Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Мудрый искуситель человеческих желаний Бальтазар всё врал. И не мог не врать, вернее – не мог сказать правды. Его давний приятель с их последней встречи сильно изменился, и не нужно было быть прорицателем, чтобы понять: Бальзак умирает. Но сказать тому прямо в лицо – значит, убить на месте. Этого умный Бальтазар себе позволить не мог. Он не всемогущ, он просто предсказатель, привыкший говорить людям то, чего они желают от него услышать. Иногда способен сказать и больше. Но чтобы убить! А потому искусно изворачивался, рисуя перед умирающим счастливое, безоблачное будущее.

И Бальзак верил тому, кто ещё ни разу его не подвёл. Не беда, что почти не видит и едва держит в руке писчее перо; впереди целая жизнь, и он напишет ещё не один прекрасный роман. Ведь они, наконец, вместе: он и его Ева. Как хорошо! Теперь не нужно писать длинные утомительные письма, страдать и умирать от ревности… Вот только чтоб не болело сердце… Да снять одышку… Избавиться от ненавистных отёков… Доктор Наккар обещал помочь; он, как и Бальтазар, всегда держит слово, этот его преданный врач.

Однако и Наккар бессилен. Он тоже всё понимает, но вот что-либо изменить…

Мнение доктора относительно заболевания Бальзака более чем обтекаемо и не имеет ничего общего с диагнозом: «Застарелый сердечный недуг, столь часто усугублявшийся работой ночами и употреблением, вернее, злоупотреблением, кофе, к коему он вынужден был прибегать, чтобы бороться с естественной для человека потребностью в сне, – этот недуг принял теперь новый, необратимый характер. В результате у него появилась тяжелая одышка, и он с трудом мог передвигаться; его речь, некогда такая живая и порывистая, стала сбивчивой и невнятной; его взгляд, прежде все подмечающий и острый, как в прямом, так и в фигуральном смысле, теперь будто подернулся пеленой, и он опасался, что вскоре уже не сможет сам записывать свои мысли»{580}.

Появление у пациента отёков встревожило лекаря. Кровопускание и клизмы, назначенные лечащим доктором, приносили лишь кратковременный эффект. Собранный по просьбе Наккара 30 мая врачебный консилиум (доктора Фукье, Ру, Луи и Рейе), вопреки ожиданиям, ситуацию не прояснил.

Ж.-Б. Наккар: «Временами нам уже казалось, что Бальзак находится на пути к выздоровлению, и это рождало надежду у самого больного, в благородном, великодушном и возвышенном сердце великого писателя. Но специалисты, с самого начала установившие у Бальзака сильную альбуминурию, понимали, что все это не более чем краткие передышки»{581}.

Альбуминурия (протеинурия) – это выделение белка с мочой, свидетельствующее о нарушении нормальной деятельности почек. Судя по всему, почки в данной ситуации оказались задействованы вторично, как осложнение основного заболевания – патологии сердечно-сосудистой и дыхательной систем и сахарного диабета. (Предполагаю, что писатель ко всему прочему страдал и сахарным диабетом.)

Первого июня 1850 года Эвелина де Бальзак напишет Лоре Сюрвиль: «Бедному Оноре нынче утром пускали кровь… Наш чудесный доктор Наккар навещал его… Мы много говорили о вас нынче утром, и он был так растроган… Конечно, для вас не окажется новостью, что доктор Наккар – одна из прекраснейших душ, какие вышли из рук Создателя»{582}.

Как бы то ни было, мудрецы от медицины, которых пригласил доктор Наккар[181], не придумали ничего нового: пустить кровь, дать слабительное, мочегонные… Постельный режим, тишина и покой. Врачи действуют по испытанной схеме: клизма и пиявки.

Поражают «глубокомыслием» и диагнозы: «острое белковое мочеизнурение»… «болезнь Кушинга»… «перитонит»… Ставят по сто пиявок на день… О сахаре в моче – ни слова. А ведь Бальзак – любитель хорошо и обильно поесть; он рыхл и тяжеловесен, ему за пятьдесят. И диабетически изменённые сосуды глаз и нижних конечностей уже давно взывают о помощи. Тот самый случай, когда, несмотря на старания эскулапов, больной продолжал жить.

Вообще, складывается впечатление, что Оноре не отдавал отчёта в том, насколько он серьёзно болен. Его товарищ, Теофиль Готье, 19 июня (перед отъездом в Италию) решил навестить больного. Каково же было его удивление, когда ему сообщили, что хозяина дома нет, он убыл на таможню, где выкупает свои дрезденские «безделушки». Бедный Тео лишь развёл руками и удалился.

Узнав, что он разминулся с Готье, Бальзак чуть не заплакал от досады. На следующий день он продиктовал (сам писать уже не мог) Эвелине короткое письмо следующего содержания:

«Дорогой Тео, сердечно благодарю Вас за тот интерес ко мне, который Вы соблаговолили выказать. Если в последнее свое посещение Вы не застали меня дома, это не значит, будто я чувствую себя лучше. Я только вопреки запретам врача дотащился до таможни, ибо непременно надо было забрать мой багаж. Нынче я избавился от бронхита и от воспаления печени, значит, есть улучшение, поэтому завтра все силы бросят против действительно тревожной болезни, болезни, гнездящейся в сердце и легких; мне подают большие надежды на излечение, но я должен постоянно оставаться в роли мумии, отказавшись от разговоров и движений, – такое положение вещей должно продлиться по крайней мере два месяца. К этому письмецу меня обязывала Ваша дружба, которая мне вдвойне драгоценна в том одиночестве, в котором держит меня медицинский факультет. Если Вы зайдете еще раз, сообщите мне заранее день и час, чтобы я мог воспользоваться удовольствием Вас принять и насладиться Вами – ведь я так давно Вас не видел! Всем сердцем Ваш де Бальзак»{583}.

Отправить письмо Тео, не прикасаясь к нему, для Бальзака показалось недопустимым. Собравшись с силами, он с большим трудом сделал собственноручную приписку, которая больше напоминала какие-то каракули, хотя при определённом усилии можно было прочесть: «Я больше не могу ни читать, ни писать».

Сам Готье вспоминал: «Я собирался в путешествие по Италии и перед отъездом захотел попрощаться со своим знаменитым другом. Оказалось, что он уехал из дому в коляске, чтобы забрать из таможни какую-то экзотическую диковину. Я удалился, успокоенный, но когда уезжал из Парижа, мне подали записку от г-жи Бальзак, которая весьма любезно, с вежливыми сожалениями объясняла, почему я не застал ее мужа. В конце рукою Бальзака была сделана следующая приписка: “Я не могу ни читать, ни писать. Де Бальзак”…»{584}

То были последние строки, написанные рукой Мастера. Бальзак умирал.