Дневник отчаяшегося

Март 1943

То, что раненый зверь после вестей Иова из Сталинграда снова разъярится и обрушит на нас террор, следовало ожидать.

Что касается герра Гиммлера, я встречался с ним лично один раз, вместе с нашим покойным Кле, когда суета новогодней ночи 1934 года привела нас по неудачному стечению обстоятельств и против нашей воли в сомнительную компанию. Тогда этот человек, выходец из строгой буржуазной семьи и похожий на судебного пристава, счел необходимым оттащить меня в угол и спросить, кто такой господин Арно Рехберг. А так как господин Рехберг, очень богатый человек и масон высокой степени, в итоге был одним из главных действующих лиц в свержении Секта[214] и заключении соглашений в Локарно[215], но, кроме того, одним из невидимых сторонников Херренклуба и Кабинета Папена, поскольку я знал его немного, то вышел из неловкой ситуации, задав встречный вопрос о том, как получилось, что он, Фуше Третьего рейха, за информацией о такой выдающейся личности вынужден был прибегнуть ко мне.

Своими близорукими глазами он смотрел на меня с изумлением. Я думаю, он не понял моего диалектического вольта, потому что не знал, кто такой этот Фуше, а поскольку он не хотел ставить себя в неловкое положение, то не стал задавать больше никаких вопросов. Я был очень рад от него избавиться. Именно субалтерность[216] и клеймо мелкобуржуазного происхождения в сочетании с полномочиями к смертоубийству делали его таким ужасным: примерно так должен был выглядеть Фукье-Тинвиль[217], строго бюрократический исполнитель преступного мира. И вот теперь именно этот человек постепенно выходит на первый план. И мы живем так, как, наверное, жили до Термидора — нелегально, подпольно, всегда под угрозой, так сказать, рокового доноса и топора палача. Ускоренные суды под председательством кровожадных и садистских партийных якобицев работают быстро, вынося смертные приговоры на основе пятиминутных слушаний. На делах ставят зловещую надпись «ликвидировать и списать» (что означает расстрел и конфискацию имущества), обвиняемого выталкивают в заднюю дверь, за которой уже ждет палач со своим аппаратом: через четверть часа все кончено — и суд, и казнь. И вот гильотина заработала полным ходом, а в анатомичках скопились трупы обезглавленных в таком количестве, что начальники не допускают дальнейшего притока этих безмолвных гостей. Обезглавливают за пустяки, обезглавливают за сомнения в благополучном исходе войны, которая давно проиграна, и это понимает любой разумный человек, обезглавливают за сохраненную фунтовую банкноту и, конечно, с большой радостью за любое оскорбление величайшего полководца всех времен и народов. За оскорбление сидящего в Оберзальцберге Цезаря divus augustus[218], который только в прошлом году в присутствии моего знакомого назвал себя «современным Scipio africanus[219]» и который закатывает истерику, как только кто-то сомневается в его уподоблении Богу. Так, в качестве председателя Верховного суда он превращает вердикты, которые до этого предусматривали шестинедельное тюремное заключение за «клевету на фюрера», в смертные приговоры. У нас в Германии, как сказал недавно один из прокуроров Траунштайна, сейчас одиннадцать гильотин; недавно, когда мюнхенская была неисправна, в качестве временной меры пришлось одолжить штутгартскую.

Вот как старательно выполняется работа. Они обезглавливают адвоката из Пфальца, который просил единственного сына не подвергаться лишнему риску в армии, они обезглавливают семидесятичетырехлетнего директора банка в Штутгарте, который в разговоре с пожилыми людьми во время поездки на поезде говорил о неблагоприятной военной ситуации… они жестоко обезглавили господина Кристиана Вебера, владельца публичного дома и закадычного друга величайшего генерала всех времен и народов, одну из двух хозяек борделя, достойную директрису, все преступление которой заключалось в том, что она, вероятно по указанию босса, за предлагаемые натурой удовольствия требовала оплаты в иностранной валюте и за каждый день оставляла себе небольшой процент от выручки. Считается, что только в Берлине проводилось шестнадцать казней в неделю, а в Вене, где ненависть к пруссакам дошла до белого каления, — до двадцати. У палача есть два «jours fixes» в неделю, в которые он выполняет серийную работу, а поскольку, помимо солидного основного жалованья, он получает гонорары за каждый отдельный случай и, таким образом, является востребованным лотом, я уже мысленно вижу газетные объявления, подобные тем, что возникают из новогерманского сочетания сентиментальности и садизма…

Государственный служащий в форме, на высокооплачиваемой должности, имеющий право на пенсию, высокий, светловолосый, презентабельной внешности, истинный любитель природы с твердым мировоззрением, ищет с целью брака переписки с ласковой блондинкой. Не ниже 1,70 м, не старше 25 лет.

Джентльмен предпочитает блондинок. Non olet[220]: все крашеные Ингрид, Вибке, Астрид, Гудрун и Изольды даже глазом не моргнут из-за профессии супруга и сошлются на его государственную необходимость. Я преувеличиваю общительность палача? Расскажу о случае, который недавно произошел в Вене. Там известная со времен расцвета Бургтеатра трагическая актриса Марберг, владеющая небольшим виноградником под Веной, время от времени приглашает к себе начальника полиции, чтобы тот иногда привозил ей мешочников. Этот старательный человек недавно привел с собой на небольшой праздник с факелами, кроличьим мясом и кислым фёслауэром[221] «знакомого», который казался очень неразговорчивым и даже сторонился людей, избегал взглядов и на вопрос, постоянно ли живет он в Вене, отвечал на северогерманском диалекте, что у него вообще нет постоянного места жительства, а дела здесь бывают только время от времени: впоследствии, когда этот человек ушел, выясняется, что это был палач собственной персоной, который сидел за ее столом.

Кстати, недавно в Мюнхене я присутствовал на экстренном судебном процессе, который, вынося приговор шестидесятипятилетнему врачу за валютное преступление, приговорил его всего лишь к восьми годам тюрьмы, он хотя бы избежал гильотины. В тусклый, темный и затхлый зал, на закопченной стене которого висела случайно оставленная фотография старого регента, заглянули, будто в окно другого мира, в качестве подсудимого — трясущийся, униженно заикающийся старик, в качестве обличителя и главного уличающего свидетеля — запредельно шикарная белокурая куртизанка — швейцарка, между прочим, и деловой компаньон старика. Два профессиональных судьи в качестве заседателей, а в качестве председательствующего судьи, с сердитым лицом, тварь, скотина, поднявшийся из самых глубин Нижней Баварии партийный громила…

Не тот печально известный человек по фамилии Штир, который несколько дней назад отправил брата и сестру Шолль[222] на гильотину и которого мы завтра вытащим из ада на наш трибунал… кажется, он человек из Росдорфа, который еще вчера был юридическим советником и подпольным адвокатом в Платтлинге.

Теперь этот аутсайдер выплескивает свою десятилетиями копившуюся обиду на «студентов», и этот старый неудачливый доктор, на которого доносит швейцарский постельный кролик, как раз подходящий объект для него. Сам суд проходит в темпе скоростного поезда, белокурый кролик пылает национал-социалистической преданностью, когда повторяет свой донос, старик запинается на трех словах, и его тут же перекрикивает председатель Верховного суда. Оба заседателя, узнав меня и устыдившись, избегают моего, вероятно, несколько ироничного взгляда, задают несколько вопросов, стремясь к объективности и чтобы придать себе видимость правоты. Старик замечает такой поворот событий, вроде бы набирается смелости и начинает говорить, но тут же получает нокаут — разыгрывается ужасная итермедия…

Мудрый и справедливый судья, который до этого с ошибками писал разные прошения для искалеченных крестьян и деревенских неплательщиков налогов, вдруг выкрикивает в зал: «Чушь!» — грохает стопку папок на стол, лишая старика речи, багровеет от гнева, а затем делает то, чего до него не делал ни один судья: вскакивает со своего места, бежит к старику, держит сжатый кулак у него под носом и кричит: «Так, если вы будете продолжать говорить бред, я дам вам в морду!».

На этом слушание доказательств завершается, и подсудимому может быть вынесен приговор. К восьми годам тюрьмы, что в его преклонном возрасте, скорее всего, означает смерть за решеткой. Я ухожу. Вспоминаю английский парламентский суд, который отправил обвиняемого Карла Стюарта на эшафот с почетным эскортом, так сказать, из почтения к былой славе его короны, а также из почтения к смертным страданиям человека. А еще вспоминаю ненавистный французский Конвенционный трибунал, который отправил в тюрьму портретиста по просьбе осужденной Шарлотты Корде перед ее казнью, потому что убийца Марата хотела сохранить свой портрет для потомков в качестве «поучительного примера». Это было почти сто пятьдесят лет назад, почти день в день, и за это время мир морально опустился до уровня этого маленького человека, который ведет заседание по даче показаний, указывая на свой крепкий мужественный кулак, и «бьет» обвиняемого, если тот не признается. Я думаю об этом и с грустью иду по городу, сильно пострадавшему от последнего воздушного налета, некогда такому веселому и красивому. В этот час я впервые слышу о смерти брата и сестры Шолль.

Этих молодых людей я никогда не видел. Об их деятельности в мое сельское уединение проникали лишь отдельные слухи… Подробности такого значения, что не хотелось им верить. Они первыми в Германии набрались смелости и признались в содеянном, они, кажется, открыли движение, которое продолжится после их смерти, и тем самым посеяли семя, которое, как и всякое мученичество, прорастет.

Они шли на дело решительно, почти под угро-зой смерти, их предал жалкий университетский сторож, который, опасаясь нападений и актов возмездия, попросился под охрану. Они были осуждены таким вот судьей, похожим на человека из Росдорфа, умерли в ореоле мужества и готовности к самопожертвованию и поэтому достигли предела желаний.

От их молодых товарищей я узнаю кое что о прошлом. Они жили замкнутой жизнью, происходили из доброй швабской семьи, жили тихо и почти в сектантском уединении и были окружены ореолом, который дает ранняя героическая смерть. Их поведение в суде — особенно девушки — было великолепным, они выплеснули свое презрение в лицо суду, партии и страдающему манией величия хвастуну Гитлеру и в конце концов сделали нечто такое, что обдало оставшихся в живых ледяным дыханием вечности. В своем заключительном слове, как когда-то осужденные тамплиеры поступили со своими кровавыми судьями, они потребовали, чтобы их судьи и их подручные «предстали перед судом Божьим в течение года». В случае с казненными тамплиерами это всегда приводило к тому, что уже через год не было в живых папы Климента V и короля Франции Филиппа IV. Перед нами то, что произойдет здесь в течение года.

Но они спокойно ушли, благочестиво и с большим достоинством пролив свою молодую кровь. На их могиле может сиять изречение, перед которым краснеет вся нация, живущая десять лет в глубоком позоре: «Cogi non potest quisquis mori scit… тот, кто умеет умирать, не может быть побежден». Разве не все мы, пристыженные, должны однажды совершить паломничество к их могилам?