Дневник отчаяшегося

30 октября 1942

Первую бомбардировку Мюнхена я вижу из номеров отеля в Альтэттинге, куда приехал, чтобы изучать имеющиеся там документы Тилли[200]: уродливое красное зарево, бросающее вызов осенней полнолунной ночи… отдаленные приглушенные удары, которые, примерно на расстоянии восьмидесяти километров, означают бомбы, упавшие около трех минут. И вот все западное небо представляет собой одно гигантское пламя, а в последующие несколько дней говорят о фантастических потерях из-за многочисленных случаях удушья. Пять дней спустя все еще достают людей, зажатых глубоко в подвалах обломками и сломанными балками… Погибшие сохраняют на лицах следы смертельной агонии. Поскольку бонзократия гау, округов, рейха и другие руководители имеют в Зольне роскошно оборудованное убежище, и эта ситуация, очевидно, стала известна англичанам, на несчастный пригород нисходит троекратное благословение, и живущий там Вернер Бергенгрюн[201] теряет в своем домике все рукописи, коллекции, все имущество. На следующий день, в состоянии шока и висельного юмора, он сидит на дымящихся обломках и предлагает остатки собственности стоящим вокруг зевакам: римскую фибулу, спасенные небольшие предметы из бронзы, возможно, несколько маленьких изделий в стиле шинуазри. Все это рядом с самописным плакатом, гласящим, что немецкий поэт продает остатки имущества. Полиция хотела прогнать его, но, поскольку он энергично защищался, а публика начала роптать, ей пришлось уйти, ничего не добившись. Герр Гитлер, который в ту ночь был в Мюнхене, до объявления тревоги misera plebs[202] исчез в специально построенное убежище с коврами, ванными комнатами и, вероятно, кинотеатром — и пока сотни и сотни погребенных под обломками людей боролись за каждый, возможно, последний вздох, он, наверное, смотрел фильмы. Конечно, в ближайшие дни он объявит, что все будет отстроено лучше прежнего… так что если канадский молокосос превратит Фрауенкирхе в груду развалин, то именно герр Шпеер поможет нам смириться с потерей наших соборов. Кстати, я думаю, что, стремясь увековечить свое имя в архитектуре, он втайне рад исчезновению готических святынь. Не он ли угрожал, что Театинеркирхе, аркадные галереи Хофгартен, дворец Лёйхтенберг исчезнут, чтобы освободить место для огромного оперного театра…а не построить ли нам здесь, в Кемгау, школу руководящих кадров СС… что-то вроде конного завода рейхсканцлера, который полуторакилометровым фронтом раздавил бы под каменными массами стотридцатиметровой башни буколический восточный берег тихого озера… и все это с молчаливого согласия его личных архитекторов? С сатанинским упорством меченого человека и с ненавистью зачатого в бесчестной постели он ненавидит все, что выросло прямым и здоровым в отличие от него, все, что принадлежит к жемчужинам нашего прошлого и не позволяет себе потакать его тщеславию. И разве мы преувеличиваем, считая себя пленниками это злой гориллы, неандертальца, сорвавшегося с цепи?

Мы прозябаем, наша жизнь стыда, наша жизнь бесчестия, жизнь лжи, жизнь, протест которой у этой трусливой буржуазии, например, исчерпывается известными шутками о режиме и которая к тому же доживает дни в пропаганде. Недавно, в ответ на известные газетные статьи, распространенные Геббельсом, ко мне домой явилась запуганная и заплаканная домохозяйка и спросила, что же она, господи, будет делать со своими детьми, когда их всех, как недавно было написано, увезут на принудительное воспитание в Англию, Америку или Россию. Nota bene, эта женщина прожила в Америке добрых несколько лет в качестве прачки, до сих пор достаточно хорошо говорит по-английски, имеет несколько приятных воспоминаний о Бостоне и все еще верит в эту газетную утку. Будто этот народ, который еще вчера был умным и критичным, поражен страшной эпидемией тупости, при которой он верит всему, что ему говорят с надлежащим апломбом. Недавно герр Геббельс, не вызвав смеха тупых масс, осмелился утверждать, что так называемый фюрер недавно появился в каком-то городе, не объявив о своем приезде… но в силу какого-то исходящего от него озарения о его приезде догадывались, и весь город ожидал его. Но раньше, если бы вильгельмский или веймарский министр позволил себе такое, никто бы не поверил и его бы высмеяли: а теперь верят и принимают все, что распространяют по радио, и никто не смеет улыбнуться. Верят всему, что печатается, транслируется и публично провозглашается с надлежащим апломбом. Если бы сегодня герр Геринг одного из своих охотничьих псов провозгласил с громкими фанфарами королем Баварии — верю, что нация, которая еще недавно так ревностно оберегала свое своеобразие и оппозицию к северогерманской термитной куче, закричала бы ура и воздала бы должное шавке. Однако в воздухе витает нечто, тревожно ожидаемое, и все тело будто возмущено затыкаемой правдой. Вот уже девять лет, ровно девять с начала правления Гитлера, лето было лишь календарным сроком и заливало водопадами потопа. Годами не удаются урожаи винограда, ботаники утверждают, что некоторые растения, которые обычно цветут осенью, теперь цветут весной, а весенние цветы распускаются поздней осенью, — зоологи, находящиеся на Кубани на Восточном фронте, докладывают мне, что тропические ядовитые змеи, родом из Индии, продвинулись до Поволжья, до порога Европы. Таким образом, все нарушено, все выбивается из привычного порядка — и что такое проказа, заразившая немецкую землю, как не отвратительный симптом?

Кле умер тяжелой, горькой смертью в августе, в муках оплакивая своего брата, который жил в Англии и был особенно им любим. Восемь недель назад, когда над маленьким домиком на Пильзеньском озере собиралась сильная гроза, он играл мне уже костлявыми пальцами мой любимый отрывок из своей оперы «Ли-Тай-Пе», меланхоличную песню баклана. Я сидел рядом с ним. В середине игры, будто природа хотела разлучить нас, синий огонь молнии, ударившей в провода, пронесся между нами, свет погас, предохранители разлетелись в щепки. Теперь я ежедневно жду известий о смерти его двоюродного брата, Эрвейна фон Шёнборна, который лежит в агонии в Мюнхене.

Вчера, разговаривая с Х. о зверствах, происходивших, в частности, на Восточном фронте, и о меняющихся формах человеческой жестокости, я вспомнил один случай, который и сегодня, спустя почти сорок лет, предстает передо мной во всех своих жутких подробностях. Я был еще младшим офицером, находился в коротком отпуске в Кенигсберге, когда один из моих бывших одноклассников, молодой врач, привел меня на кафедру анатомии. Это были университетские каникулы, и засаленные столы для препарирования были пусты, кроме одного, где старый служитель, похожий грязной седой бородой на Лира с провинциальной сцены, готовился снять голову только что привезенного трупа, полностью разбитую пистолетным выстрелом.

Я тут же скрылся в коридоре, но услышал рассказ о мертвеце от старика, который преследовал нас, как вампир, со своим сальным ножом. Это был аптекарь-гомосексуалист; доведенный своим мужчиной-амантом, он сначала застрелил мучителя, потом себя, а теперь, отверженный и брошенный, оказался в анатомичке.

Два года спустя циничная случайность свела меня, молодого студента-медика, во второй раз с этим ужасным мертвецом, когда я должен был начать свои первые попытки подготовки в той же анатомичке. Я слишком хорошо узнал эту синюшную плоть, которая все еще хранила память о пороке, о жалком и апокрифическом конце, и пока оставались какие-то сомнения, они были устранены ужасным старым слугой, который вел дневник каждой из этих бедных и изнасилованных человеческих кукол. И я никогда не забуду первого прикосновения моей руки к этой мацерированной коже, первого разреза, который я сделал на этой плоти. Я огляделся: со мной, у того же трупа, стояли еще трое молодых людей с честными мальчишескими лицами, стояли перед той же проблемой, которая требовала от них побороть отвращение и ужас… весь зал с его отвратительными столами был заполнен такими мальчиками, которые, только что избежав гуманистической дисциплины, стихов «Илиады» и чтения Платона, теперь стояли перед тем же прыжком в чад смущения…

Конечно, этот прыжок удался, и за тем, чтобы он удался, следили ироничные лица прозекторов и ассистентов и еще более ироничные лица старших товарищей — я помню только одного, который выбросил нож и больше не вернулся. Все остальные взяли себя в руки и начали работу, начали ее с постыдной метаморфозы, которой все подчинились и которая сегодня вернулась ко мне как мучительное и постыдное воспоминание. Я не сомневаюсь, что все они были воспитанными сыновьями тогда еще неприкосновенной буржуазии, я до сих пор переписываюсь с тем-то и тем-то и знаю, что в часы досуга они читают стихи Бодлера, любят иногда сыграть струнный квартет и не меньше меня ненавидят оргии грубости, наполняющие сегодняшний мир…

Но тогда — что мы могли сделать, кроме как заглушить ужас цинизмом? Как только мы сделали первый захват и первый разрез, весь зал наполнился непристойностями, нахально насвистываемыми пошлыми песенками и смехом, который должен был звучать дерзко, но звучал лишь спазматически и вымученно. Так продолжалось несколько недель, и даже сегодня, спустя почти полвека, я могу вспоминать о них со стыдом. Изо дня в день, во время нашей мрачной работы, наш разговор все глубже погружался в пошлось, изо дня в день все более дерзкие и жестокие шутки разыгрывались над этими мертвецами, которым — бедным беззащитным куклам — придавались развратные и непристойные позы тела из жизни, давно оставшейся позади. Это были единственные недели в моей жизни, когда существование казалось мне лишь плохой игрой грубых и жестоких случайных сил, скучной комедией деторождения «inter faeces et urinas»[203] и мрачным концом в стиле трагедии Войцека. Конечно, пришло время, когда мои глаза открылись заново, и я понял, что все это было лишь тайной защитой от ужаса. Но что теперь вновь поднимается из могилы, в которой, как мы думали, дремлет варварство, какая призрачная процессия проносится по мрачному небу этих осенних дней? Из Парижа пришло известие, что земля Пер-Лашез была перерыта в поисках праха Гейне, а поскольку ничего не было найдено, гумус из могилы был разбросан во все стороны света… Местный источник недавно рассказал мне о конце господина фон Кара, которого эсэсовские звери забили до смерти каблуками сапог во дворе мюнхенского отеля «Мариенбад»: двадцатилетние мальчишки пинали семидесятилетнего старика. А Х., с которым я сегодня беседовал о человеческой грубости? Он только что вернулся с Восточного фронта и стал свидетелем резни, в ходе которой в К. было уничтожено тридцать тысяч евреев…

За один день, всего за несколько часов, а поскольку патронов для пулеметов не хватало, были использованы огнеметы, и со всех концов города, чтобы посмотреть на это зрелище, толпился свободный от дежурств персонал: молодые парни с нежной белой кожей… Человеческие дети, которые когда-то, девятнадцать или двадцать лет назад, лежали в колыбели и ликующе тянулись к разноцветному солнечному зайчику! О позор, о жизнь без чести, о тонкая кора, отделяющая нас от запретной сердцевины земли, где пылают темные костры Сатаны!