Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Коннотации 1812 года

Подобно тому, как нашествие многонациональной армии Наполеона на Россию в 1812 году[833] вновь — после разделов Польши — актуализировало в русском историческом сознании образ Смуты начала XVII века с нашествием сил Речи Посполитой, занятием интервентами Москвы и освобождением Москвы земским ополчением Минина и Пожарского в 1612 году, нашествие именно Наполеона, императора, но наследника упразднившей сословия Великой Французской революции, ставило перед сословной Российской Империей прямой вызов внесословной, общенациональной мобилизации.

Русская монархия в XVIII веке уже прошла свой путь осознания того, что историко-политическое и народное тело государства и Отечества не сводятся к судьбе династии и существуют как зависимые, но самостоятельные явления[834]. Даже те, кто оспаривает это мнение, вынуждены фиксировать, что Пётр Великий первым ввёл концепцию безличного государства и верности ему подданных одновременно с верностью государю — в «Полтавской речи» к солдатам накануне битвы[835]. Наследники Петра в XVIII в. время от времени частично вводили практику присяги на верность не только монарху, но и «Российскому государству» или империи. Особенно содержательным выглядит текст присяги императрицы Анны Иоанновны в 1730 году, предложенной ей Верховным тайным советом, в которой «слова отечество и государство появляются неоднократно»[836]. И если внесословный, гражданский смысл общенациональной мобилизации революционной и наполеоновской Франции и её сателлитов был давно уже задан революционной диктатурой не только с точки зрения права (и это было адекватно отмечено в высшем обществе Российской империи[837]), но и с точки зрения тотальной демографической мобилизации[838], то Россия 1806–1812 гг. в принципе могла на это ответить только не затрагивающим сословный строй «земским ополчением» — и, главное, утверждением своего образа нации — Отечества. Это и было дано в высшей государственной символической форме — в учреждении Александром Первым 5 февраля 1813 года всесословной медали для награждения всех участников боевых действий «В память Отечественной войны 1812 года»[839]. На ополченском кресте, введённом в 1812 году, был размещён девиз «За Веру, Царя и Отечество», для участников крестьянского партизанского движения в 1812 году учреждена наградная медаль «За любовь к отечеству» (1813).

Важно, что к 1812 году пафос национально-патриотического освобождения стал интернациональным и идеологически был наиболее разработан в немецких землях, оккупированных Наполеоном, и в немецкой эмиграции, в том числе России, а практически был реализован — в восстании и партизанской войне в Испании 1808–1814 гг.[840] против наполеоновской оккупации. Авторитетный русский либерально-консервативный правовед и публицист, сын участника Отечественный войны 1812 года А. Д. Градовский (1841–1889) так оценил пример Испании и суверенный характер общенародной отечественности: «Борьба, начатая Александром I в 1812 г., была истинной войной за независимость отечества… Ещё раньше Испания подала пример мужественного сопротивления иноземному насилию»[841]. Тем не менее собственный русский опыт Смуты начала XVII века как опыт всесословного ополчения[842] был актуализирован ещё до поражения Пруссии и восстания в Испании: Александр Первый 30 ноября 1806 созвал ополчение беспрецедентной численностью в 612 тысяч человек[843]. Созыв ополчения вполне успешно прошёл и в русской Прибалтике, Эстляндии и Лифляндии, где встретил внятную поддержку немецкого остзейского дворянства, латышских и эстонских сельских и городских жителей[844]. Мощная историческая аналогия между войной 1812 г. и победой над Смутой в 1612 г., когда самодеятельное земское ополчение освободило Москву от иноземных и инославных оккупантов (в том числе поляков) и в итоге дало начало новой царской династии, публично, церковно и граждански «учредило» её, — дополнительно демонстрировало не только гражданскую легитимность монархии, но и её общенациональные корни[845].

Немецкий опыт внутреннего сопротивления победившему агрессору неизбежно сосредоточивался в философии национального возрождения, лидерство в которой принадлежало И. Г. Фихте. Перед лицом идейно-политически капитулировавшего перед Бонапартом другого немецкого гения, Г. В. Гегеля, выступление Фихте в русской традиции становилось образцом отечественности, неотделимой от верности народному большинству[846]. В начале октября 1812, в ходе войны против Наполеона, уже занявшего Москву, в Санкт-Петербурге начинает выходить в свет журнал Н. И. Греча «Сын Отечества», с первого же номера уделивший особое внимание немецкой антинаполеоновской публицистике и описанию борьбы испанцев против французских войск[847]. Как резюмирует исследователь, «именно журнал „Сын Отечества“ в 1812–1814 гг. формулировал на основе единства русско-немецких интересов патриотическую стратегию, постепенно перерастающую в православно-консервативный национализм. (…) Метафорика освободительной борьбы и идеологические схемы, уже выработанные немецким национализмом, прекрасно вписались в патриотический дискурс, который сформировался в России в 1812 году»[848]. Одной из первых русских листовок войны уже в июне 1812 года стало «Воззвание» командующего русской 1-й Западной армией М. Б. Барклая де Толли к немцам с призывом к восстанию против Наполеона — «дабы собрались под знамена отечества и чести»[849], а первый номер «Сына Отечества» открылся на первой же странице переводом статьи находившегося на русской службе прусского политического эмигранта Э. М. Арндта (1769–1860). Она предсказывала близкое падение Наполеона. Тот же Арндт написал, а русские власти в октябре 1812 года издали специальный агитационный «Катехизис для немецких солдат», призываемых на службу оккупационной администрации Наполеона, в котором явно ретранслировал риторические ходы и аргументы «Речей к немецкой нации» И. Г. Фихте (1808) и косвенно дал русскому обществу их настолько стройный образец, что более чем 100 лет спустя царский генерал, поступивший на советскую службу, А. А. Свечин (1878–1938) в своём очерке военной мысли не мог не напомнить об этом сочинении Арндта и сделал выводы:

«монархическая идея подчиняется идее национальной, отечественной (…) Солдат должен помнить, что родина, отечество бессмертны и вечны, а монархи и всякое начальство уйдёт в прошлое со своим мелким честолюбием. (…) Французская революция выдвинула господство интересов целого, общего, коллектива над интересами частными, индивидуальными, и явилась основанием для необычайного развития мощи государства» на основе всеобщей воинской повинности и всеобщей трудовой повинности для военных нужд[850].

После изгнания Бонапарта из России призывы Фихте и Арндта были услышаны и в Пруссии. 17 марта 1813 прусский король Фридрих Вильгельм III выступил с воззванием «К моему народу», в котором объявил войну Франции, и одновременно учредил всеобщую воинскую повинность и ополчение в помощь армии (ландвер и ландштурм)[851].

1812 год мобилизовал ключевые понятия общественно-государственного языка России XVIII–XIX вв.: «любовь к Отечеству», «защитник Отечества», «сын Отечества» (и противостоящие им «враги Отечества»).

Их понятийным ядром следует признать Высочайшие документы: приказ войскам от 13 июня 1812 года, где прямо указано на общенациональный[852], а не династический, смысл войны: «Воины! вы защищаете веру, Отечество, свободу»; манифест от 6 июля 1812 года, в котором, фиксировались не столько сословия, сколько социальные роли: «Неприятель вступил в пределы Наши (…) Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина»; манифесте от 3 ноября 1812: «Знаменитое Дворянство не пощадило ничего к умножению государственных сил. Почетное купечество ознаменовало себя всякого рода пожертвованиями. Верный народ — мещанство и крестьяне показали такие опыты верности и любви к Отечеству, какие одному только Русскому народу свойственны»; манифесте от 25 декабря 1812: «Войско, Вельможи, Дворянство, Духовенство, купечество, народ, словом, все Государственные чины и состояния, не щадя ни имуществ своих, ни жизни, составили единую душу, душу вместе мужественную и благочестивую, толико же пылающую любовью к Отечеству, колико любовью к Богу…». Очевидно, что понятия Отечества и ополчения не были изобретениями конкретных манифестов. Печатные отклики на манифесты[853] внятно акцентировали внимание на всеобщей отечественной («соотечественной»[854]) солидарности[855].

Имея в виду хорошо известную роль церковных проповедей в деле мобилизации русского общества в 1812 году, следует обратить внимание на фундаментальную для проповедей и государственной идеологии этого времени интеграцию защиты престола, защиты православной веры от Антихриста (Бонапарта) и его аналогов, защиты Отечества от многоплеменного («вавилонского», «двунадесяти языков», в том числе поляков) нашествия, иначе говоря — защиты божественного добра от антихристианского зла. Обращаясь к Ветхому Завету, православная церковь нашла яркий язык описания общенародного бедствия и чудесного спасения народа в целом.

«И ожесточил Господь сердце фараона, царя Египетского, и он погнался за сынами Израилевыми; сыны же Израилевы шли под рукою высокою. (….) И сказал Господь Моисею: простри руку твою на море, и да обратятся воды на Египтян, на колесницы их и на всадников их. И простер Моисей руку свою на море, и к утру вода возвратилась в свое место; а Египтяне бежали навстречу [воде]. Так потопил Господь Египтян среди моря. (…) И избавил Господь в день тот Израильтян из рук Египтян…» (Исход. Глава 14.8–30).

В этом образном ряду Бонапарт выступал Фараоном (или Вавилонским царём, Париж — Вавилоном), а Россия — Израилем[856]. Великий историк русского религиозного сознания оценил это в предельных категориях: «Отечественная война многими была пережита и осмыслена именно как Апокалиптическая борьба, — „суд Божий на ледяных полях“…»[857]. Библейская традиция позволяла мобилизовать исторические паттерны, не раз использованные в России в похожих ситуациях внешней угрозы, в которых династические приоритеты отходили на второй план и главным становилось внесословное, протонациональное самосознание. Яркий пример — изображение в шведской литературе начала XVIII века Северной войны Швеции с Россией как священной войны «Северного / Шведского Израиля» и подобная библейская аналогия в России против Швеции. Налицо взаимное уподобление своих побед победам израильтян над войсками египетского фараона: шведами — после Нарвы, русскими — после Полтавы[858]. Известно, что и польское нашествие периода Смуты звучало как ветхозаветная трагедия: «Особым вниманием к религиозному аспекту событий отличается „Временник“ дьяка Ивана Тимофеева … Выступление Сигизмунда III против России он уподобляет выступлению фараона против „возлюбленного“ Израиля»[859]. Упомянутые выше толкования А. Д. Градовским «независимого отечества» 1812 года, учитывая компетентную погружённость Градовского в право и практику Франции, Германии и России, открывают в примере русского 1812 года новые смыслы. Так, говоря о рождении французской нации как национального единства во время Французской революции, Градовский тесно связывает нацию с «идеей французского отечества» и «народностью» (то есть национальным уровнем единства, стоящего выше племени): «Между всеми этими принципами первое место занимает начало верховенства и независимости государственной власти каждой страны»[860], то есть её суверенитет, что означает суверенитет нации. Эту гражданскую нацию во Франции создали революция и революционные войны, а в России начала создавать возглавленная монархией общенародная борьба против агрессии Наполеона. В русской литературе уже в 1814 и 1816 гг. было выработано имя «Отечественной войны»[861], а через тридцать лет после войны в русской книжной и журнальной практике — при всём её переводном разнообразии — имя «Отечественной войны 1812 года» стало предметом нарастающего консенсуса[862]. Одновременно с этим консенсусом подтверждалась широкая семантика отечественности: монархист и бывший революционер Л. А. Тихомиров (1852–1923) вводил в исторический ряд отечественного, «жертвы в пользу Отечества» — и Смуту XVII века, и пример Петра Великого, и пример Французской революции: «Величайший из царей наших под ядрами и пулями Полтавы оставил потомству свою исповедь: „А о Петре ведайте, что не дорога ему жизнь; жила бы Россия в чести и славе“. Скромный крестьянин Сусанин, только случайно ставший известным истории, отдаёт также без колебания жизнь за Родину. Величайший революционер Дантон не хочет спасти жизнь бегством из Отечества, восклицая: „Разве я унесу Отечество с собой на подошвах?“…»[863]. Один из главных «импортёров» германского идейного и политического опыта в Россию, сам — равный идейный участник немецкой социалистической сцены, бывший лидер русского марксизма 1890-х и ныне социал-либерал П. Б. Струве (1870–1944), суммируя политические достижения революции 1905 года, пытался нащупать аналогию между национально-освободительной Смутой и антисамодержавным пафосом освободительного движения 1900-х, которое в трудах круга Струве имело своим заданием формирование русской политической нации, объединённой строительством нового, конкурентного государства. Струве писал: «как Смута была первым рождением нации, так революция ХХ века была её вторым рождением»[864].