Неизвестный Бондарчук. Планета гения

«Кому повем печаль мою?..»

Впервые Серёжу Бондарчука я увидела во ВГИКе. На занятия по мастерству актёра вошёл Сергей Аполлинариевич Герасимов, а рядом с Мастером стоял… нет, это был не юноша-студент, а молодой мужчина в выцветшей солдатской гимнастёрке, в ботинках и обмотках. В институте тогда училось много парней-фронтовиков, старая солдатская форма никого не удивила – поразили его глаза, чёрные-чёрные… Было в его глазах что-то магическое, такая глубина, что, казалось, постичь этого человека очень трудно. Потом мы узнали, что наш новый однокурсник до войны закончил в Ростове театральную студию, играл на сценах провинциальных драматических театров, воевал, служил в военном ансамбле. За ним была уже творческая биография. Однако ж, демобилизовавшись, приехал в Москву – опять учиться, глубже постигать премудрости актёрской профессии. Он прочитал нам гоголевскую «Птицу-тройку» и заворожил своим голосом: с переливами, с оттенками. Я бы сравнила его голос с хорошим вином, которое достаточно понюхать, и от одних ароматов может закружиться голова, недаром же дегустаторы говорят: букет. А у Серёжи Бондарчука такой «букет» в голосе был. Богатство, красота интонаций и глубина глаз притягивали к нему мгновенно, ему, казалось, и делать, играть ничего не надо – просто сказать фразу, посмотреть, и сразу веришь ему, попадаешь в плен его личностного обаяния. А ведь он человек нелюдимый, из породы молчунов, на вопросы отвечал односложно, больше бурчал. «Угу. Ага. Гмм», – только это мы от него и слышали. Обо всём думал про себя, всё хранил внутри…

«Судьба человека» – картина, потрясшая мир

Сергей Герасимов вручил своему ученику Главный приз Московского Международного кинофестиваля за фильм «Судьба человека»

Помню, перед государственным экзаменом по мастерству актёра педагог по художественному слову Марина Петровна Дангман слушала в исполнении каждого из нас выбранное прозаическое произведение. Занятия затянулись, читали мы подолгу. В старинном, с высокой спинкой кресле Марина Петровна восседала царственно (поговаривали, что ее мама была фрейлиной императрицы Александры Фёдоровны) и каждому давала наставления. Бондарчук шёл последним, у него был приготовлен рассказ Чехова «Тоска». Серёжа стал грустен и прочёл эпиграф «Кому повем печаль мою?..». Вдруг Марина Петровна – брык! – и упала в обморок вместе с креслом. Мы всполошились, кинулись её поднимать, кто-то побежал за нашатырём, наконец, привели её в чувство… и только тут вспомнили про Бондарчука. А он всё это время так и простоял не шелохнувшись, с таким же грустным лицом. Едва Марина Петровна открыла глаза, еще толком не опомнилась, а Серёжа с той же печальной, распевной интонацией, своим прекрасным голосом повторил: «Кому повем печаль мою?..». Мы захохотали…

Наш однокурсник из режиссёрской мастерской Юра Егоров[5] считал, что у Серёжи есть дефект: лицо казалось чуть приплюснутым. «Какой Сергей талантливый, – говорил Юра, – а вот снимать его будет трудно». Но вдруг им заинтересовались студенты операторского факультета. Мы же все друг у друга фотографировались, снимались, дружили, влюблялись, женились и выходили замуж – всё это было в нашей студенческой жизни. И вот ребята-операторы на своих занятиях по мастерству (было у них задание – портрет) сделали Серёжин фотопортрет. Принёс он его в нашу мастерскую и сам был поражён. Операторы нашли очень удачный ракурс, высветили главное в его лице – глаза. На большом фото была явлена очень сильная мужская личность. И Юра Егоров, поглядев на фото Бондарчука, воскликнул: «Как я ошибся! Серёжу ждёт большое будущее».

Начал Сергей с огромной высоты, иначе и не определишь его работу над ролью Тараса Шевченко. Но с такой высоты можно упасть, а можно подняться ещё выше. Александр Петрович Довженко, посмотрев картину, сказал про Серёжу: «У него глаза Сократа».

…Серёжа Бондарчук и Инна Макарова стали супругами еще во вгиковские времена. С Инной мы, хоть близкими подругами не были, но добрые отношения поддерживали и после окончания института. Я уже была замужем за Сергеем Лукьяновым, с которым встретилась на съёмках «Кубанских казаков» – разве можно было не влюбиться до потери сознания в этого мощного, красивого человека, грандиозного артиста!

…Хорошо помню тот день, когда Сергей вернулся из Ялты, с натурных съёмок фильма «Отелло», и мы с Лукьяновым пришли к ним с Инной в гости. Сначала поговорили об этой сложнейшей роли и о режиссёре Юткевиче (с которым я познакомилась в начале пятидесятых, когда вместе с ним, а также Любовью Петровной Орловой и Григорием Васильевичем Александровым представляла советское кино на кинофестивале в Каннах). Мы с Бондарчуком согласились друг с другом, что Юткевич – режиссёр замечательный, и ещё – эстет, художник. Но я заметила, что Серёжа почему-то нервничает. Когда Инна отлучилась на кухню, он вдруг быстро достал альбом и показал нам рисунок: головка очень красивой девушки, а под портретом – его стихи, посвященные ей.

– Ребята, – зашептал нам, волнуясь, – я сошёл с ума! Я ничего не могу делать, ни о чём думать не могу. У меня перед глазами одна она. Только вам, близким друзьям, показываю: посмотрите – она же чудо! Я её люблю! Не знаю, как буду без неё жить!

Мой Сергей говорит:

– Брось, дружище. Конечно, всякое бывает, но подожди – картина закончится, и жизнь войдёт в обычное русло.

А я и не знала, что сказать: ведь с Инной Макаровой мы однокурсницы… но тут чисто женским чутьём поняла, что Серёжа Бондарчук безумно влюбился, и влюблялся, наверное, с каждым днём всё больше. Только представить: лето, море, чарующая Ялта, а главное – классические шекспировские роли… и каждый день перед ним – прелестное создание – играющая Дездемону его партнёрша, которая по роли любит его бесконечно. Возможно, подумала я, разглядывая портрет незнакомки, к нему пришла такая необыкновенная любовь, в которую человек ныряет с головой…

Я посмотрела «Отелло». Конечно же, картина прекрасная, актёрский ансамбль очень сильный. Наш классик Сергей Иосифович Юткевич, энциклопедически образованный, блестяще артистичный Юткевич, почувствовал, распознал в актёрском даровании Бондарчука способность к высокой трагедии. Кто ещё в то время мог сыграть Отелло? По-моему, никто. Бондарчук – великолепный Отелло. В его лице была какая-то дикая восточная притягательность… Эти чёрные, пронзающие, горящие глаза… Ему и грима сложного не нужно: сделали курчавые волосы, тёмное лицо – и вот он, родовитый мавр. В сцене с Яго, когда обманутый Отелло терзается изменой Дездемоны и кричит: «Платок?! О! Дьявол!» – в нём клокотал такой неистовый темперамент, что казалось, сейчас спрыгнет с экрана и придушит первого попавшегося.

Но меня, признаюсь, больше всего в «Отелло» потряс облик Дездемоны. Девушки такой красоты я в своей жизни не видела! Наверное, такими и бывают ангелы. Эти волнистые, ниспадающие до плеч белокурые волосы, эти огромные, сверкающие серо-голубые глаза, а еще она поражала (и это уже заложено в роли) такой чистотой, беззащитностью, что не полюбить её было нельзя! Я даже подумала, такого быть не может, что в этом женском экранном очаровании отразилось мастерство оператора фильма – замечательного Евгения Николаевича Андриканиса, это он так потрясающе снял неизвестную мне молодую актрису. Прошло какое-то время, и однажды в Доме кино я стояла в очереди в буфет за какой-то девушкой. Неожиданно она обернулась, и я узнала Дездемону. Конечно, она и в жизни была обворожительна, до нее даже дотронуться хотелось – понять, это живой человек или изваяние. Она взглянула на меня… а я постаралась не подать виду, что разглядывала её, и потом всё думала о ней, ведь я уже знала их историю. С Дездемоной – Ирой Скобцевой – Бондарчук познакомил нас позже, когда стало ясно – они неразделимы…

Так, как любили друг друга Ира с Серёжей, совсем не каждый способен любить. И Серёжа метался, хотел уйти из дома, но никак не решался, говорил:

– Вот если бы кто-то мне собрал чемодан и сказал: «Иди!», я бы сразу ушёл, а складывать вещи – не могу.

Долго он мучался, и Ира мучалась, но в конце концов они обрели своё счастье.

Бондарчук и Лукьянов всё больше сближались. Оба – заядлые рыбаки, часто вместе уезжали за город, на рыбалку, и там, я уверена, сидели с удочками и молчали. Сергей Владимирович Лукьянов тоже до пространных бесед был не охоч. Как каждый большой художник, и Бондарчук, и Лукьянов склонны больше к созерцанию, погружены в себя, в размышления, потому что у них свой богатый внутренний мир. Никакой пустой болтовни, никаких «ля-ля» ни тот, ни другой не любили и не понимали. Спроси их, кто на ком женат, кто, где что-то натворил – они понятия не имеют. Они самодостаточные люди. Друг с другом беседовали всё больше о том, идёт или не идёт роль, обсуждали режиссёров: с кем как работается. Вообще-то актёры не любят между собой разбирать свою работу, рассказывать о личных находках, или что-то по актёрски подсказать друг дружке. Но высокоодаренный, выдающийся артист или актриса из общей актёрской массы выделяются. Истинный талант щедр. Если он что-то подскажет коллеге, посоветует, как лучше сыграть роль, его от этого не убудет.

…Кажется, шёл 1960 год. Мы с Бондарчуком отправились на Венецианский международный кинофестиваль. Он был приглашён как член жюри, я представляла фильм «В твоих руках жизнь». Провожала нас Ира. Она тогда готовилась к кинопробам в какой-то картине. Помню, идём под руку по залу аэропорта, держит она под мышкой сценарий и шепчет: «Ты уж там, пожалуйста, опекай его».

Сидим в самолёте, вдруг слышу:

– Клар…

– Да, Сережа?

– Мм… Ира мне новые ботинки купила, я их не разносил, жмут – спасу нет. Я должен себе купить ботинки, в этих не смогу.

Летели с пересадкой в Амстердаме; встретили нас сотрудники посольства, до нашего рейса в Италию было несколько часов, кто-то из посольских поехал с ним в магазин, смотрю, идёт в новых ботинках, довольный:

– Взял на размер больше!

В кинофестивальной Венеции Серёжа в удобных ботинках подолгу заседал в жюри, но всё же выкраивал времечко для похода на пляж. А там – репортёры из моря выныривают: в целлофановых пакетах у них фотоаппараты, блокноты, ручки, «щелкают» на песке звёзд кино и упрашивают пообщаться. Руководство советской делегации оплатило для нас кабину для встреч с корреспондентами, которые вызывали доверие, чтобы без ажиотажа, продуманно дать интервью. На пляже мы с Серёжей занимались акробатикой: стойки делали, он меня на вытянутых руках поднимал, на плечи сажал… вдруг – в фестивальном журнале снимок: мы с Бондарчуком в пляжном виде, я у него на руках, и подпись: «Интересно, что бы сказала Ирина Скобцева, если бы увидела эти сцены?» Я в день отъезда всё ему напоминала: «Журнальчик-то захвати, покажи Ире, а то её этими красочными картинками какой-нибудь „добрый“ человек порадует». Правда, в Венеции мы по этому поводу только хохотали: откуда знать этим несчастным, в воде сидевшим до посинения, на жаре парящимся – лишь бы отыскать «клубничку» – фотографам, что Бондарчук со Скобцевой и Лучко с мужем дружат семьями…