Прожитое и пережитое. Родинка

Странно, странно звучали эти слова в моих ушах, как нечто знакомое и забытое, — а в голову лезли мысли о двух братьях.

Стихи в исполнении Татьяны звучали монотонно, словно бабушкина литургия перед завтраком. Петруша и слушал их, как слушают литургию, сложив на животе маленькие толстые ручки. У Дити блестели глаза, его тревога улеглась. В непонятных словах присутствовал отец — то единственное, что он о нем знал и что слетало к ним с губ матери в добрые, прекрасные минуты и потому таинственным образом связанное со всем добрым и прекрасным, хотя и совершенно непостижимым, — как являвшийся им на мгновения дух отца.

Татьяна знает наизусть не только все, что опубликовал Димитрий, но и то, что он читал ей раньше, она воспроизводит почти без ошибок; она едва ли отличает одно от другого, настолько срослось с ее душой их общечеловеческое содержание. настолько общезначимым казалось ей все самое личное в них. Случается, обыденные слова Димитрия она воспроизводит таким торжественным тоном, что окружающие улыбаются, и тогда она удивленно умолкает.

Виталий о чем-то сосредоточенно говорил с Егором, который впрягал лошадей в одну' из нагруженных сеном телег.

— Трижды подумай, прежде чем уедешь из деревни.

Егор смотрел нерешительно и тоскливо.

— Я бы остался, если бы мог работать поденно, Виталий Сергеич! Но родители хотят отделить меня от себя. Говорят: «Ты уже вырос, Егорка, да и братья выросли, иди, кровинушка, иди, сыночек, строй себе избу, пришло время!» Так они говорят. Разве мало места в избе? Разве ж я их стесняю? А как только выделишься, так и жениться пора.

— Ты и сам захочешь обзавестись женой и сыновьями, которые умножат твой надел. Надо жить своим умом.

— Надо бы, да родители огорчают, хотят сами выбрать мне жену. Разве ж это легко? — смиренно сказал Егор и полез на воз.

Виталий смотрел на его руки, которые были не грубее его собственных, на ноги, которые и в тяжелых сапогах говорили о любви этого народа к танцам.

— А твоя сила, Егор? Где она останется? Ты еще не так силен, как Матвей, но и ему пришлось признать, что одиннадцать часов работы на фабрике, вместе с обучением, вытягивают последние соки. Разве не кашляет он кровью? Подумай, прежде чем ехать в Москву!

Егор победоносно посмотрел сверху вниз, будто уже ехал в Москву — к своей заветной цели.

— Не одну же пыль там глотают, Виталий Сергеич! Да и кому она нужна?.. Но иной так неловок, что выплевывает вместе с пылью и кровь…

Корзины с провизией погрузили на тележки, женщины поднялись и отряхивали с себя сено. Дитя подбежал к Виталию:

— Опять я один буду ехать, а Петруше разрешат идти вместе со всеми, и все будут жалеть меня! Позволь и мне идти! — нервно умолял он.

— Татьяна, милая, садись на телегу, место готово! — крикнул Виталий.

— Но к чему это, Виталий, зачем? Мы же все хотели идти пешком? Ты ведь все время повторяешь, что я набираю лишний вес и мне надо больше двигаться! — озадаченно возразила Татьяна; она уже взяла Хедвиг под руку, но смешалась и замолчала.

— Зачем ходить пешком! Ты же вспотеешь! У тебя ведь два сына, они не дадут тебе скучать. Дитя, Петруша, марш на телегу, смотрите, развлекайте же маму! — поторопил он мальчиков.

Не успела Татьяна понять, что от нее хотят, как она уже сидела, словно живой пакет, между корзинами с провизией, напротив сияющего Дити и недовольного Петруши. Изогнутые брови над ее добрыми глазами отчужденно и с укором поднялись высоко вверх; идя сзади за телегой, мы не могли удержаться от смеха.

С этими красиво очерченными бровями Татьяне прямо-таки напасть, так как своим необъяснимо высоким разлетом Они выражают всегда только несколько душевных состояний, к тому же мало подходящих ее натуре удивление, жалобу, укор и — в самой высокой точке подъема — отчаяние. Но именно Татьяна, ничему не удивляясь, принимает все как есть и ни на что не жалуется, а ее драматические брови выражают упрек, о котором ее нежная душа ничего не знает — та самая душа, которая не впускает в себя отчаяние, ибо всегда со всем смиряется.

Я шла с Виталием сзади и расспрашивала его о Егоре.

— Есть возможность — частным образом — дать ему образование в Москве. Необыкновенно талантлив в математике и технике! Если бы ему повезло… или живи он в другом месте, он бы многого добился!

— Ты, значит, учишь многих, Виталий? А иных даже доводишь до такого уровня, что прибегаешь к помощи собственных давних штудий?

Он утвердительно кивнул головой и сказал, словно не замечая вопроса:

— Ты бы видела некоторых из них. Они тянутся к знаниям. как к чему-то сказочному. При этом ими двигают не соображения рассудка — такие, как Егор, желающие получить специальное образование, остаются среди них белыми воронами. Чаще всего они хотят «знать все» или, как выразился недавно один из них, «узнать, как много еще надо познать, чего мы еще не знаем, — от этого человек может своих радостей лишиться». Я вспоминаю себя самого — и тебя, не правда ли? Вспоминаю годы своей юности; «браток», вот кем он мне представляется. — На мгновение он о чем-то задумался и улыбнулся: — Эх, совсем по-другому должны приходить знания к этому народу, не такими вот тайными подачками обрывков науки! Но и не только в добровольном напряжении сил, думается… Это должно быть как праздник: подаваться в увлекательной форме и столь же увлеченно впитываться давно и терпеливо жаждущими знаний. Ты знаешь, у каждого человека есть своя самая безумная, самая заветная мечта; я изложил тебе свою.

Больше он ничего не сказал, но я почти воочию видела то, что с таким блеском олицетворяли его немногие слова. Мне казалось, я вижу, как эта раскинувшаяся вокруг меня страна пришла в небывалое движение: идут поезда, плывут по рекам баржи, мчатся тройки от селения к селению, разнося по огромным пустынным просторам то, что выработала наука; последние, самые удивительные результаты, собранные вместе, всеми способами ревностной человечности или искусства предоставляемые для обозрения и применения. И за этими результатами, как за рождественскими подарками, встают в очередь деревня за деревней. Наука, плоды вековых усилий, глубочайшая серьезность словно овеяны радостью детей, получивших подарки…

Виталий продолжал оживленно рассказывать, как самые элементарные, сухие занятия можно приспособить для воспитания глубокой общности, — чтобы в них участвовал весь человек, только это вызовет у переутомленных людей прилив духовной энергии. Эта тема увлекла Виталия.

— Тут ведь не одно мышление, тут надо действовать, переживать! Наше понимание действия, активности очень узко, ограниченно. Этот народ упрекают в лени! И все же: как короток именно у него путь от чувства, от мысли к действию — стремителен, как прыжок. Вот о чем важно помнить прежде всего: для этих людей нет ничего невозможного, когда приходит время…

Он взял меня за локоть, и я ждала, что вот сейчас он выскажется откровенно, изложит свою позицию. Не отвлекали его и короткие перерывы в беседе: люди, сидевшие на проезжавших мимо возах с сеном, обменивались с ним приветствиями и репликами. Но дальше этот разговор не пошел, он оборвался внезапно.

Когда мы дольше обычного задержались у одной из групп людей, с песнями возвращавшихся домой, и Виталий завязал с ними разговор, я увидела идущую по лугу Ксению. По дороге с сенокоса она не попадалась нам на глаза. Не оглядываясь, она шла своей размашистой походкой, которая еще больше подчеркивала красоту ее крупной фигуры. Я оставила Виталия и поспешила за ней. Она, по крайней мере, смирилась с моим присутствием.

Мимо нас тоже проходили люди и проезжали телеги. Вместе с другими шла женщина на сносях, уже немолодая, худая и до того загоревшая и обветренная, что коричневая потрескавшаяся кожа на ее руках казалась дубленой. Не только из-за жары и тяжелой работы блестели на ее лице капельки пота: в светившем прямо в глаза солнце, уже опускающемся к горизонту, ее лицо, казалось, было искажено страхом, она несла перед собой высокий свод своего живота будто надетый на нее чужой дом, который подтачивал ее изнутри.

Ксения остановилась и не отрываясь стала смотреть на этот живот. Молча и пристально разглядывала она тело женщины, чьи неуклюжие движения и дальше, вдоль линии спины, говорили о непосильном бремени — словно не женщина тащила в себе эту ношу, а ноша влекла ее за собой.

Неожиданно Ксения легла на траву, оперлась на локти и с глубокомысленным видом принялась грызть травинки.

Заметов, что я не пошла дальше, а присела рядом с ней, она вперила в меня свои темно-синие глаза, горевшие каким-то черным огнем.

— Глеб сильнее его!.. — И, помолчав, повторила: — Глеб его победил. — В тот же миг она закрыла уши руками. — Не отвечай! Не отвечай мне ничего!

И она снова оперлась на локти и сверлила взглядом траву словно что-то читала в земле.

— Быть сильным! Самой снова стать сильной! Свободной, как ветер! И тонкой, как березовый листок!.. — Ее лицо стало жестким, устрашающим: — Та женщина…

Вокруг нас было тихо-тихо. Небо переливалось предзакатными красками, освещая даже стебли у самой земли. Каждый предмет оно окрашивало в свои цвета, пока он не покрывался весь багровым жаром, исходившим, казалось, из него самого, каждая травинка как будто праздновала что-то втихомолку. Мирно, словно в глубоком сне, покоились широкие луга. И только один-единственный жаворонок, зависший совсем невысоко, своей песней тревожил этот сонный покой.

Короткий лай разорвал тишину; опустив нос к земле, к нам подскочил Полкан. За ним шел Виталий. Он заметил отсутствие жены и послал на ее поиски собаку.

— Татарка! — громко позвал он.

Но она осталась лежать, опираясь на руки, как на две колонны перед домом без входных дверей. Виталий быстро приблизился к Ксении. Опустился рядом с ней на траву, взял ее за плечи, повернул к себе и вгляделся в ее серьезное, удивительно красивое лицо:

— Что случилось?

Она молчала. Только глаза ее говорили о чем-то мрачном. В них, словно тени, мелькали недобрые мысли. Вдруг она притянула его к себе, спрятав лицо у него на груди, и обняла его обеими руками. Вытянувшись во всю длину, лежала она перед ним и хриплым голосом бормотала:

— Он был сильнее тебя… Я видела женщину… в таком же положении, что и я… Ты бессилен… И после того, что со мной случилось, ты же не можешь утверждать, что ничего не произошло!…

Виталий положил руку на ее толстые девичьи косы.

— То, что случилось с тобой, случилось по моей воле. Будь я даже всесилен, я бы не мог сказать, что ничего не произошло. — Он наклонился к ней и заговорил тише. — Послушай; однажды мать родила тебя, теперь ты родишься еще раз. Ребенок появляется на свет благодаря матери, женщиной становятся благодаря мужчине — чтобы снова стать матерью и рожать детей… Муки ждут тебя на этом пути, но и счастье, о котором ты еще не знаешь, поэтому моя воля пусть станет твоей, и ты в мужах и в счастье сможешь сказать «это свершилось».

Она подняла голову и взглянула на Виталия. Казалось, его взгляд, встретившись с ее взглядом, с обжигающей силой проникал в ее душу, подчиняя ее себе и почти причиняя боль…