Неизвестный Бондарчук. Планета гения

Пассионарий

В девяностые годы прошлого века я вместе со своими коллегами делал для телевидения программу «ХХ век в кадре и за кадром». Это был цикл телевизионных портретов крупных художников кино, как зарубежных, так и советских, российских. Конечно, мне хотелось сделать передачу о Сергее Фёдоровиче, тем более что в те ломкие демократические годы вокруг него словно заговор молчания образовался, как будто и не было в культуре ХХ века такого выдающегося мастера, как Бондарчук. Я считал, что просто-таки обязан напомнить стране о человеке, о художнике, чьё творчество является нашим национальным достоянием.

Отношения к тому времени у нас с Сергеем Фёдоровичем сложились хорошие, можно сказать – доверительные. Друзьями мы быть не могли, разница в возрасте большая, мы – люди разных поколений, но относился он ко мне по-товарищески.

Познакомился я с ним в 1974 году. Я заканчивал ВГИК, режиссёрскую мастерскую Игоря Васильевича Таланкина, работал у него на картине «Выбор цели» ассистентом режиссёра по актерам и отвечал за доставку на съёмочную площадку исполнителя главной роли академика Курчатова – Сергея Фёдоровича Бондарчука. Я ездил с водителем на студийной машине к нему домой, ждал, пока он выйдет, иногда подолгу ждал, бывало, звонил своему начальнику – главному ассистенту по актёрам Василию Николаевичу Бадаеву:

– Что делать-то? Бондарчук не выходит.

Василий Николаевич, кадровый мосфильмовский ассистент (он ещё на «Войне и мире» работал) давал указания:

– Без паники. Жди. Выйдет.

Наконец двери лифта раскрывались, Сергей Фёдорович делал удивленное лицо:

– Давно ждёшь? Что ж снизу не позвонил?

– Я звонил! – отвечал я даже чуть сердито. – Ассистентом я был старательным, наверное, он это отмечал:

– А-а… Ну, поехали.

Мы ехали на съёмку, он расспрашивал, какой фильм я думаю снять на диплом, вообще, разные у нас были разговоры: о жизни, о профессии…

Потом, кажется, это был 1989 год, мы с Сергеем Фёдоровичем оказались в делегации советских кинематографистов, приглашённых в Западный Берлин на открытие Европейской академии кинематографических искусств и первое вручение премии этой новой киноакадемии под названием «Феликс». Европейцы придумали «Феликса» как альтернативу американскому «Оскару». Сейчас этот «Феликс» заглох, не достиг оскаровской репутации, а тогда был размах, церемония устраивалась с помпой, съехались самые звёздные мастера европейского кино… и я имел честь. Мы пробыли там меньше суток: днём прилетели, вечером – торжество и банкет, утром – обратно в Москву. И так получилось, что мы с Сергеем Фёдоровичем эти неполные сутки провели вдвоём, практически не расставаясь, хотя компания наша была представительная: Сергей Параджанов, Никита Михалков… Я среди европейского кинобомонда немножко терялся, Сергей Фёдорович меня опекал. Со смокингом, помню, справиться не мог – взял напрокат в костюмерной «Мосфильма», а как с ним обращаться, не знаю; он мне показал, как надо надевать смокинг и бабочку… Сам был элегантен, фактурен, великолепен, приближался уже к 70-летию, а красив необыкновенно. Держался он на этой церемонии с потрясающим достоинством. Не суетился, ни к кому не кидался здороваться. Это к нему или подскакивали с распростёртыми объятиями, или с уважением подходили самые именитые иностранцы, ему стремились засвидетельствовать почтение. Кого-то и он обнимал, кому-то пожимал руку. Он вёл себя так, будто в этом собрании видных кинематографистов континента самый главный. И был прав. Он знал себе цену. Но в такой манере поведения не было никакой надменности, ничего оскорбительного для окружающих. Есть такие русские люди – неважно, режиссёр с мировым именем, академик или пастух, – поговоришь с ними пару минут и отмечаешь их простое и благородное достоинство. Таким достоинством награждает природа, Бог награждает. Сергея Фёдоровича отличала именно такая врождённая человеческая стать.

Там была одна любопытная история. На банкете выступал хорошо известный в Западной Германии молодой музыкант и исполнитель: сам играл и пел песни на немецком, английском. Хорошо пел. Сергей Федорович подошёл поближе, слушал, и я рядом стоял. Вдруг этот парень сходит с эстрады и прямиком к нему:

– А я вас прекрасно помню: вашу картину «Судьба человека» и вас в главной роли.

Бондарчук удивился:

– Ты и русский знаешь?

– Я русский эмигрант, родители уехали, когда мне 12 лет было. «Судьбу человека» в детстве много раз смотрел и здесь всегда смотрю, когда по телевизору показывают. – Парень немножко смущается, но не отходит. – Я скоро здесь заканчиваю. У меня свой ресторан. Не откажите, Сергей Фёдорович, от всей души приглашаю.

Бондарчук посмотрел на меня:

– Поехали?

– Конечно, поехали. – Разве я мог ответить иначе?

В ресторан мы попали к трём часам ночи. Но народу оказалось много: и немцы, и наши, выходцы из России. Его узнали мгновенно, долго аплодировали, потом подходили к нашему столику. В гостиницу мы вернулись утром, вещи собрали и – в аэропорт.

В гостях у Федерико Феллини

Наверное, он запомнил это путешествие в Берлин и то, как мы жили там «ночной жизнью»… Может, поэтому, когда я задумал делать о нём программу и пришел к нему с этим предложением, согласился сразу и с готовностью.

Наша группа приехала к нему домой, поставили камеру, сели мы друг против друга, и пошла беседа.

– Сергей Фёдорович, – начал я, – наверное, надо сказать, что снимаем мы вас 22 июня – в трагическую годовщину начала войны.

– Да-а… Когда я слышу «Вставай, страна огромная», или «Эх, дороги», или «Соловьи, соловьи… – голос у него дрогнул, – не тревожьте солдат», у меня всегда горло перехватывает. Фронтовиков наших – с каждым годом их всё меньше – надо лелеять.

Разговаривали мы долго, больше двух часов. Камера работала без остановки. К сожалению, много материала в передачу не вошло, лежит он сейчас где-то в архивах Российского телевидения…

За всё время съёмки он не выпускал из рук чётки, объяснил: нервы успокаивает… Выстроенного плана нашей беседы не было. Но как-то очень быстро она приобрела оттенок исповедальности, причём создал это настроение он. Вдруг поделился:

– Меня считают трагическим актёром, на самом деле я комедийный актёр.

А я же подготовился: знаю – ни одной комедийной роли у него нет; не удержался и перебил:

– Вы комедийный актёр?!

– Во-от… Об этом знает только Гия Данелия, а ты не знаешь, что я комедийный…

Мне оставалось только парировать:

– Но я чувствую!

Он засмеялся:

– Правда?

Сквозь смех проступила в этом «Правда?» какая-то мальчишеская, весёлая интонация. Не исключаю, что, обратив моё внимание на свою комедийность, он таким образом предлагал себя как актёра (наверняка же знал, что я снял несколько комедий). Он хотел сниматься! И я не впервые тогда подумал: а ведь то, что он актёр, для него важнее всего, выше всего; эту часть своей творческой судьбы он любит по-особому преданно, лелеет в себе этот Богом данный актёрский дар. Конечно, он сыграл много прекрасных ролей, и всё же, с моей точки зрения, он, прежде всего, режиссёр, мастер экстра-класса. Но бывает, что люди такого масштаба, таланта, в своём истинном предназначении заблуждаются. Наблюдая, как Сергей Фёдорович общается с актёрами, я всякий раз убеждался: он их не просто любит, ценит – он боготворит актёров. Возможно, думал я, это потому, что он сам актёр; более того, мне казалось, что своё актёрское существование он считает главным в жизни, а всё остальное – это не столь и важно. Так я иногда чувствовал… может, ошибаюсь…

…А на той съемке я чувствовал его теплоту, порой – отеческую теплоту. В какой-то момент я понял, что эта беседа с ним очень важная для меня. Он не ждал моих вопросов, сам размышлял о том, что ему дорого, вовлекал меня в свои истории, да так, что я вдруг забывал, кто здесь ведущий. А он начинал новую тему:

– Ты не замечал, как питает человека степь?

Я от неожиданности даже рассмеялся:

– Со степью, Сергей Фёдорович, прямо скажу, у меня пробел.

Но он, будто не услышал:

– В степи у меня силы появляются богатырские. Лес для меня всегда немножко пугающий, а степь… степь – это удивительно…

Я поразился вдруг проступившей в его голосе красоте, когда он произнес слово «степь», но про себя подумал: что такое степь? Равнина какая-то непонятная… Прошло несколько лет. Я снимал картину «День полнолуния», там у меня была придумана сцена из путешествия Пушкина в Арзрум, снимать этот эпизод мы поехали в Калмыкию, и я впервые попал в настоящую степь. Вот там я постоянно вспоминал Сергея Фёдоровича. Действительно, степь – это что-то поразительное; она заманивает, из неё невозможно вырваться. Её можно любить до бесконечности. Наверное, это очень важно для понимания духа Сергея Фёдоровича Бондарчука; я думаю, его личностное, художническое начало совпадало с этой необыкновенной энергетической силой степи.

И тогда, на съёмке, мысли о степи его не отпускали:

– Есть три степных рыцаря. Это Гоголь – помнишь, как в «Тарасе Бульба» он описывает степь, колыханье трав?.. Это Чехов в своем маленьком шедевре «Степь». И это Шолохов!

Он замкнулся, молчал так, что вторгнуться в это его молчание я не решался и лишь старался угадать, где сейчас его мысли: может, он хочет прочесть отрывочек из кого-то из перечисленных наших гениев? А он вдруг сказал:

– Солженицын позавидовал славе Шолохова. Я принимаю его творчество, не приемлю отношения к Шолохову.

Он был необыкновенно откровенен, по-моему, откровенен, как никогда. По натуре он человек достаточно закрытый, ограждённый и ещё – осторожный, опытный: отлично знает, что можно сказать при включённой камере, что нет, а тут он камеры не замечал. Как будто предчувствовал… и стремился выговориться:

– Я в самом начале перестройки заявил, что не собираюсь перестраиваться. Пусть ко мне подстраиваются. Я от своих убеждений, от знаний, от того, что мне дорого в литературе и в искусстве, не отрекусь. В этом, по-моему, единственное спасение. – И с резкой убеждённостью добавил: – Я всегда был свободен.

Через четыре месяца его не стало. Моя передача – последнее в жизни большое интервью Сергея Фёдоровича для телевидения. К счастью, нашу программу о себе он увидел. Чувствовал себя уже плохо, позвонила Ирина Константиновна, предала мне его благодарность. А я всё вспоминал его глаза. Обычно, когда человеку недолго осталось, глаза тускнеют, а у него глаза горели! И сам он был в день нашей съёмки полон жизни, энергии. Я смотрел на него и восхищался – с каждым годом восхищаюсь всё более – его необычайным внутренним стоицизмом.

Июнь 1994 года: ситуация вокруг его последней работы «Тихий Дон» чудовищная; незавершённую картину у него отняли, и неизвестно, сможет ли он её завершить когда-нибудь. Когда фильм не выпускается, отправляется «на полку», это тоже беда, но история с «Тихим Доном» была страшнее. Ведь работа проведена гигантская, столько сил вложено, и нет никакой надежды, что картина состоится, что её увидят. Рядового зрителя это вряд ли сильно проймёт, это может понять только брат-режиссёр. Для режиссёра утрата картины – настоящая трагедия. Конечно, Сергей Фёдорович переживал колоссальную драму. Но он не то что не жаловался, он ни в малейшей степени не показывал, как ему тяжело. Он проявился (думаю, не только для друзей, для недругов тоже) как человек огромной силы воли, человек редчайшего мужества. Если кто-то хочет раскромсать режиссёру сердце, надо лишь найти способ уничтожить его фильм. Вот ему и кромсали сердце, а он стоял как скала, на пределе последних сил…