Прожитое и пережитое. Родинка

Дитя

От Евдоксии и ее мужа пришло известие, что они отправились в Родинку, но при этом им придется пересечь почти всю Россию — от Белого до Черного моря! — чтобы «по пути» встретиться с родственниками.

Во всяком случае, Ксения уже хозяйничала с крайне редким для нее рвением в двух комнатах, которые, как и наша с Хедвиг, выходили окнами в парк и предназначались для князя Полевого и его супруги, когда те приезжали сюда.

Спальня рядом с гардеробом отличалась известной, обычно не свойственной Родинке элегантностью: ее, обтянутую бледно-розовым батогом и обставленную мебелью черного мореного дерева, украшало множество маленьких предметов роскоши, хранившихся зимой в сундуках и ящиках. Куда более солидный вид был у прилегавшей жилой комнаты: благодаря темно-коричневым портьерам и обитой кожей мягкой мебели, а также двум шкафам с книгами она в принципе мало чем отличалась от комнат хозяев. Над кожаным диваном висела хорошо выполненная копия картины Мурильо из Эрмитажа, изображающая юную Мадонну; на стене напротив — несколько акварелей с видами Южной Франции, собственноручно и весьма бойко набросанных Святославом Полевым во время одного из его прежних, холостяцких, путешествий.

Ксения охотно принимала мою помощь, распаковывая и сортируя предназначенные для спальни вещи и постоянно натыкаясь на со вкусом сделанные восхитительные безделушки.

— Когда мы в самую холодную пору перебираемся сюда из нашего легкого «гнезда» — так птицы перелетают на юг, — Виталию каждый раз приходится выбрасывать великое множество подушек и покрывал, иначе он чувствует себя в обитой розовым батистом комнате неуютно, — сказала Ксения. — Раньше, когда тут были моя и Евдоксии девические комнаты, они не выглядели такими красивыми. Все находилось в страшном беспорядке, так как Евдоксия любила разбрасывать вокруг себя всевозможные вещи: одежду, игрушки для ее «малюток», старые садовые инструменты, украшения, пряжу для кружев… Но беспорядок был таким милым и ласковым — сплошь вещи, говорившие о приветливом мире ее мыслей.

Болтая, Ксения отложила в сторону то, что держала в руках, и отдыхала от своего усердия — это она делала часто и основательно.

Затем она притянула меня к себе — на край обтянутой розовой материей супружеской кровати.

— Знаешь, когда я ходила в невестах, я почти все время грустила оттого, что Евдоксия уходит от меня — замуж! — чистосердечно призналась она. — Только благодаря ей я чувствовала себя здесь как дома, мы стали сестрами! Этого чувства я никогда не испытывала!.. Видела бы ты нас, Марго, в последнюю ночь накануне нашей совместной помолвки! Мы лежали, прижавшись друг к другу, обменивались нежностями, всхлипывали — Евдоксия, наверно, оттого, что покидала дом, я же только из жалости к ней. Добрая душа, она целовала и успокаивала меня, придумывала все новые нежности и со слезами на глазах уверяла: «Вот так будет тебя ласкать Виталий, он за меня будет тебя нежить — вот так…»

Внезапно Ксения вскочила, но не для того, чтобы продолжит! работу. Она потянулась, раскинула руки… Что-то хотело сорваться с ее губ, но затаилось внутри и только выглядывало из глаз, казавшихся почти черными.

Обычно она умеет рассказывать с эпическим спокойствием — о себе, даже о сокровенном, и только время от времени между словами неожиданно промелькнет лукавинка.

Мы снова занялись делом, и Ксения продолжила рассказ о комнатах.

— Тогда-то к дому и было сверху пристроено «гнездо». Мы переселились туда в мае. А пока стоял март, кругом лежал снег, его было необычно много, он сиял белизной в окнах комнат. Виталий не стал тут, внизу, почти ничего менять, он не любит всякого рода приготовлений, к тому же ему было по душе все, что осталось от девичества Евдоксии, включая ее беспорядок. Она уехала сразу после помолвки, я осталась: вот и вся разница. В дверях вон там теперь вместо нее стоял Виталий — только и всего. Ты мне веришь, Марго? И в первую же ночь после этого я ненавидела Евдоксию, ненавидела, ненавидела! Та, благодаря которой я прижилась здесь, почувствовала себя как дома… да, как дома… заманила меня в ярмо… в объятия хозяина…

Ксения глубоко вздохнула; лицо ее прояснилось; она не смеялась, но это удивительно красивое лицо сияло: смеялась ее душа.

— А сегодня, — ликующе громко закончила она, — я люблю Евдоксию, люблю безмерно — именно за то, я хотела бы испытать это еще раз… и еще раз… и еще…

В этот день от ее усердия не осталось почти ничего.

Когда Ксения вот так болтает со мной, я по преимуществу слушаю, до такой степени я разучилась говорить по-русски. Ведь только Ксения одна из всех в доме, включая обоих мальчиков, не знает никакого другого языка. Она все еще с большим трудом изучает иностранные языки по бабушкиным газетам — вот откуда ее тягостная обязанность читать бабушке вслух. Вот так бабушка демонстрирует свой альтруизм!

К счастью, Ксении, когда она в ударе, не нужна моя разговорчивость. Она даже призналась мне, что охотнее всего говорила бы с людьми, лежа в высокой степной траве, спрятавшись в ней с головой, и чтобы слова ее срывали с губ и уносили в неизвестность только ветер да солнце.

Сравнение со степной травой — немалая честь в понимании Ксении.

Перед обедом я записала это, находясь в дурашливом, веселом настроении, — и вот все вдруг стало таким безразличным; Дитя, один только Дитя владеет всеми нашими помыслами, подчиняет себе наши дела!

Сегодня, в один из многочисленных русских праздников, мы обедали в полном составе внизу, у бабушки. Великолепная радуга, вставшая после короткой грозы над цветником, выгнала Дитю и Петрушу из-за стола еще до того, как подали кофе. Татьяна, обычно любившая подольше посидеть за столом, позволила мальчикам увлечь себя вслед за ними. Поражает ее забывчивость относительно правил хорошего тона, соблюдения которых требует бабушка.

Ксения, которая не пьет кофе, восприняла это как сигнал и тоже встала.

Вчетвером мы еще сидели перед нашими маленькими чашками, когда в соседней зале, дверь в которую была открыта, послышался шум, похожий на нерешительно приближающиеся шаги. Рассеянный взгляд Виталия вдруг насторожился, стал собранным и внимательным. Мы еще ничего не поняли, а Виталий уже вскочил со стула и бросился в залу.

— Дитя! — крикнул он таким тоном, что все тоже встали со своих мест. Дитя шел ему навстречу, чуть приоткрыв рот, с испуганным лицом, беспокойно хватаясь руками за грудь.

— Не говорите… маме! — запинаясь пролепетал он и как распятый раскинул руки в стороны.

Виталий подхватил его, отнес на диван и уложил, поддерживая голову и верхнюю половину тела и вертикальном положении; при этом он, не поднимая глаз, быстро и коротко бросил испуганно окружившим его:

— Вига, милая, догони Татьяну, задержи ее… смотри, как бы она не вошла сюда: l’angoisse la fait crier[163]; Марго, наверху, в шкафу, в аптечном шкафу, в моей приемной найди коробку с каплями, желтую; бабушка, Ксении сейчас вредно пугаться, надо держать ее подальше отсюда — pour qu’elle ne voie[164].

Хедвиг торопливо выбежала; когда я спустилась вниз с желтой коробкой в руках, бабушка уже «поставила в известность» Ксению, то есть попросту заперла ее где-то, а сама села на стул в самом дальнем углу залы и сидела молча, совершенно неподвижно, закрыв ладонями лицо. Должно быть, молилась.

Во время приступов Дити бабушка всегда остается в комнате.

Виталий достал из коробки пузырек и шприц и сделал укол в руку Дити, которую я поддерживала. Он крепко обнял малыша, расстегнул ему, задыхавшемуся от удушья, рубашку и пояс Виталий так низко склонился над ним, что Дитя мог непрерывно смотреть ему в глаза; лицо его над жадно ловившим воздух, хрипящим мальчиком было уверенным и спокойным, лишь время от времени он произносил какое-то слово, что-то нежное и утешительное.

С искаженным лицом Дитя не отрываясь смотрел в глаза, чей ободряющий взгляд ни на секунду не отрывался от его собственных, и в разгар страшных усилий перевести дыхание, что-то сказать его измученные глаза доверчиво цеплялись за этот взгляд как за последнюю надежду на спасение. Приступ все нарастал и нарастал, лицо Виталия побледнело и буквально окаменело от нечеловеческого напряжения, однако он мужественно продолжал смотреть на обессилевшего ребенка, словно сосредоточил все свои силы в одной точке, собрав воедино все, что было в нем самом жизненного, чтобы окружить мальчика тысячью могучих помощников, заставить его поверить, что он находится под защитой, что еще возможно любое чудо…

Но когда Виталий захотел что-то сказать, у него пропал голос. На лбу большими каплями выступил пот.

Из дальнего угла, где находилась бабушка, доносилось бормотанье, обрывки отдельных слов устремлялись мимо мучений Дити к небу, тоже взывая к милости и моля о чуде. И чем сильнее были страдания ребенка, тем, казалось, торжественнее становилась надежда на помощь. Как будто под конец слилось воедино то, что горело в душе Виталия и воплощалось в бабушкином молитвенном заступничестве, становясь единой душевной силой, штурмующей небеса, изгоняющей смерть.

Наконец наступила тишина. Дитя лежал на руке Виталия, дыша все еще прерывисто, но уже свободно. Из соседней комнаты донеслись тихие рыдания Татьяны, ее впустили, и она бросилась к Дите. В этот момент поднялась бабушка, вздохнула с облегчением и медленно, своей тяжелой походкой подошла к сыну. Она смотрела не на мальчика, которого обожала, а только на сына; я впервые увидела, как во взгляде и в протянутой к Виталию руке этой женщины появилась нежность. Не говоря ни слова, она ласково, словно ребенка, погладила его по коротко остриженной голове.

Виталий не отводил глаз от Дити, но после сильнейшего напряжения он вздрогнул всем телом от этого прикосновения. И я со всей непосредственностью неопровержимо ощутила, что соприкоснулись две родственные, вопреки всему понимающие друг друга души.

Да, я поняла, почему именно ей он позволяет оставаться в такие моменты. И все же!.. Я и теперь неохотно вспоминаю ее рассказы об услышанной молитве — особенно те, в которых все зависит от того, чтобы не «перемолиться», подобно бедному Сергею, не попасть в силки собственных опрометчивых желаний… Меня охватил неясный страх, что и я когда-нибудь соприкоснусь со зловещей силой бабушкиных молитв.

До крайности возбужденная тем, что произошло, я чувствовала, как мной овладевают тревожные бредовые представления. Было бы ужасно, если бы эти желания пересилили действительность, — вопреки нашему общему желанию, охватившему нас всего полчаса тому назад! Нервущаяся сеть, сплетенная из тайных мыслей и побуждений, раскинулась бы над всем, что произошло, как вторая, куда более страшная необходимость. И даже бабушкины небеса, «правоверно» причисленные туда же, попались бы в эту сеть, оказались бы только обманчиво блестящей ширмой, скрывающей хаос переплетающихся актов слепого принуждения!

Дитя, оставленный на попечение мамы, уснул наверху в своей кроватке. У его постели теперь сидела бабушка, своим торжествующим спокойствием посреди всеобщего возбуждения напоминавшая генерала, только что выигравшего сражение. И в конце концов это торжество в ней стало отталкивать меня как нечто крайне бесчеловечное, уже не впечатляющее, как сила ее веры, а попросту ограниченное.