Дневник отчаяшегося

Разбитая и оскверненная прикосновениями сокровищница форм искусства. Бегство немецких архитекторов в «Новую вещественность» выглядит более сентиментальным, чем представительная окладистая борода прошлого столетия. Попытка построить церковь приводит к кощунству, написать струнный квартет — к претенциозной и взволнованной скуке, которая рассеивается в небытии перед единственным моцартовским септаккордом. Хотя движение к форме присуще даже кораллам, и природа, повторю, ненавидит аморфное как внутренне аморальное, человечество истово купается в грязи бесформенности и в ненависти к любой форме… оно возводит в идеал то совершенно животное состояние, в котором профессиональные и служебные физиономии не одобряются, и ученый выглядит как спортсмен, официант — как аристократ, аристократ — как метрдотель, коммерческий советник разводит породистых лошадей, а конный офицер спекулирует облигациями золотых шахт в Южной Африке; где, наконец, только уличный бродяга и, возможно, еще вор-верхолаз представляют единственный класс, обладающий чем-то похожим на профессиональную физиономию. Кроме того: какие грязные прикосновения к вещам, о которых раньше говорили с застенчивостью и благоговением, какая профанация великих слов и изысканных титулов, которые раньше были уделом только избранных, героев и великих мыслителей! В Германии сейчас достаточно командовать в драке пивного зала, как отставной старший лейтенант, чтобы получить титул, который великий Мольтке получил в день Седана… достаточно сочетать партийную принадлежность с физиономией торговца лошадьми, чтобы прослыть «государственным деятелем». Ве-ликий Гёте сжег бы свои произведения, если бы предвидел время, когда Гериберт Менцель и Йозеф Магнус Вехнер[179] будут прославлены как поэты, Фридрих не только искал бы смерти в Кунерсдорфе, но и нашел бы ее, если бы предвидел появление непристойной памятной медали, которая сохранится как позор Германии и на которой он изображен бок о бок с владельцем меблированных комнат на мюнхенской Барерштрассе. Немцы, которые в свои великие времена создали незабываемые образы Богоматери и рыцарского драконоборца, теперь, в силу существования гитлерюгенда и Союза немецких девушек, благословлены инфляцией карикатур на Мадонну и святого Георгия, которые так же близки к идеалу, к которому стремятся, как Геббельс — к портрету Дориана Грея[180], Отто Гебюр[181] — к Фридриху. Я, как можно ошибочно предположить по моим объяснениям, далек от того, чтобы при таком засорении и опошлении высоких понятий думать только о нацистах и немецкой термитной куче. Я вижу, как троглодитизм угрожает последним островкам культуры почти во всех странах и как почти везде, за исключением Англии с ее стоической позицией, запуганные люди готовы сдаться, будто им грозит неизбежная участь, которую они могут предотвратить исповедью и мученичеством! Но это, как когда-то в 1789 году, уже не является необходимой эволюцией… где в конечном счете лишь восстание дегенератов и где их собственная твердость и приверженность духу… где, в случае необходимости, даже мученичество может остановить натиск бактерий.

Ибо я никогда не откажусь от осознания, что массовый человек отнюдь не тождественен пролетариату… что сегодня его гораздо чаще можно встретить во властных кабинетах великих синдикатов и в индустриальной Jeunesse dorée[182], чем в рабочем классе… меня никогда не покинет чувство, что это неопознанный диалитический процесс и чума, зародившаяся в верхних слоях современной социологии. Именно биологическая неустойчивость массового человека, его недолговечное историческое существование дает мне право поставить этот диагноз, дать этот прогноз и призывать к сопротивлению. Я уже говорил о таинственной связи, которая, насколько мне известно, существует между социологическим и соматическим массообразованием, между современной термитной кучей и тенденцией к образованию злокачественных опухолей, навязанной ей как страшный бич Божий. Раковая клетка и массовый человек — та же сомнительная биология, та же тенденция к скорой смерти и распаду, то же взрывное размножение и то же анархическое зарастание найденными формами; не должен ли всплеск этой болезни, которая сегодня почти настигла человечество, подобно Черной смерти, иметь глубоко скрытые связи с тем, что сегодня угрожает всей культуре человечества?

Я достаточно оптимистичен, чтобы верить, что завтра, хоть и после многих лет апокалиптических ужасов, останутся позади сгущавшиеся с XIX века грозовые тучи. Мне не нужно ссылаться на экономические проблемы, на перенасыщение мира промышленным производством, которое завтра возобновится и сделает бессмысленный подсчет поголовья излишним и устаревшим — таким же устаревшим и старомодным, каким был феодализм в конце XVIII века после выполнения своей исторической миссии. Мне остается только указать на несостоятельность существа, называемого массовым человеком, и на его чувствительность ко всем иррациональным событиям, которые собираются, как грозовые тучи, вокруг наших заборов. Вполне возможно, что перед началом грозы сбудется то жуткое шпенглеровское пророчество, в котором говорилось о последней разбитой скрипке и последней сожженной партитуре Моцарта. Но для массового человека, рожденного разумом и воспитанного под его тиранией, невозможно пережить новый натиск иррационального или антирационального, поскольку его почти автоматически засасывает огромный ментальный вакуум наших дней. Структура этого загадочного мира не терпит односторонней соматической жизни, она карает нарушенную гармонию телесных и психических функций смертью, которая до сих пор оставалась неизменной константой в этом борделе, построенном массами. Пусть война, затеянная всеобщим восстанием масс, разрушит готические соборы, пусть завтра навсегда утихнут мощные пассажи баховской Чаконы[183]: орда дегенеративных футбольных негров не переживет пожара этой войны.

И перспектива будущего, даже в самых примитивных обстоятельствах, не теряет своей актуальности для всего, что живет обособленно и уединенно, и даже в нищете, чтобы содрогаться перед великими загадками и верить в нерушимость божественных законов.