющему сарказму, если бы к той берлинской весне 61-го он знал все об этом «Ришелье пролетариата» — все, что прояснится через несколько лет.

…Можно сказать, Лассаль «начался» со светского скандала. Впрочем, светским же скандалом потом все и завершилось. До злополучного графского процесса Гацфельдтов в Берлине мало кто знал о Фердинанде Лас «сале — единственном отпрыске богатого торговца из Бреславля. Ни родительские мольбы, ни терпение наставников лейпцигской коммерческой школы не могли удержать его в лоне традиционного семейного дела. Прозе прилавка, скуке торговой конторы он предпочел философские взлеты на университетских курсах в Бреславле и Берлине. Затем его «ждал» Париж, светские знакомства, сладкие пророчества.

Вернувшись в Берлин, молодой Лассаль намеревается занять университетскую кафедру. Но случайная встреча резко ломает его нетвердые жизненные планы — он встречается с графиней Гацфельдт, глаза которой, по дружному свидетельству очевидцев, «тогда еще сверкали блеском неугасшей страсти». И наш рыцарь сражен: «Насколько велико благородство ее души, насколько глубок ее ум, настолько же велико несчастье ее судьбы. Муж ее, он же двоюродный брат, граф Эдмонд Гацфельдт ненавидел ее, мучил и преследовал ее такими недостойными способами, каких нельзя найти даже в самых неправдоподобных романах…» Юный Фердинанд увидел в нем «олицетворение всех неправд давно прошедшего жизненного строя, олицетворение всех злоупотреблений власти, силы и богатства, направленных против слабого». И он взыскующе внушает себе: да не будет сказано, что ты, зная все это, спокойно допустил задушить эту женщину, не придя ей на помощь! Если ты поступишь так, то какое у тебя будет право упрекать других в подлости и эгоизме? Графиня с радостью приняла неожиданную помощь юного рыцаря, хотя тот в порыве к высшей справедливости не забывает выговорить себе контрактом добрый куш в случае счастливого исхода дела.

И начинается знаменитый трагикомический процесс Лассаля против графа Гацфельдта, который затягивается на целых девять лет. Первое испытание «громадной энергии» будущего «великого агитатора». Ему приходится забросить всякую науку, кроме юриспруденции, которую «изучает с бешенством», — «в несколько месяцев я сравнялся с адвокатами, а в два года, могу сказать, я превзошел их всех». Он бросает призывный клич демократической прессе, и она отзывается на его голос, обрушивается на злочастного феодала. «Я уничтожил графа в общественном мнении». Конечно, граф, не бездействует. Его богатство, его связи делают его недоступным закону. Тогда адвокат графини седлает беззаконие. С помощью друга он пытается выкрасть «юридические доказательства» расточительной и развратной жизни графа. Однако нерасторопный приятель и сообщник его попадают в руки полиции. Начинается новый процесс… Лассаль благополучно отбивается от полицейских обвинений в краже, в заключении процесса он с упоением произносит шестичасовую страстную речь. «Отбросив в сторону обвинение, направленное против меня, я заговорил о вражде между графом и графиней, отождествляя себя с их делом, и разбил окончательно графа и его сообщников». Присяжные выносят оправдательный приговор, а обыватели на руках выносят из зала нашего героя!

С великосветского водевиля он поспевает, однако, и на революционную драму. В кризисные дни осенью 48-го он снова привлекает к себе внимание полиции — его арестовывают в Дюссельдорфе, теперь уж по обвинению «в возбуждении граждан к вооруженному сопротивлению королевской власти». Пять месяцев предварительного заключения и суд присяжных. Снова эффектная речь — теперь уж это, по словам поклонников новоявленного Демосфена, «памятник политического красноречия века». И снова оправдательный приговор, несмотря на то, что Лассаль «бросает в лицо» стражам короны, что «принадлежит к числу самых решительных сторонников социал-демократической республики». Исправительная полиция делает «поправку» к вердикту присяжных — определяет полугодовую тюремную отсидку.

Между тем графское дело продвигается своим чередом, Лассаль занимается им и за решеткой. Вот наступает август 54-го — он может победоносно воскликнуть: «Я сломил этого знатного вельможу. Я держал его под ногами! Я продиктовал ему мир на условиях, не только вполне унизительных для него, но и вполне его бесчестящих. Я освободил эту женщину от его власти и принудил его передать ей очень большую часть своего состояния».

Девятилетний бракоразводный процесс графини вынужден подытоживать и Маркс — дюссельдорфские рабочие делегируют к нему «в Лондон рейнского социалиста Густава Леви, с тем чтобы представить во всей красе партийного «президента» Ласса'ля. С тех пор как графиня получила свои триста тысяч талеров, Лассаль совершенно переменился. Вел будто бы «процесс чести» против социального врага, использовал все влияние демократических сил, а чем закончил? Устроился на содержание к графине. Теперь сибаритствует, создает «придворную свиту литераторов», отталкивает рабочих, заигрывает с представителями голубой крови, постоянно эксплуатирует партию ради личных делишек.

Дюссельдорфские рабочие убеждены: не юридическая проницательность Лассаля, а самая обыкновенная интрига привела этот процесс с неожиданному концу. Им известно — во время процесса он шантажировал подлеца графа, давал взятку прокурору. Соучастник интриги — поверенный графа десяти тысяч талеров от него не получил… Вместе с неким Шопером играл на бирже. Проигрались. Шопер обанкротился. Лассаль, выиграв процесс, не считает нужным помочь напарнику. Открыто смеется ему в лицо: «Параграф шестой кодекса запрещает спекуляцию на иностранных биржах».

При самом недоверчивом отношении к «сплетням», после весьма тщательного «ознакомления» Маркс подробно излагает другу всю эту прескверную ситуацию с веским резюме: «Думаю, что они (рабочие) правы». Энгельс тоже так думает, и так же откровенен в оценках, и так же озабочен:

— Жаль было бы парня ввиду его большого таланта, но ведь и дела эти чересчур серьезны… Он всегда был готов под партийными предлогами эксплуатировать всех ради своих личных целей. Потом — это стремление втереться в великосветское общество, добиться видного положения, хотя бы внешне приукрасить грязного бреславльского еврея с помощью разного рода помад и притираний, — это всегда было противно. Однако все это были вещи, которые делали необходимым лишь тщательное наблюдение за ним. Но если он проделывает подобные истории, прямо указывающие на отход от партии, то я вовсе не могу осуждать дюссельдорфских рабочих за то, что они питают к нему такую ненависть… История сГацфельдт и 300 000 талеров были для меня совершенной новостью…

На графских хлебах Лассаль, конечно же, как свидетельствуют его биографы, наслаждается жизнью. Развлекается приключениями, много путешествует, но не перестает следить за всеми проявлениями общественной мысли. Всячески афиширует свою приверженность марксизму, поддерживает репутацию «опасного революционера». «Он слишком Эфраим-премудрый, — замечает Маркс, — чтобы не держаться за нас».

Да, настолько премудрый и предприимчивый, что знает, как мимикрировать в духе времени, как потрафить возобладавшим общественным вкусам, как подравняться к авторитетам. Требуется эрудиция, научный радикализм — пожалуйста, он даже из своих студенческих философских забав может соорудить нечто монументальное. И вот появляется «Философия Гераклита Темного из Эфеса, изложенная на основании нового собрания его отрывков и по свидетельствам древних». Он заставит о себе говорить…

Правда, многие ученые мужи в «разговоре» упрекают Лассаля, что он слишком «гегельянизировал» в этом сочинении и, таким образом, нарисовал не совсем верный портрет Гераклита, философа действительно сложного, как говорили, темного. Лассаль доказывает тут, что мысль есть не что иное, как «исторический продукт», а история философии — «изображение непрерывного процесса саморазвития мысли». Когда Лассаль еще без «успешно овладевал в школе тайнами коммерции, Маркс уже решительно' опрокинул метафизические построения, выработал вполне последовательный материалистический взгляд на историю человечества и развитие общественной мысли. Каково же было получить такие «подарки» от 32-летнего Лассаля со всякими личными уведомлениями!

В гостях у больного Гейне на парижской квартире поэта.