Неизвестный Бондарчук. Планета гения

Одна любовь души моей

Слава Богу! Не угасает, не проходит интерес – вдумчивый, взволнованный интерес к творчеству Сергея Фёдоровича Бондарчука. Думается, это закономерно: чем дальше мы будем отходить от него в будущее, тем ближе к нам он будет как крупный художник, обгоняющий своё время.

Для начала – немножко детских воспоминаний. Все дошкольные годы я провела с отцом, потому что мама в то время много снималась. А мы оставались вдвоём, я забиралась к нему на колени, он рисовал нас на паруснике, и мы фантазировали, что уплываем в дальние страны.

И ещё о Пушкине. Я очень рано начала говорить, а потом неожиданно замолчала. Все испугались: не дай Бог я – не говорящий ребенок. А моя бабушка, мамина мама Анна Ивановна Герман, сибирская писательница, всё читала мне стихи Пушкина. Однажды мы с ней каталась на катере, подплываем к знакомому дому, уже виден его краешек, и я произнесла: «И родимая страна вот уж издали видна». Бабушка ахнула: долго молчавшая девочка, вдруг чётко, выговаривая каждое слово, особенно – трудную в детстве букву «р», процитировала строку из «Сказки о царе Салтане»! Так что мои первые осознанные слова были стихами Пушкина…

С любимой женой Ириной на Кубе

Но, если честно, особо не хочется вдаваться в такие наивные тонкости. Поэтому встреча с Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком на этих страницах – не только встреча отца и дочери, прежде всего, это единение двух людей, посвятивших свою жизнь искусству кинематографа.

Как коллеги по искусству, мы стали общаться, когда я заканчивала актёрский факультет ВГИКа. Я только открывала для себя художественный мир. Он пришёл посмотреть, как я играю мадам де Реналь в дипломном спектакле «Красное и чёрное». Потом увидел меня в роли Хари в картине Андрея Тарковского «Солярис», после просмотра долго глядел на меня и со страданием в голосе выдохнул: «А что же ты будешь играть теперь?» То есть он прекрасно понял, что я, начинающая восемнадцатилетняя актриса, сразу поднялась на высокий этаж и что теперь как личность уже не соглашусь на роли девушек на комбайнах или многостаночниц. И я действительно после «Соляриса» долго не снималась, отсеивала от себя такие рольки. Но пришла «Звезда пленительного счастья», осуществилась роль-мечта – я сыграла Марию Николаевну Волконскую. А ведь я с ней с одиннадцати лет не расстаюсь, с тех пор, как мамина сестра, моя тётя Нина подарила мне книжечку Читинского издательства «Записки Марии Николаевны Волконской».

«Одна любовь души моей» – так пушкинской строкой я назвала свой художественный многосерийный телевизионный фильм, посвящённый Александру Сергеевичу Пушкину и Марии Николаевне Волконской. Самым сокровенным моим собеседником в этой работе был отец. Его размышления о Пушкине, об истории, о власти, о Годунове являлись для меня основой. Даже случалось, что я чувствовала присутствие отца почти физически. К двухсотлетию поэта мы выпустили две пробные серии «Одной любви». Премьера в Доме Ханжонкова совпала по времени с показом картины по Российскому телевидению. Я выступила перед началом и побежала в кабинет директора: почему-то ужасно захотелось посмотреть хоть немножко свою картину по телевизору. Присела перед ещё не включённым телеэкраном и увидела… лицо отца. Оглядываюсь – на стене висит большой портрет Сергея Фёдоровича, экран его отражал, как в зеркале… отец пришёл посмотреть мой фильм…

И как же мне хотелось во время той многолетней работы рассказать ему о своих мыслях, произнести монолог о Пушкине… Собственно, мне всегда хочется поделиться с ним своими задумками, услышать его мнение… Но диалог невозможен. Однако есть книги, публикации Сергея Фёдоровича, его интервью, данные в разные годы, – они помогут мне эти беседы выстроить.

Делая фильмы о Пушкине, о Тютчеве, я всё раздумывала: а вообще – что такое стихи? Как к этим магическим рифмам подойти с позиции исполнителя? И вдруг вычитываю у отца подсказку: «Стихи – это, можно сказать, высшая интонация». И сразу всё понятно: ты, как артист, должен выразить стихи на пике собственного проживания. Мне посчастливилось увидеть личный «пик» Сергея Фёдоровича, когда он читал поэтический текст от автора в моём фильме «Детство Бэмби». Он, правда, пока не посмотрел материал, согласия не давал, но картина ему понравилась. И с какой же ответственностью он отнёсся к этой актёрской работе! Он потел, каждое стихотворение мы писали чуть ли не по четырнадцать дублей! А ведь это был лишь закадровый текст.

Отец замечал, что далеко не каждый артист способен исполнить стихи Пушкина. Наверное, самое сокровенное в человеке – это голос. Отец добивался сокровеннейших интонаций. Его Борис Годунов – не царь, а человек, который беседует здесь и сейчас с каждым и с самим собой.

В начале работы над «Борисом Годуновым» он признавался: «Это моя давнишняя мечта. Я к ней подбирался очень тщательно и, как всегда, с некоторым страхом», – вот в этом весь отец. Как человек культуры, Сергей Фёдорович осознавал, что есть в искусстве величины, которые выше тебя. Сегодня это понимание теряется с каждым днём, с каждым часом. А перед отцом всегда светила звезда, до которой идти и идти. Такими Звездами для него были Толстой и Пушкин. «Не я делаю сценарий „Бориса Годунова“, а Пушкин, – утверждал он, – я же стремлюсь ему хоть чуть-чуть соответствовать». То есть планка уже задана, и надо стремиться к её высоте. И он ставил задачу раскрыть путём кинематографа тайну толстовского или пушкинского гения, тайну толстовского или пушкинского слова, тайну их мысли. И донести до людей, чтобы мы эти тайны хоть отчасти смогли постичь.

Отец утверждал, что прямым наследником Пушкина был Лев Николаевич Толстой. В одном интервью он делает, по-моему, открытие: «Метод сопряжения и сцепления, наиболее плодотворно развитый в романе „Война и мир“, взят из „Бориса Годунова“», что, на первый взгляд не связанные сюжеты романа, связаны главным – единым содержанием. И я ему абсолютно доверяю, потому что по тщательности изучения литературного материала, наверное, равного отцу нет. Но Бондарчук не из тех, кто только восхищается: «Ах, Пушкин! Ах, Толстой!» – стремится перевести на экран всё от А до Я и не привносит ничего своего. Отец всегда идёт по сложному пути – он в постоянном диалоге с автором. Его отношение к первоисточнику – это не буквализм, это пристрастность!

Горестно признавать, но по большому счёту бондарчуковского «Бориса» постигла та же участь, что и картину Герасимова «Лев Толстой». Я пришла к Мастеру на съёмочную площадку (я ведь у него училась дважды: после актёрской мастерской закончила режиссёрскую). Он подошёл ко мне в длинной толстовской рубахе, грустный:

– Наташка, мой фильм никому не будет нужен.

– Сергей Аполлинариевич, что вы такое говорите? Лев Толстой – и никому не нужен?!

– Вот увидишь…

Эти фильмы вышли в период перелома, когда шла переоценка всего и вся. Но их время наступит, когда мы выстроим систему образования, когда в каждом учебном заведении будет своя видеотека. Фильмы «Борис Годунов» и «Лев Толстой» должны изучать, так же, как произведения гениев русской литературы. Только бы побыстрей наши высокие чиновники от культуры и образования вспомнили – кто мы и откуда.

Перестроечную травлю Сергей Фёдорович предвидел и отразил в «Борисе Годунове». Я смотреть не могу сцену убиения детей, потому что в то время и происходило убиение его самого и даже детей. Пусть я старшая дочь, пусть мама с папой давным-давно развелись, но и по мне ударили жестоко, хотя, конечно, не так жестоко, как по нему. На том Пятом съезде мы сидели рядом с моей однокурсницей Наташей Белохвостиковой и держались за руки: так поддерживали друг друга, потому что это было невыносимо. Громили её мужа Владимира Наумова и моего тогдашнего мужа Николая Бурляева. Буквально уничтожали моего отца. Герасимова не трогали только потому, что он умер, но уже раздавались голоса: «Не подобает ВГИКу носить его имя!» Оскорбляли мастеров. Наумова во время его выступления четыре раза прерывали топаньем и криком. Ведь это были клакеры, у них заранее всё было договорено. И они своего добились. Заговор осуществился. Людей, в нём участвовавших, я знаю, кое-кто из них мне сейчас говорит: «Мы не предполагали, во что это выльется, что мы будем зачинателями ТАКОГО безрассудства. Мы хотели свежего ветра, новой волны».

Да! Отцу досталась та эпоха, в которой честно отражать современность не позволялось никому. Понятно, что бунт был спровоцирован общим враньём. Мы все задыхались в гнилом, безвоздушном пространстве, которое затягивало, как трясина. Это было служение непонятно чему – все критерии культуры были поколеблены. В этом смысле взрыв-то был справедлив, но ударили как раз по истинным художникам. Блок и Цветаева приветствовали революционный порыв своего времени, а потом у Блока сожгли библиотеку, и мы знаем, что претерпела Цветаева. Благими намерениями известно, куда вымощена дорога…

После съезда отец предсказал разрушение Советского Союза и страшное падение культуры. И он оказался пророком. На самый конец его жизни пришёлся разрыв между Россией, Украиной и Белоруссией. Разрыв единого славянского народа. Сергей Бондарчук, украинец по паспорту и русский художник, вынужден был слушать, как «делят» Гоголя: в чём он украинец, в чём – русский. Очень он это переживал.

Он вообще был «переживун», с виду казался таким важным, что не подойдёшь, а внутри – совсем не защищён. Во время травли в какой-то газетёнке его посмели сравнить с дохлым львом, на которого тявкают собаки. Я спросила: как ты чувствуешь себя после этого пасквиля? «Знаешь, я прочёл эту статью в самолёте и хотел выйти в открытый космос».

Теперь всё пошло в обратную сторону. Уход многое сглаживает. И мы опять убеждаемся в непреходящей правоте есенинского: «Лицом к лицу – лица не увидать, большое видится на расстоянье». Начинаем думать: это же был титан! его кино – потрясающее искусство! его кино – колоссальный, самоотверженный труд! Когда отец сказал Шолохову, что принимается за экранизацию «Войны и мира», Михаил Александрович воскликнул: «Что ты делаешь, Серёжа?! Эту махину и с пола-то поднять трудно!» По таким драгоценным крупицам мы собираем, выстраиваем его образ. Сколько людей подошло ко мне за последние годы! Уж не говорю о мосфильмовских ветеранах производственного звена, о старых вахтёрах «Мосфильма» – они о Сергее Фёдоровиче – только с любовью; ко мне обращались люди, от кино далёкие, и не только в Москве – в разных городах:

– Помню, как ваш папа гулял по Летнему саду в костюме Пьера!

– Моя мама снималась в «Судьбе человека» – в Тамбове, на вокзале.

– Я участвовал в съёмках «Войны и мира» под Смоленском!

– Я еще девочкой бегала на съёмках пожара в Теряево.

Это неудивительно: Сергей Фёдорович был создателем гигантских массовых сцен, наверное, не меньше четверти населения России снималась в его фильмах. И память о нём для людей драгоценна – ведь они были участниками исторического действа! Он сохранил этих людей в истории. Перечитывая «Войну и мир», я была потрясена: в романе есть солдат по фамилии Бондарчук! Я даже какое-то время о себе в шутку говорила: «Солдат Бондарчук при исполнении!»