Прожитое и пережитое. Родинка

Все было точно так же, как и зимой, когда Димитрий появился среди нас. Хотя на этот раз на нем была не синяя шелковая рубаха, а обычный костюм английского покроя, он, как всегда, привез с собой атмосферу особой поэтичности. Довольно редко, но все же случается, что жених, непрерывно поэтизирующий свою невесту, вызывает в других не отчаяние, а влюбленность, тут был тот самый редкий случай.

Как зачарованные внимали мы тому, что рождалось из ничего не говорящего нам слова «Татьяна» — так из куска глины под рукой скульптора рождается сияющая жизнь. Это впечатление, как и любое произведение искусства, было новым для каждого из нас, обретало форму собственной чудесной истории, и эти наши непроизвольные при-сочинения, которые Димитрий, конечно же, сомнамбулически вплетал в свои рассказы, невообразимо подхлестывали его фантазию. Мне кажется, Хедвиг первой попросила его показать фотографию невесты, после того как даже ее муж заволновался от обилия достоинств Татьяны. Фотография оказалась под рукой, в нагрудном кармане жениха. Хедвиг вырвала ее у него из рук, вгляделась — и с расплывшимся в счастливой улыбке лицом передала дальше. Мы тоже молча рассматривали фотографию: Татьяна, с соломенной шляпой в руке, сидела в саду на скамейке и дружелюбно смотрела на нас; чуть грузноватая, с широкоскулым лицом и необычайно высоким разлетом бровей, она, казалось, удивлялась, что вокруг нее поднимают так много шума.

При полном молчании снимок попал к моему отцу, он держал на коленях малышку и не мог рассмотреть его раньше. Девочка первой выразила свое мнение, с энтузиазмом показывая пальчиком на фото и лепеча: «да… да». Папа, естественно, присоединился к мнению крошки; в голосе его было столько тепла, что каждый из нас вдруг снова обрел способность говорить:

— Димитрий! Вы не все сказали нам о Татьяне. Не сказали, какой она душевный человек — добрый, очень добрый, Димитрий.

И Димитрий снова начал рассказывать, пытаясь на этот раз быть справедливее к Татьяне.

С тех пор он стал относиться к отцу, как к самому проницательному из всех, по его огорчало, что папа отказывался оставлять малышку и отправляться на ежедневные экскурсии, которые предлагал Димитрий. Димитрий поставил на голову весь дом, ему хотелось, чтобы его окружали все. «Я не мог спокойно дожидаться свадьбы», — чистосердечно признавался он.

Однажды мы втроем совершили на пароходе поездку в Голоссевскую, где в юности Хедвиг обручилась со своим мужем и, вероятно, поэтому предполагала, что там можно увидеть массу интересного. Во время поездки Димитрий поведал своему брату и мне, как возник их союз с Татьяной. И сам тот не желая, рассказал многое, что осветило эту чудесную любовь с совершенно новой стороны. Например, о том, что его мать, мадам Волуева, уже давно устроила внимательные смотрины невесте и в своих молитвах обручила ее с сыном. «Наша мама полюбила ее до меня!» — повторял он, и в его устах это была более высокая похвала Татьяне, чем все предыдущие.

Голосеевская оказалась не особенно красивой, лесистый ландшафт был застроен балаганами и разного рода увеселительными заведениями, за которыми возвышались многочисленные монастыри. Правда, Димитрий мог многое о них порассказать, в одном из них хранились чудотворные иконы; он искренне сожалел, что не может показать их мне.

— Ваши иконы такие темные, почти черные; как они могут нравиться? — смущенно призналась я.

— Черные? — озадаченно повторил он и изумленно остановился на дороге. — А как же им не быть черными, ведь они, благодарение Богу, такие древние, и чем древнее, тем священнее. Нет, Муся, послушай, ты же не ищешь здесь, например, дерзости западных художников, которые и впрямь осмеливаются писать Бога и Богоматерь такими красивыми и… такими естественными, как мы сами? Нет, так поступают только язычники, — заверил он с очевидным душевным спокойствием. — Само собой, мы тоже умеем живописать! Все, что есть на земле и на небе, даже самое прекрасное — невесту, — можно передать человеческими красками — но только не его, не Бога. Делать это столь же невозможно, сколь и неподобающе.

Я думала, вместо меня на это ему ответит Виталий. Но Виталий стоял молча и рисовал тростью фигуры на мягком речном песке. В этот день Димитрий не раз утверждал, что я смотрела бы на все совсем по-другому, если бы в наших экскурсиях, которые мы совершали ранее впятером, он был с нами шестым. Поскольку мысль «осмотреть» все заново меня не увлекала, я выложила об увиденном все то, что думала. Димитрий на меня не рассердился, а только добродушно заметил:

— Вы смотрели на наши иконы, как юная дама: находили безвкусными одежды, обилие золота на окладах, жемчуга или драгоценностей, но взгляните на все глазами не дамы, а женщины — неужели вас не трогает, что люди приносят все это в дар своим святым? Это же глубокая, исполненная веры скромность, которая осмеливается проявить себя только в одежде, в земном, только окладу жертвует свое земное, пусть даже то, что считается самым драгоценным. Она, эта скромность, не вписывает грубо и запросто божественное в образ, снижая его до обычных вещей! Именно поэтому иконы — не картины, они не «прекрасны», они не показывают, а скрывают Бога…

Димитрий воспламенился от своей речи, он вскочил на ноги под деревьями у реки, где мы расположились на отдых, и продолжал распространяться об образе Бога; образ Татьяны в этот момент впервые совершенно выпал из его сознания. Виталий поднял голову и внимательно посмотрел на брата. Он и был достоин внимания, этот человек, стоявший перед нами, выделявшийся на фойе неба своей светлой красотой, скорее Аполлон, чем апостол; обличавшие ересь губы своими линиями напоминали рты греческих божеств.

В моей памяти особенно ярко запечатлелась та глубокая искренность, с какой Димитрий ответил на упрек брата: «Ваше высокомерие только воображает, что это суеверие, без которого можно обойтись. Мы привязаны к видимому! Неужели ты не чувствуешь, что икона — единственно возможное решение, созерцать Бога, отказываясь от созерцания его видимости? Несколько торжественно застывших линий, строго предписанных, неподвластных произволу и фантазии, — знак, указание: „за этим живет Бог“. Темный лик, благословляющая рука — намек на невидимое, несказанное, на вечное присутствие духа, наивысшего из всего, что нам известно, что для пущей ясности выражается чудовищно неуклюжими буквами: „Бог есть дух…“»

Поэтический талант Димитрия легко и просто делал достоверным и живым то, о чем он вдохновенно говорил. Я воочию представляла себе, как из всех этих «языческих поделок», насилующих божественное начало, претендующих на то, чтобы выразить, высказать его, тихонько удаляется Бог, как он скрывается в почерневших от времени, молчаливых иконах, которые не предают его, не оскверняют…

Преимущество, с которым Димитрий одержал над нами победу, несколько померкло в наших глазах, когда мы из-за него опоздали на пароход, возвращающийся назад; Димитрий. старательно списавший расписание и взявший на себя роль руководителя, должно быть, все время жил в праздничном, воскресном настроении: он не заметил, что по будним дням расписание было другим.

Мы быстренько отправили в Киев телеграмму, объясняющую паше отсутствие, нашли пристанище в трактире, который, правда, был больше кабаком, нежели гостиницей, и в конечном счете продлили наслаждение весенним вечером у реки. Димитрий уже склонялся к тому, чтобы объяснить устроенную им неразбериху внушением свыше, как из Киева на частном судне прибыла шумная компания поляков и украинцев и во всех помещениях трактира превратила ночь вдень. Это его ужасно расстроило, воображение уже подсказывало ему жуткие картины, делавшие совершенно невозможным мое присутствие в этом заведении, и он выдвигал фантастические предложения, как забаррикадировать мою комнату от гуляк

— Я посажу тебя на спину и переплыву на ту сторону Днепра! Ну и комната! Виталий, ты только посмотри! Даже ключа в двери нет! Я ничтожный тип! Вы повесить меня должны! — причитал Димитрий, обращаясь ко мне то на «вы», то на — «ты».

Виталий молча бросил недокуренную сигарету далеко в траву, где она продолжала тлеть, подобно светлячку; должно быть, монеты Димитрия обо мне и моей комнате напомнили ему Надю и других товарок, которые всегда и везде сами умели постоять за себя. Но преувеличенные опасения Димитрия развеселили меня и отвлекли от серьезных мыслей, навеянных задумчивым вниманием Виталия во время гимнов иконам; эти иконы казались мне пострашнее гуляк, совершенно меня не интересовавших. Разке не было у меня двух телохранителей?

Ближе к ночи звездное небо — «небо Пушкина и Гоголя» — отвлекло фантазию Димитрия от трактира; он заинтересовался ярким звездным сиянием украинских ночей.

— У нас на севере ясные ночи лишают звезд их силы — как на вечерней зорьке, так и перед рассветом, — жаловался он. — Здесь не так. Обрати внимание, как будет наступать рассвет: кровавое зарево поднимется над речным туманом, породнившимся с темнотой, сразится с ней, как воин, как победитель, которого все вокруг, словно спасенное от небытия, приветствует возгласами ликования, над которым возвышаются только звезды.

Когда мы вернулись в наши комнаты, Виталий провел рукой но моей дверной ручке: там не было не только замка, отвалился даже ржавый запор. Он хотел что-то сказать по этому поводу, но промолчал: очевидно, вспомнил о моем желании сказать ему кое-что наедине о нашем дневном разговоре. Он улыбнулся и посмотрел на меня каким-то странным взглядом, рассеянно отвечая на мои вопросы. Пожав мне руку и пожелав спокойной ночи, он только сказал:

— Не обращай внимания на шум, маленькая немецкая девочка, спи спокойно.

Эти слова прозвучали, однако, ласково и нежно, не так, как если бы он сказал «нерусская девочка». И я уснула так крепко и беззаботно, как будто в такие ночи у всех незапирающихся дверей сами по себе вырастают замки и защелки.

Когда я проснулась, уже начинало светать. Из комнат внизу, где шумела ночная попойка, не доносилось ничего, кроме храпа и хрюканья. Розовое зарево, вставая над укутанными серым туманом берегами, заглядывало в мое окно. Да, поднималось солнце, о котором вечером увлеченно рассказывал Димитрий и которое еще прекраснее, чем он, славили своими первыми песнями пташки.

Разгорающееся утро обнажило все уродство комнаты, пыль, оборванные бумажные обои, грязную мебель.

Я вскочила с постели, быстро умылась, оделась, пробралась к двери и, бесшумно отворив ее, едва не споткнулась: перед дверью лежал и спал Виталий.

Он лежал на спине, подложив левую руку под голову, лицо его было спокойное

Я осторожно закрыла дверь. Далеко высунувшись из окна, вместе с ликующими птицами я радостно приветствовала наступающее утро.

На Пасху Димитрий провел последние экскурсии, в которых не принимал участия только папа — ему предстояла деловая встреча, после которой он намеревался продолжить вместе со мной наше путешествие. Надо было и впрямь поторопиться, чтобы успеть осмотреть знаменитые пещеры, Киево-Печерскую лавру, куда на Пасху прибывает около миллиона паломников.