Прожитое и пережитое. Родинка

Под навесом воцарилось короткое улыбчивое молчание. Тут я с опозданием и потому немного испугавшись вспомнила о поручении бабушки.

— Представь себе, — вставая, сказал Виталий, — мы даже не знаем, что, собственно, известно матери о жизни Димитрия. С ней просто невозможно об этом говорить. Когда мы вместе, Димитрия словно бы и не существует. Но поскольку она чаще одна, чем с нами, то в ее молитвах перед ее глазами всегда стоит Димитрий. И можешь мне поверить: столько невыразимого чувства в этих сокровенных встречах между матерью и сыном, в той таинственности, с какой она, живя с нами, носит в себе его образ, в той силе, с какой она пытается молитвами побороть его сопротивление. Она буквально стареет от этого, и я нередко думаю: эта гроза еще раз разразится, да так, что однажды мать как молнией будет поражена страшным душевным перенапряжением…

Разговор стал серьезным. Для Ксении — слишком. Проводив Виталия вниз, к бабушке, она потащила меня в сад и с ужасной семейной драмы перевела разговор на песни Димитрия, якобы появившиеся в печати; она знала их все и пела, приспособив к мелодиям старых народных несен.

В цветнике к нам присоединился Виталий. Он держал под руку бабушку, а вокруг него радостно кружил сибирский волкодав Полкан.

Наверное, торжествующую бабушку вытащили из ее постели или стащили со штофного дивана. И теперь она с негодующим видом шла меж цветущих грядок, ругалась и говорила по-французски

— Да сходи же в гости к лету, maman, этого требуют приличия, а ты же считаешься с приличиями! Соглашайся, а то буду держать тебя на солнце, пока не растаешь! — шутливо уверял Виталий, ведя ее к самой удобной садовой скамейке, стоявшей в окружении нескольких берез как раз напротив окон бабушки. Крона одной из берез обломилась, но из того же корня росло дерево-близнец, еще высокое и сильное. А рядом вытянулась молодая березка, тонкая, со снежно-белым стволом; под ней и стояла скамейка.

— Любимое место бабушки; она любуется им, сидя у окна, — просвещал меня Виталий. — Сейчас ты услышишь, Маргоша, что значат эта березы. Это главный выигрыш бабушки — pour épater le bourgeois…[160] Жаль только, что эти деревья умирают, ибо в конце концов умирают и деревья, березы раньше всех. На большой подъездной аллее, где стоят деревья-великаны, уже попадаются мертвые березы.

Бабушка показала тростью на сломанную березу:

— Это Сергей, мой муж, а дерево-близнец — это я. Когда он умер, как раз взошла эта березка за скамейкой: Евдоксия. Растущая над ней береза-близнец легко могла ее задавить, когда придет и ее пора… Поэтому я распорядилась, чтобы Евдоксию выкопали и пересадили в Архангельскую губернию — в качестве жены князя Святослава Давидовича Полевого.

Виталий засмеялся.

— Евдоксия очень кричала, когда мы ее выкапывали для Святослава, да и бабушка тоже кричала, но пришло ее время — вот и вся правда в этой истории с березами! Потому что разросшиеся корни сдвоенного дерева волей-неволей высасывали силы из молодой березки.

От дома приближалась Хедвиг с мальчиками. Петруша на велосипеде Виталия, Дитя, которому не разрешалось кататься на велосипеде, бежал рядом; он спешно поменял свою светлую, в цветочек рубашонку на закую же красную, как у Виталия.

Виталий протянул руку Петруше, и тот слез с велосипеда.

— Расскажи-ка, чего ты добился, пока я отсутствовал? А и упитан же ты у меня, братец, — тебе надо больше резвиться, чтобы твоя маленькая душа совсем не уснула.

Было видно, что эти слова не особенно обрадовали Петрушу.

— Он у нас с ленцой, вял, — сказал мне Виталий и ласково привлек Петрушу к себе. — Правда, он в этом не виноват, таков уж русский человек, слишком долго и основательно в него это вдалбливали. Чего только в нас не намешано, Петруша, кого только не принимала гостеприимно наша кровь, с востока и запада, юга и севера! Потому и задачи у нас более крупные, чем у других: выстроить себя из совсем чужих и своих элементов, сделать из них нечто единое! Душа у нас не жидкая, работы хватит надолго…

— Я знаю, чего мне хочется: мне хочется быть Дитей! — неожиданно заявил Петруша. — Ему-то хорошо! Никто к нему не пристает. И напрягаться ему не надо. Когда он раздражается, кричат на меня. А меня все дразнят…

— Грех так говорить! Жалеть надо брата! — строго, с укоризной прервала его бабушка. — Благодари Бога, что Виталий держит тебя в руках! А Дитя достался бабушке, она-то знает, как его беречь.

Виталий вопросительно посмотрел на Дитю, который стоял рядом и, подняв глаза, смотрел на него. Красная рубашонка робко прижалась к красной рубахе. Бабушка баловала его в эти дни.

— Ты права, его надо беречь всеми силами, — спокойно сказал Виталий, — делать все, чтобы он не стал доходягой и неженкой. Если в нашем Дите не таится герой, то он станет по крайней мере дельным человеком. Чтобы добиться того, что другим дается легко, ему надо прежде приложить немало сил и стать святым Георгием, чтобы своим мечом поразить не одного дракона… Бывают святые Георгии, о которых так ничего и не узнают. Откуда нам знать, что за люди живут среди нас.

Дитя долго, неотрывно смотрел на него большими блестящими глазами — смотрел и тогда, когда Виталий отошел в сторону, не спеша сел на велосипед и объехал круглый, широкий, обсаженный цветами газон. Сначала медленно, затем быстрее, затем на полной скорости. Дитя побежал следом. И вдруг, на полном ходу, проворно и ловко он вскочил одной ногой на ступицу заднего колеса и устроился на ней.

Вытянув в сторону другую ногу, держась рукой за плечо Виталия, он выпрямился, улыбаясь, довольный, что догнал его. Прелестная картинка.

Хедвиг, сидевшая рядом со мной на скамейке, сильно сжала мою руку:

— А вдруг он упадет! Виталий пожалеет о своих словах… Ах, сколько хлопот доставляет ему этот ребенок! Ты бы видела… когда Дитя болеет, когда у него сердечный приступ, у Виталия такой вид, словно он сам при смерти…

Не оглядываясь, Виталий постепенно снизил скорость. Он позволил мальчику гордо, с видом победителя несколько секунд парить у себя за спиной — подобно крылатому существу, которое лишь на мгновение передохнуло, прильнув к его плечу.