Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Итак, биополитика и тотальная мобилизация капиталистической индустриализации, войны, революции и Гражданской войны в России и Германии (или даже «европейской гражданской войны» в её узком понимании — до середины 1920-х гг.[792]) — в России превратились в военный коммунизм Ленина и массовую трудовую повинность. Тотальная мобилизация как акт подготовки ко Второй мировой войне — стала гипериндустриализацией Сталина, для чего коммунистической власти в СССР и понадобилось «первоначальное накопление» за счёт крестьянства, ограниченное рамками национальной экономики («социалистическое»). Сталинское «социалистическое народное хозяйство», институционально следующее образцам реальной экономики Германии, Франции, Англии, США, выступало однако не в качестве былого внешнеполитического конкурента для мировых держав, как Российская империя, а в качестве того — подобного Африке и Востоку — потенциально колониального рынка сбыта, труда и ресурсов, за обладание которым между мировыми державами шла борьба. При этом совершенно очевидно, что в исторической философии великих держав Запада в отношении к колониальному и потенциально колониальному Востоку доминировал своеобразный «цивилизационный расизм», на практике превращавшийся в расизм обыкновенный, эксплуататорский, апартеидный и геноцидальный. Современный американский историк об этой философии пишет прямо: на рубеже XIX и XX вв. «сфера истории была уже, чем теперь» — «не было ничего, что могло бы рассматриваться как история любых не-западных народов: те истории не-западных регионов, которые всё же имелись, фактически были историями европейских завоеваний, оккупации и управления»[793].

Важно иметь в виду, что само понятие Востока (в перспективе — Красного, Революционного, Национально-освободительного), введённого в большевистский политический лексикон ранее всего, видимо, Сталиным как наркомом по делам национальностей («С Востока свет», декабрь 1918), М. П. Павловичем, Г. И. Сафаровым и Л. Д. Троцким, в практике ранней Советской власти не только повторяло традиционный для начала ХХ века западный географический интеллектуальный ландшафт, в котором Востоком назывались Япония, Китай, Индия[794], Персия и Туркестан, а также Османская империя. Восток для советских коммунистов, во-первых, уверенно включал в себя ядро распавшейся Османской империи — Турцию, а во-вторых — Закавказье (примечательно, что в 1922–1991 гг. в Тифлисе / Тбилиси выходил в свет центральный орган Закавказского крайкома РКП (б) и его наследников — газета «Заря Востока»). Однако важнее всего, что для ранней Советской власти в понятие «Восток» автоматически включалось также всё территориальное наследие Османской империи почти по границам её максимального территориального расширения в XIX веке. С одной стороны, руководящий большевистский историк и идеолог, член советской делегации на переговорах по заключению Брест-Литовского мира М. Н. Покровский прямо резюмировал цели Российской империи в войне против Османской империи в рамках войны, начавшейся в 1914 году, как «войну за Царьград, войну за „турецкое наследство“»[795], с другой стороны — политическая практика НКИД РСФСР в его ранние годы рассматривала государства — осколки этого «наследства» как часть Востока, в остальном преобладающе представленного колониями, протекторатами и союзниками Британской империи. В текущем мониторинге НКИД в «Восток» — в дополнение к Японии, Китаю, Индии, Афганистану, Персии, Египту[796] — включались: Румыния[797], Болгария, Сирия, Палестина[798], Югославия, Курдистан, Ирак[799]. Сама Советская Россия волей-неволей обречена была обнаруживать себя среди этого Большого исторического и колониального Востока, несмотря на присвоенное себе лидерство в мировой революции и т. п. Даже столь ярко выраженный носитель германских стандартов в управленческой культуре в большевистском правительстве, как нарком внешней торговли и, несмотря на политически рискованное лоббирование концессий и западных кредитов, создатель советской монополии внешней торговли Л. Б. Красин (1870–1926) не мог не признать, что без экстраординарных индустриальных усилий просто в силу экономических обстоятельств Советской России грозит «превращение в колонию» для поставки сырья на Запад[800].

В этом контексте произнесённое Лениным в одном из его предсмертных «политических завещаний» 1923 года («Лучше меньше, да лучше») признание Советской России частью революционизирующегося Востока — было признанием себя, в первую очередь, обороняющимся объектом этой мировой колониальной конкуренции. Для гипериндустриализации и нужен был Сталину массовый принудительный труд колхозного, то есть вновь закрепощённого, крестьянства, который только так и аккумулировал (исторически чрезвычайно быстро мобилизовывал) внутренний капитал и трудовые ресурсы. А необходимость в стратегически неуязвимой для внешних угроз индустриализации потребовала, как это уже однозначно выяснила ещё имперская государственно-экономическая мысль России, повторного освоения природных ресурсов Европейского Севера, Урала и освоения ресурсов Сибири и Дальнего Востока, создания «второго индустриального центра» — перед лицом традиционно уязвимого с Запада исторического ресурсно-индустриального центра в Ленинграде, Москве, на Украине. Это вновь поставило вопрос о её колонизации, но на этот раз уже не сельскохозяйственной, как в XIX — начале XX в., а индустриальной. Именно необходимость индустриальной колонизации Севера, Сибири и Дальнего Востока и поставила задачу мобилизации принудительного труда (ГУЛАГа, массовой ссылки), без которой тотальная мобилизация становилась нерациональной, ибо не решала вопроса о стратегической глубине тыла и его экономической устойчивости. Рыночных, рентабельных способов с нуля обеспечить постоянными трудовыми ресурсами «второй индустриальный центр», до 90 % территории которого приходится на районы, по природным условиям приравненные к районам Крайнего Севера, не было, нет и до сих пор быть не может[801].

Тотальная мобилизация позволила СССР победить в тотальной войне, сохранить государственность, спасти народы СССР от биологически необратимого геноцида, приобрести вокруг своих границ зону влияния и безопасности, которая однако, за исключением репараций (в том числе репараций трудом), фактически не дала никакой прибыли советской «метрополии». Здесь труд военнопленных и ряд технологических, производственных и ресурсных продуктов, особенно для советского атомного проекта, пожалуй, стали единственным «колониальным товаром» СССР. Очень быстро оказалось, что этот «товарный труд» не имеет особенного преимущества. Как только послевоенное восстановление народного хозяйства пошло к концу, тотальная мобилизация изменила свои правила (правила индустриального XIX века), в которых накопление ресурсов уже в принципе могло обойтись без массового принудительного труда, а его мобилизация носила избыточный характер. Пройдя нулевой цикл освоения природных ресурсов востока СССР, государство получило иные, полурыночные механизмы мобилизации труда и уже в 1950-е годы успешно продемонстрировало это на «подъёме целины» в Казахстане — в создании ещё одного центра аграрного производства в непосредственной близости от уже действующего «второго индустриального центра» на юге Западной Сибири и на севере Казахской ССР, а в 1960–1970-е — в создании нового нефтегазового центра страны в Западной Сибири, который кормит Россию до сих пор. Экономическая, политическая и общественная мобилизация как общеевропейская современность — индустриальная и милитаристская эпоха конца XIX — первой половины XX в. — в лице сталинизма имеет своё наивысшее утверждение, но и в нём же — в том, что обнаруживается при анализе сталинизма как административного рынка ресурсов, — во внутреннем механизме функционирования этой тотальной мобилизации, не в её международном (цивилизационном), а в национальном (народно-хозяйственном) осуществлении, — имеет своё самопреодоление, демонстрируя внутри диктатуры пример острой межведомственной, межклановой и межличностной политической борьбы, в её сталинском итоге, 5 марта 1953 года, закончившейся смертью самого Сталина.

Итак, сталинизм — частный случай истории европейского Модерна на его периферии, индустриализма, мировой конкуренции колониальных империй и великих держав на территории бывшей Российской империи, в результате которой четыре империи (Германская, Австро-Венгерская, Османская и Российская) в 1917–1918 гг. погибли, а две из них сумели восстановиться на короткое время (Германия Третьего Рейха и СССР). России / СССР здесь угрожало превращение в часть колониального мира и «расходного материала» для «мировой коммунистической революции», концептуально сформулированной в Англии и Германии на опыте германских земель и Британской империи. Следование в русле «мировой революции» в качестве его политического или экономического субъекта неизбежно делало Россию / СССР объектом международной конкуренции в преддверии Второй мировой войны. Фактический отказ СССР от проекта «мировой революции», её инструментализация в интересах международного обеспечения строительства СССР в качестве великой державы стало фактором превращения авантюристической партийной революционно-утопической коммунистической диктатуры в общенациональную диктатуру во всеоружии европейского индустриализма, полицейского государства и биополитики. Именно эта страна победила в 1945 году в тотальной войне — и называла её так, не дожидаясь историографический разъяснений: «Тотальная война, навязанная… германским разбойничьим империализмом, привела к тотальному крушению кровавого агрессора»[802].