Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

Летом 1985 года звонок из приемной заместителя заведующего отделом В. Н. Севрука: Владимир Николаевич приглашает вас на беседу.

Севрук курировал все СМИ, имел репутацию крутого государственника и партийного ортодокса. Его побаивались. Однако ко мне он, похоже, относился с симпатией, и тому была одна веская причина: я отработал год в Афганистане, удачно (как ему казалось) совмещая обязанности советника от ЦК ВЛКСМ и корреспондента «Комсомолки», а завершив эту долгую и непростую командировку, продолжал время от времени наведываться в Кабул и писать в газеты статьи, освещавшие то, что происходило в афганских горах. Севрук же буквально болел афганской темой, он был искренне убежден в правильности нашего военного вторжения в эту страну и фанатично верил в то, что наше присутствие поможет афганцам построить если не социализм, то что-то на него похожее. Иначе говоря, понятие «интернациональный долг» было для Владимира Николаевича не пустым звуком.

Забегая вперед, скажу, что судьба очень жестоко наказала партийного работника за это заблуждение. Его сын Сергей, фотокорреспондент АПН, во время одной из своих многочисленных командировок в Афганистан был тяжело контужен, перенес затем ряд сложных нейрохирургических операций и в итоге скончался, будучи совсем молодым. Севрук так и не смог оправиться после этого тяжелого удара, к концу 80-х он сильно сдал, был отправлен из ЦК в газету «Известия» на должность заместителя главного редактора, а после августовского путча и вовсе пропал, говорят, вернулся в свою родную Беларусь.

Но тогда, летом 85-го, он еще находился на самой вершине своего могущества. Я шел в десятый подъезд, даже не догадываясь о том, какой неожиданный разговор мне предстоит. До окончания аспирантуры оставался год, я был увлечен работой над диссертацией, днями напролет просиживал в «спецхране», анализируя статьи из западных газет и журналов, тексты перехваченных радиопередач. Заодно совершенствовал свой английский. Но, как вскоре выяснилось, у Севрука на меня были другие виды.

Зам. зав. Отделом пропаганды, едва я вошел в его похожий на пенал кабинет, поднял голову от заваленного бумагами и книгами стола и вместо приветствия ехидно спросил:

— Ну, как там учеба в академии? Уже всех секретарш перетрахал, или кто-то еще остался?

— Как можно? — Я сделал обиженное лицо. — Огромный объем работы. Лекции, семинары…

— …Практические занятия. Ты мне тут сказки не рассказывай. Не забывай, где находишься. Знаем мы, чем вы там занимаетесь. — Он смачно дожевал румяное яблоко, прицелился огрызком в меня, но передумал, бросил его в корзину и продолжил уже серьезно: — Тут у нас есть мнение. Хватит тебе штаны за партой протирать. Как ты отнесешься к тому, что мы тебя рекомендуем на пост главного редактора «Собеседника»?

Честно сказать, услышав это, я обомлел. Большого труда стоило не выдать своей радости. Первый в стране цветной еженедельник начал выходить совсем недавно, формально — как приложение к «Комсомолке», но это было вполне самостоятельное издание — со своей редакцией, помещением и тиражом почти в полтора миллиона экземпляров. Возглавить такую газету? Вот это сюрприз. Но как же с аспирантурой? Ведь еще год надо учиться, потом защищать диссертацию.

— А с академией мы договоримся, — прочитал мои мысли начальник. — Кандидатский минимум ты уже сдал. Диссертацию допишешь, как говорится, без отрыва от производства.

Если в этом здании говорили «мы тебя рекомендуем», это означало, что решение уже принято. Исходившие отсюда «рекомендации» никто не мог подвергнуть сомнению или, упаси бог, ослушаться их. Так что через неделю бюро ЦК ВЛКСМ утвердило меня редактором, и главный комсомольский секретарь приехал на Новослободскую улицу представлять нового шефа коллективу.

Так я вошел в число «номенклатурных работников» — им по должности полагались правительственная связь, черная «Волга» с двумя сменными водителями и еще целый ряд заметных привилегий. Но зато и работать пришлось, особенно на первых порах, без выходных, по пятнадцать часов в сутки. Потому что и главный редактор, и его команда планку изначально подняли очень высоко: сделать наш еженедельник самым читаемым, самым популярным среди молодежи.

Скорее всего, В. Н. Севрук уже скоро пожалел о своем кадровом решении. Потому что «Собеседник» слишком часто выбивался из того ряда газет, которые, по мнению зам. зав. отделом, были «правильными», отражали лично его точку зрения на то, какой должна быть перестройка, а за какие границы заходить нельзя. Мы же, поверившие в обновление, торопились навсегда покончить с формализмом, которым грешил комсомол, с показухой, казенщиной, мы поверили в то, что гласность и свобода — это отныне навсегда, что нет теперь закрытых тем, нет никаких запретов на правду.

Владимиру Николаевичу это далеко не всегда нравилось.

Он меня воспитывал: «Больше писать про наш советский образ жизни, основанный на марксизме-ленинизме, про то, что наша философия — это философия правды, а наш строй — самый передовой и прогрессивный».

Он на полном серьезе вопрошал: «Где сегодняшние Павлики Морозовы? Почему вы не показываете примеры, когда пионеры восстают против своих плохих отцов — расхитителей государственной собственности, мещан, пьяниц?»

Не забывал о культуре: «Вот Ленком поставил „Юнону и Авось“. А где спектакли о комсомоле, о наших современниках, которые строят БАМ?»

Призывал дать решительный бой попам: «Те молодые люди, которые крестят в церкви детей, торгуют своими убеждениями. Таких надо смелее выводить на чистую воду».

Когда я заикался о том, что вокруг накопилось слишком много разных проблем, что мы не можем обходить их молчанием, лицо Севрука каменело, он говорил: «Если приводится какой-то негативный пример, то рядом должно быть пять или десять примеров позитивных».

Каждый раз я уходил из десятого подъезда сильно озадаченным.

В. Н. Севрук, как потом выяснилось, был еще не самым большим ретроградом в Отделе пропаганды. Среди тех более полутора сотен сотрудников встречались и откровенные сталинисты, и сторонники «русской партии», то есть националисты, и убежденные «марксисты-антирыночники», и просто люди без убеждений, зато с ярко выраженными карьерными амбициями. Что касается последних, то Агитпроп всегда считался надежным трамплином для карьерного взлета. Например, только за годы перестройки его выходцы возглавили целый ряд союзных ведомств, а С. Арутюнян и П. Лучинский были направлены руководить республиканскими партийными организациями: первый в Ереван, второй в Кишинев.

Николай Митрохин, научный сотрудник Исследовательского центра по изучению Восточной Европы при Бременском университете (ФРГ), проведя множество интервью с бывшими работниками Агитпропа, делает такой вывод:

Они готовы были находиться только в рамках заложенной идейной парадигмы, в диапазоне между ревизионизмом и сталинизмом, извлекая из своего школьного опыта и рассказов родителей те факты и свидетельства, которые подтверждали благоприобретенную политическую позицию.

Они жили в этом отношении в гомогенном идеологическом мире. Например, согласно подавляющему большинству интервью, никто из опрошенных ни разу в жизни не слышал своими ушами от живого человека (а не от зарубежного радио) каких бы то ни было «антисоветских заявлений» или сколько-нибудь систематической критики власти. Это совершенно не удивительно, поскольку, будучи с детства убежденными сторонниками власти, они исключали возможность сближения с ними критически настроенных сверстников, а вырастая, окончив вузы, они исключали все «сомнительные контакты», дружбы и связи из своего окружения. […]

Они были советскими людьми, общались с советскими людьми и думали, что все иное, чуждое, несоветское на территории СССР есть ошибка, которую просто нужно исправить — убеждением или насилием[151].

Александр Евлахов, работавший в Агитпропе сначала инструктором, а затем ответорганизатором, рассказал такой случай:

Народ в отделе был разный. Помню, пришли мы по какому-то поводу поздравить одного нашего работника-ветерана. Пришли с бутылочкой, как положено. Кроме меня там был Вячеслав Никонов, внук Молотова, он тоже работал в Агитпропе. Ветеран выпил и вдруг говорит:

— Этот пятнатый партию просрет. Потому что он ориентируется на таких, как ты, — ткнул пальцем в меня. — И на таких, как ты, — ткнул пальцем в Никонова. — А такие партии не нужны. С научными степенями, шибко грамотные. Мы сюда пришли после школы-восьмилетки и партийных курсов, мы от народа сюда пришли, а вы? Я своими зубами загрызу любого, кто против партии, а вы?

Потом он достал из сейфа листки, на них, как выяснилось, много лет подряд выписывал те привилегии, которых после Сталина лишали партийных чиновников. Стал перечислять: вот при Хрущеве отобрали то-то, при Брежневе то-то… И зло заключил:

— Все у нас отобрали. А пятнатый совсем партию просрет.

При встрече с Яковлевым я рассказал ему об этом эпизоде. Он в ответ промолчал. И без меня хорошо знал таких сталинских ветеранов — они были в каждом отделе ЦК, «солдаты партии», беззаветно служившие ей (или аппарату?) много лет, а теперь ощутившую свою ненужность.

Мы же, те, кто поверил в перестройку, называли себя «яковлевцы». И очень переживали за А. Н., когда его нещадно ругали всякие сталинисты, националисты и прочая публика[152].

Правды ради, надо сказать, что в аппарате встречались и прогрессивно настроенные лица, понимавшие необходимость перемен. К их числу принадлежали, например, Наиль Биккенин, Леон Оников, Валерий Сидоров и еще несколько сотрудников того сектора, в который входили т. н. консультанты — это были по преимуществу люди, умевшие грамотно формулировать идеи и задачи, владевшие пером.

Но в целом Отдел пропаганды к середине 80-х годов представлял собой довольно застойную структуру, наполовину состоявшую из партчиновников пожилого и предпенсионного возраста. Структуру, организационно оформленную в поздние сталинские времена. Структуру, где каждому работнику согласно негласной «табели о рангах» был определен свой «шесток». К примеру, «вертушка», то есть аппарат правительственной связи, полагалась заведующему сектором и выше. Машину из цековского гаража в рабочее время мог вызвать зав. сектором и зам. зав. отделом. Зав передвигался на «Чайке». Даже чай, который разносили по кабинетам женщины-служащие, и тот был разных категорий: просто чай, чай с баранками, чай с печеньем.

Г. В. Пряхин, который пришел в Агитпроп уже на финише перестройки, рассказал мне, как в 1990 году начальство решило сделать ко дню Победы подарок одному ветерану-инструктору, который курировал телевидение. Ивана Матвеевича повысили на одну ступень, дав ему должность консультанта, а вместе с ней — полагающиеся к должности цацки, в том числе «авоську», то есть т. н. лечебное питание, и «вертушку» — аппарат правительственной связи АТС-2. Этому телефонному аппарату с державным гербом на диске ветеран обрадовался больше всего, потому что он был как бы символом причастности к высшей власти.