Прожитое и пережитое. Родинка

День трех берез

Началась пора роз и уборки ржи. Виталия почти не было видно, он уходил из дома с рассветом и не появлялся к поздним завтракам у бабушки, а «полдничал в полдень» наверху, с Ксенией. Хедвиг все комнаты обильно украсила цветами, в том числе и свою собственную, бесспорно единственную аккуратно прибранную в доме, вазы в ней были полны цветов, а одна — узкая, обвязанная серыми кручеными нитками и украшенная фиолетовой ленточкой — даже висела на стене над швейной машиной у окна, где было рабочее место Хедвиг.

Мы давно убрали разделявшую нас матерчатую ширму, как бы придававшую каждой из нас налет самостоятельности. Но какой бы душевной ни была наша близость, я все еще неделю за неделей ждала, что Хедвиг станет со мной более откровенной, не столь поверхностной, какой она чаще всего бывала в часы веселой разговорчивости, что она по крайней мере вспомнит о схожих материнских утратах, пережитых нами.

Но она, видимо, боялась бередить себе душу, и если касалась этой темы, то ненароком, случайно натыкаясь на раны. В этой комнате, полной милых вещичек, изящества, памятных подарков и цветов, не было портрета обоих покойников; и только недели спустя показала мне Хедвиг свое самое драгоценное сокровище, что лежало в шкафу, завернутое в белый шелк, — писанную маслом головку в натуральную величину, свою девочку с длинными каштановыми локонами и глазами, как у мужа. Это был его последний подарок, он хотел сделать ей сюрприз.

Когда мы рассматривали портрет, неожиданно пришел Виталий, ее друг и советчик, уже видевший его.

Она уже было собралась снова завернуть его в материю, словно в белый саван, но Виталий молча снял с гвоздя маленькую вазу над ее стулом у окна. Взяв из рук Хедвиг портрет, он повесил его на это место.

Хедвиг разразилась слезами. Она качала головой и приговаривала

— Нет… не надо так… Я не смогу жить, глядя на него… Ты не знаешь…

— Знаю, — мягко возразил он. — Я очень надеялся, что ты выговоришься с Марго, Хедвиг, избавишься от этой неестественной натянутости, от этого гнета.

— Мой Эрвин любил повторять: настоящий парень борется всегда! Я хочу жить, какой завещал, — бороться! А для этого годится любая работа… даже перенапряжение, любое беспокойство… любая анестезия…

Виталий со страдальческим видом ходил в своих тяжелых полевых сапогах по комнате, ославляя на безупречно чистом полу грязные следы.

— Ты все время пытаешься уйти от себя, Хедвиг! Свою боль ты превратила во врага, в преследователя, который, желая добиться своего, следит за каждым твоим шагом. Это не дает тебе жить. Заставь себя постоять… перед этим портретом, заставь себя перейти с болью на «ты», назвать ее своей «сестрой». Ведь это она охраняет все то, что ты любила! Нельзя же так слепо верить, что только со счастьем можно быть на «ты»!.. Кто может безнаказанно избегать истинной печали? Только тот, кто вдобавок ко всему убивает еще и себя.

На портрете у окна мерцала золотистая полоска; казалось, девочка изумленно и радостно смотрит на летний парк.

Хедвиг сидела на стуле под портретом и плакала.

— Скорей бы уж приходила она, моя смерть! Ах, я и сама знаю: работа, которую я делаю, — одна только видимость! Какая от нее польза, кому она нужна? Разве в доме не хватало кого-нибудь до моего прихода? Разве придет кто-нибудь, когда я уйду? Никому я не нужна, сколько бы ни вертелась…

Виталий засмеялся. Он смеялся долго, от всей души. Затем вплотную подошел к Хедвиг.

— Ну, тут ты права: в доме всего хватало… Но ты, такая умница, даже не видишь, что у нас сделала? Показала то, чего никто не замечал, чего нам не хватало! Везде — в хозяйстве, в доме, в том, как люди работаю!! Я бы даже так сказал: раньше мы жили по-русски, теперь — живем как немцы… Господи, да если ты уйдешь, мы скоренько прибежим к тебе, как когда-то наши предки к варягам: «Приходите к нам… земля наша обильна… наведите в ней порядок!»

Она вытерла глаза.

— Ты только говоришь так… То немногое по хозяйству…

— Вот-вот, у меня к тебе предложение, просьба! Разумеется, если ты согласна уделить этому несколько дней. Речь о Красавице, там нет сейчас Татьяны. Мне бы самому надо туда, да недосуг. А Татьяна… ты же знаешь, сейчас она с мальчиком, ее бы освободить от хлопот…

Хедвиг давно слушала внимательно и с готовностью. Они углубились в подробности. Уходя, Виталий спросил со смехом:

— Ну что, ненасытная, хватит тебе работы?

Она схватила его за руку и прижалась к ней своими еще горячими от слез глазами.

— Как мне благодарить тебя?! Я готова делать самую тяжелую работу!

— Самую тяжелую? — Виталий отнял у нее свою руку и сам склонился над маленькими, крепкими, натруженными руками Хедвиг. — Ну что ж, вот тебе самое трудное, Хедвиг когда вернешься в эту комнату и на тебя взглянет твоя девочка — не снимай портрет, не заворачивай снова свое сокровище, как бы больно тебе ни было.

— Я постараюсь, — сказала она. — Думаю, мне поможет мысль о том, что и у вас скоро появится ребенок… ах, Виталий, и этим счастьем я буду обязана тебе!

И она начала спешно собираться в дорогу. Казалось, безжалостное вторжение в ее внутренний мир принесло пользу, Хедвиг стала веселее, общительнее.

— Тебе бы тоже надо чуда, — восторженно говорила она о Красавице. — Как только вернется Татьяна, а ждать осталось недолго. Красавица — волуевское имение, а это — старое имение Ленских. И если Родинка означает «родной уголок», то Красавицей по нраву назвал имение Димитрий. Когда сгорел дотла ветхий дом с надворными постройками, Димитрий выстроил настоящий сельский домик, нечто вроде идеального крестьянского жилища; там масса восхитительных произведений народного промысла! С окружающей дом галереи открывается вид на пруд, буквально утопающий в венке из небесно-голубых незабудок!

И не пруд, как здесь, нет — свежее проточное озерцо, связанное с Красной Водичкой, речкой, больше напоминающей большой веселый ручей. И теперь там действительно все похоже на крестьянское жилище: Татьяна ведет хозяйство по желанию и подсказке Виталия! Приехав туда, он как бы попадает в свою вторую семью.

Еще до наступления вечера Хедвиг уехала в тарантасе. Пошел дождь. Татьяна занималась с детьми в шафраново-желтой комнате, где она обычно останавливалась. Я сидела в углу у окна в кресле-качалке и читала русскую книгу, вспоминая полузабытый язык, когда к бабушке привели коробейника. Звали его Леонтьев, он ходил от деревни к деревне, забираясь довольно далеко, и продавал всякую всячину, заменяя отсутствующие лавки.

Сперва я лишь окинула сто беглым взглядом. Почти лысая голова древнеславянского рисунка — казалось, вся растительность сосредоточилась в огромной, уже седеющей бороде, — раз за разом наклонялась над товарами, выложенными из коробок, которые свисали на ремнях с его плеч; он отличался изрядной словоохотливостью и говорил, сопровождая свою речь округлыми подобострастными жестами. На столике перед бабушкой высились горки шнуров, пуговиц, лент.

— С кем только не сталкиваешься, бродя по дорогам, ваша милость, даже с негодными людьми, да еще с какими! Такими, что и не выскажешь! И как далеко разносит людей из одной и той же деревушки! Встретился один — не скажу где, ни к чему это, — так он такие мысли распространял среди людей! Крамольные мысли, запрещенные мысли, да И что же они говорили о нем? Что этой мудрости он набрался в Родинке, вот что они говорили. Разве же мог я стерпеть такое? Я, не будь дурак, сразу сказал: «Ни в коем разе!»

Бабушка с глубочайшей серьезностью разглядывала цветную прошивку в полотне.

— Гляди-ка, о чем только ты не болтаешь! — заметила она.

— Так я и сказал «Ни в коем разе!», — клятвенно заверил Леонтьев, положив на сердце волосатую руку. — Да разве ж мог я промолчать? Думайте, что болтаете, сказал я. Скажите-ка, кто хозяйка в Родинке? Наша дражайшая, добрейшая, благороднейшая Ирина Николаевна, нот кто! Так я и сказал.

Бабушка молчала. Полотно с цветной прошивкой она положила опять в ящик. Затем неторопливо и осторожно подвинула лежавшую перед ней на столике груду вещей к товарам, которые все еще протягивал ей коробейник.

— Сегодня я у тебя ничего не возьму.

Он смотрел на нее, остолбенев.

— Как так — ничего? Мы же договаривались, ваша милость! Я и цену снизил — на три копейки за аршин. Когда ваша милость прикажете доставить ленту?

Бабушка посмотрела ему в глаза твердым, внушающим страх взглядом.

— Когда очистишь свою душу от грехов. Не раньше. И не смей приходить сюда больше — ни к кому.

— Как так — очистишь?.. — Глаза Леонтьева, и без того узкие, превратились в щелочки.

— Загляни в свою душу, Леонтьев! Недобрая у тебя душа! Небось, думал, хитрец: я тут другое дельце проверну, лучшее, чем торговля пуговицами и позументами?.. Загляни в себя, у тебя вон уже борода седеет! Смерть придет к каждому из нас! Она поджидает на каждой дороге, ты приближаешься к ней, верста за верстой. Близок суд Божий!

Леонтьев громко сглотнул, на носу у него появились капельки пота. Видимо, он хотел что-то объяснить и подыскивал слова. Но бабушка жестом велела ему замолчать.

— А теперь уходи! — приказала она.

Он сгреб свои товары и, согнувшись в три погибели, словно горбун какой-нибудь, осторожно выскользнул из залы.

Под конец я слушала их с вполне понятным интересом. Но когда я собралась расспросить бабушку, ее уже не было на месте. Она вышла из комнаты и больше не появлялась.

Тарантас, увезший Хедвиг, к вечеру, стуча колесами, вернулся назад с почтой, которую время от времени доставлял на маленькую волжскую станцию пароход. Почта — всегда событие. Снова появилась бабушка с кипой газет, многие из которых были на трех языках. Вместо Ксении, очень неохотно читавшей бабушке газеты, эту обязанность взяла на себя Татьяна, добрая душа, хотя многочасовое чтение вслух давалось ей, не читавшей ничего, кроме стихов Димитрия, нелегко.

К счастью, в этот вечер ее свекровь ограничилась только двумя заметками, из которых одна была короткой, а другая заинтересовала Татьяну, а именно сообщением телеграфного агентства и местными известиями, которые бабушка называла также chronique scandaleuse[162], причем она не колеблясь включала сюда извещения о смерти и о несчастных случаях — вероятно, потому, что большинство из них считала следствием людского безверия.

Со своей частью почты — письмами и газетами — я рано удалилась в нашу с Хедвиг комнату и основательно занялась их чтением, а затем письмом. И даже когда я наконец легла, мысли мои все еще оставались дома, с родными и близкими. Часы в столовой пробили полночь. На столе, настоящем дамском письменном столе, все еще горела лампа. Причудливо играя светлыми бликами и тенями, шевелились от сквозняка ситцевые занавески на окнах и пологе над кроватью — на них весьма экзотические птицы прыгали по сиреневым веткам.

У дверей послышался шум — очень тихий, будто кто-то скребся.

— Войдите! — крикнула я на всякий случай, решив, что это, должно быть, в соседней шафраново-желтой комнате, где спала Татьяна.

Дверь слегка приоткрылась; затем кто-то в белом утреннем хитоне или ночном платье осторожно вошел в комнату.