Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Однако на возвращение в Париж в разгар русской зимы рассчитывать не приходится. Даже от предполагавшейся поездки в Киев и Москву Бальзак вынужден отказаться: он болен. Два врача-немца, отец и сын Кноте, старательно лечат француза. Пытаясь укрепить его силы, они усиленно пичкают пациента лимонами. Но все усилия медиков приносят лишь кратковременное облегчение. Здоровье Оноре уже не может восстановиться. Сначала его мучают глаза, потом трясет лихорадка, наконец начинается воспаление лёгких.

Из письма Зюльме Карро: «Лечение пришлось прекратить из-за ужасной лихорадки, которую называют “молдавской”. Лихорадка эта водится в Придунайских плавнях, распространяется до Одессы, а оттуда приходит в здешние степи».

Больной человек – всегда несчастье. И не только для самого заболевшего, но и для окружающих, прежде всего для членов семьи. Страждущий требует заботы и ухода; он вызывает сострадание и обеспокоенность.

Последние полгода до отъезда в Париж Бальзак, как видим, тяжело болел. Суровый русский климат, смена обстановки, а также нервотрёпка, связанная с неопределённостью в личной жизни, – всё это не лучшим образом сказывалось на его здоровье. Загрудинные сердечные боли теперь почти не прекращаются, требуя к себе самого пристального внимания. Но Оноре не та натура, чтобы неделями прохлаждаться в постели и ничего не делать. Он постоянно в движении, даже старается что-то писать.

Однако такое поведение – палка о двух концах. В начале декабря 1849 года он слёг с очередным сердечным приступом. Бронхит осложнился тяжёлой пневмонией, которая, судя по всему, приобретала хронический характер. Пневмония – заболевание, от которого нельзя так просто отмахнуться. Да ещё больное сердце…

Из письма Бальзака Лоран-Жану, своему другу (10 декабря 1849 г.):

«Любезный Л! Длительная и жестокая болезнь сердца, с разными превратностями, мешала мне писать, разве что по самым неотложным делам и по семейному долгу. Сегодня доктора (их два) разрешили мне не работать, а только развлечься, пользуюсь этим разрешением, чтобы написать тебе. Большое будет счастье, если я смогу вернуться в Париж через два месяца, ибо мне потребуется не меньший срок для полного выздоровления. Печальная расплата за то, что я работал сверх меры»{566}.

В феврале 1850 года он в очередной раз сильно простудился и слёг. «Пришлось безвыходно сидеть в своей комнате, – сетует Оноре в письме родным, – и даже лежать в постели, но наши дамы по великой своей доброте приходили составить мне компанию, не брезгуя моим страшным кашлем и харканьем, ведь меня всего выворачивало, как при морской болезни. Меня бросало в пот, словно я заболел потницей. Словом, намучился я…»{567}

Одно дело, когда больному требуется поднести кружку воды и быстро отойти в сторону, занявшись собственными делами; совсем другое, когда эту самую воду следует подносить не раз и не два, а, скажем, десятки раз на дню, да ещё в течение месяца, а то и больше.

Больной Оноре начинал Ганскую заметно утомлять. Глупо думать, что Эвелина, дабы облегчить страдания гостя, не отходила от него днём и ночью, подавала целебную водицу и, заботливо вытирая платочком взмокший лоб, кормила из ложечки. Боже упаси! Для избалованной панночки это было бы слишком. Она и за умиравшим мужем (паном Ганским) особо не забегалась. Не барское это дело быть при ком-то сиделкой. Всё делали другие – люди из прислуги, но никак не Эвелина. Тем не менее утомилась.

Оноре Ганскую серьёзно озадачил. Она никак не могла решить, что делать дальше, ибо больной Бальзак – не тот человек, с которым ей хотелось бы связать свою жизнь. Вообще, Оноре Ганской мешает. Впрочем, не ей одной, но и дочери Анне. Привыкшие к праздности, обе панночки не имеют представления о милосердии, к которому взывает католическая вера. Отмена поездки в Киев, к которой обе так долго готовились, вызвала в Верховне раздражение. Ведь столько платьев было заказано… А шляпок и лент!.. И всё напрасно. Оставалось, припудрив носики и облачившись в обновки, прохаживаться перед больным Оноре: вот, мол, какие мы красивые…

Все, конечно, довольны импровизированным «балом», но постепенно между хозяйкой и гостем образуется некая полоса отчуждения, угрожавшая превратиться в пропасть. Хотя они всегда ходили по разные стороны этой самой пропасти, через которую старательно выстраивали шаткий мостик под названием брак.

Теперь о браке. Его (брак) никак нельзя было назвать ни страстным, ни по любви. По крайней мере, со стороны Ганской – точно. Этот брак исключительно по расчёту. Расчёт Ганской понятен: оказаться своего рода тенью великого романиста – его Музой. Расчёт Бальзака – конечно, деньги. Богатая дворянка, став его женой, могла бы расплатиться со всеми его долгами. Всё остальное – в том числе «безумная любовь» – это всё остальное. И Оноре первый понял, что только брак на аристократке спасёт его от финансового краха и одновремененно сделает счастливым в любовном плане.

Но! Но пока он болен (и это Бальзак быстро почувствовал) здесь ему были не особо рады. А потому он всё больше и больше впадал в меланхолию. Оноре вдруг стал вспоминать старых друзей и подруг – тех, с которыми ему когда-то было хорошо и весело, и которые относились к нему по-людски, но отнюдь не потребительски. Тогда-то, в один из вечеров, Бальзак наконец вспомнил ту, о которой мы так много говорили: Зюльму Карро.

Вспомнив Зюльму, Оноре загрустил. А потом… из его глаз закапали слёзы. Он плакал тихо, без надрыва, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидел. Он даже как бы и не плакал, но слёзы – эти предательские слёзы! – они медленно текли по щекам, оседая тяжёлыми кляксами то на груди, то на пуховой подушке. Зюльма… Если бы она сейчас оказалась рядом… Будь Зюльма здесь, она бы точно не отошла от него до тех пор, пока не прекратился этот удушающий кашель… Зюльма… Она, конечно, сильно обижена на него – действительно, за что любить такого эгоиста?! И в то же время он никогда – никогда! – не забывал о ней. Потому что слишком долгое время эта женщина была одним из его пальцев – да-да, именно пальцев, без которых ему было бы слишком трудно. Ведь каждый палец – это незаменимый помощник. Сколько этих пальцев было у Оноре – один, два, пять? Ну да, как минимум пять, потому что он, Оноре, всегда ощущал у себя сильный кулак энергии – той самой мощи творческого вдохновения. Но именно здесь, в Верховне, Бальзак осознал, что как-то незаметно остался без этого своего кулака, один на один с обстоятельствами, совсем безоружный…

Тревожные мысли подняли Оноре с постели. Накинув шлафрок[178], он медленно подошёл к письменному столу. Присел, взял перо, обмакнул его в чернильнице и принялся писать. Бальзак писал Зюльме Карро. «Моя обожаемая Зюльма…» – начал он, а далее хотел просто напомнить о себе и, конечно, извиниться. Но, начав, уже не мог остановиться. А потому не стал себя сдерживать, всё писал и писал…

«…Мои племянницы и сестра уже дважды сообщали мне весьма огорчительные вести о вас, и если я не писал вам, то просто потому, что это было не в моих силах. Я был на волосок от смерти… Это была ужасная болезнь сердца, развившаяся в результате перенапряжения, длившегося пятнадцать лет. И вот я живу здесь уже восемь месяцев под надзором врача, который, что весьма поразительно для украинской глуши, оказался превосходным врачом и служит в усадьбе друзей, у которых я живу. Лечение пришлось прекратить из-за ужасной лихорадки, которую называют “молдавской”. Лихорадка эта водится в Придунайских плавнях, распространяется до Одессы, а оттуда приходит в здешние степи. Я страдал лихорадкой, которая называется перемежающейся, – она поражает мозг. Болезнь продолжалась два месяца. Только неделя, как я оправился настолько, что можно опять продолжать лечение моей застарелой болезни сердца. А позавчера я получил от моих племянниц письмо и прочел, что вы, милая Зюльма, хотя и продаете свой участок в Фрапеле, но хотите сохранить там свой дом.

Эти слова: Фрапель и мадам Карро, разом оживили все мои воспоминания. И хотя мне запрещено малейшее усилие, даже писание писем, мне хочется все-таки вам объяснить, почему и отчего я не писал с прошлого февраля, кроме нескольких деловых писем. Я должен вам сказать, чтобы вы не думали, будто можно забыть истинных друзей, и вы должны знать, что я никогда не переставал думать о вас, любить вас и говорить о вас. Ведь даже здешние мои друзья еще в 1833 году познакомились с нашим общим другом Борже!..

Мы совсем по-иному смотрим на жизнь с высоты своих пятидесяти лет! И как часто оказываемся мы далеки от того, на что некогда уповали. Вспоминаете ли вы еще Фрапель, и как я усыпил там мадам Дегре? Полагаю, что с тех пор я усыпил многих людей. Но какое множество иллюзий вышвырнул я с тех пор за борт! И поверьте мне, если не считать симпатии к вам, которая все растет, я с тех пор и доныне не слишком-то продвинулся. Как быстро умножаются наши несчастья и как много препятствий стоит на пути нашего счастья! В самом деле, начинаешь испытывать отвращение к жизни. Уже три года я вью себе гнездо; оно, будь оно неладно, стоило мне целого состояния. Но где ж птички? Когда они прилетят? Годы проходят, мы старимся, и все увядает и блекнет, даже драпировки и обивка в моем гнезде. Вы видите, моя милая, что не все усеяно розами, даже для тех, кого якобы балует судьба»{568}.

Поставив последнюю точку, Бальзак наконец пришёл в себя. Слёзы прекратились, но навалившаяся грусть продолжала давить на сердце, которое отдавалось глухими ударами в висках. Впрочем, сейчас было не до этого. Он должен – и просто обязан! – вспомнить всех, кого, как и Зюльму, подло забыл. Кого? Ну да, Лору! Милую Лору, которая даже на смертном одре продолжала надеяться и ждать. Лора…

Ещё мадам Делануа… Сколько эта женщина сделала для него, вытаскивая из самых непролазных трясин! А он… Он даже ни разу не приехал к ней и по-человечески не отблагодарил. По-человечески? Вот именно: упасть, к примеру, в ноги и прикоснуться лбом к её ногам. Только вот захочешь – да не кинешься: не поздновато ли? А вот письмо… И Оноре садится за очередное послание – на сей раз мадам Делануа, женщине, которой он ни разу не соизволил сказать сердечное «merci».

В тот раз Бальзак уснул как обычно – в тот самый миг, когда утреннее солнце что-то старательно чертило на стене у кровати…