Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Отечество Брест-литовского мира (1918)

Важный для предреволюционной эпохи пример англо-бурской войны (1899–1902) как первой колониальной империалистической войны европейцев против европейцев — был с энтузиазмом воспринят политическим классом России. Он послужил ей образцом самоорганизованного народного сопротивления (буров) британскому империализму, новым примером вооружённого народа, являл факты массового добровольчества, масштабной партизанской войны буров против англичан. В русской политической культуре воюющая бурская Республика Трансвааль дала имя популярнейшей песне-гимну романтического антиимпериализма, известного как «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…» на стихи Галины Галиной[917].

Опыт партизанской войны и антипартизанской «политики опустошения», которая проводилась англичанами против буров и включала в себя широкое применение концентрационных лагерей для гражданского населения[918], в предвоенный период продолжал оставаться в центре внимания науки и пропаганды в СССР[919], готовившему страну к общенародному противостоянию британскому и иному империализму.

Но прежде этого антиимпериалистический пафос вооружённого народа и его партизанской войны опирался на более успешный образец, каковым накануне 1917 года целое столетие оставался пример Отечественной войны 1812 года, и само определение «партизанской войны» звучало как «оборонительная народная война»[920].

Приход большевиков к власти в России изменил многое в самих большевиках. Постоянно и сознательно ориентируясь на прецедент Парижской Коммуны в Париже в 1871 году[921], возникшей на политических развалинах Франции, терпящей поражение от Пруссии во франко-прусской войне 1870–1871, Ленин потому и стремился заключить Брестский мир с Германией, чтобы избежать повторения коллизии 1871 года. Французский образец (в котором русские видели и общий сценарий 1917 года) показывал, что военное поражение привело к низложению императора Наполеона III и созданию Правительства национальной обороны, которое 26 февраля 1871 г. подписало предварительный мирный договор, а 10 мая — окончательный мир. Тем временем, в дни переговорного процесса, в Париже 18 марта 1871 г. пришла к власти революционная коалиция Парижской коммуны, которая, однако, пала жертвой мирного договора антиреволюционного правительства с немцами и была последовательно уничтожена им уже к 28 мая. Ясно, что в условиях России 1917–1918 гг. существовала теоретическая возможность такого же сценария, когда власть авторов Октябрьского переворота точно так же не распространялась на всю страну, которая продолжала оставаться в состоянии войны с Германией. Вероятно, именно эту возможность риторически имел в виду и косвенно упоминал Сталин в своём тосте «за великий русский народ» 24 мая 1945, в котором, согласно стенограмме, сказал: «Какой-нибудь другой народ [в 1941 г. — М. К.] мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Это могло случиться, имейте в виду. Но русский народ на это не пошёл, русский народ не пошёл на компромисс, он оказал безграничное доверие нашему правительству».

В такой ситуации первоначальный расчёт большевиков на мировую революцию, то есть революцию прежде всего в Германии, явно конфликтовал с «парижским сценарием»: Германия была вольна не только расчленять Россию, ставя под свой контроль Прибалтику, Украину, Закавказье, но и выбирать себе того, кто согласится представлять центральную власть на сепаратных переговорах с Берлином. Ленин писал в начале января 1918 года, уже отходя от первых деклараций о революционной войне: «если бы германская революция вспыхнула и победила в ближайшие три — четыре месяца, тогда, может быть, тактика немедленной революционной войны не погубила бы нашей социалистической революции. Если же германская революция в ближайшие месяцы не наступит, то ход событий, при продолжении войны, будет неизбежно такой, что сильнейшие поражения заставят Россию заключить ещё более невыгодный сепаратный мир, причём мир этот будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим»[922]. Есть своя скрытая, но фундаментальная логика в том, что большевики — поголовно сторонники именно мировой коммунистической революции без национальных границ и экономик (народных хозяйств), суверенных государств и отдельных государств вообще — на пути к власти сделали одним из своих главных лозунгов (в целом глубоко чуждым солдатам, рабочим и крестьянам) требование «мира без аннексий и контрибуций». И главное противоречие не в том, что в результате Брест-Литовского мира они согласились на аннексии и контрибуции за счёт России, а в том, что этот лозунг исходил из неприкосновенности именно национальных границ и хозяйств. И Парижская Коммуна учила управлению именно национальным государством и внешней политикой. И оставалось лишь создать из остатков России национальное государство. За утверждением «мира без аннексий» в послевоенном урегулировании для Ленина скрывался отнюдь не отказ от территориальных приращений по итогам войны, как это могло показаться тому, кто следует за обычным значением слова. За ним стояло ещё довоенное, исторически давнее и вполне принципиальное разрушение территориальной целостности России, главным этнополитическим содержанием которой Ленин, как известно, считал этнографическую территорию одних лишь великороссов. В программе для Брестских переговоров Ленин писал:

«Понятие аннексии: (…) аннексией объявляется всякая территория, население которой в течение последних десятилетий (со второй половины XIX века) выражало недовольство присоединением её территории к другому государству, или её положением в государстве, — все равно, выражалось ли это недовольство в литературе, в решениях сеймов…, вызванных национальным движением этих территорий»[923].

И это значит, что все территориальные уступки большевиков Германии были не уступками, а исполнением программных требований о расчленении России в интересах сколь бы умозрительно не обнаруженных националистических сил и их территориальных предположений. Непрерывно маневрируя в идейном русле и меняя лозунги, в записях 21–24 декабря 1917 г. Ленин отметил, детализируя контекст и главный замысел шедших тогда в Бресте мирных переговоров с Германией, показывая резкую смену приоритетов и прямую связь социализма в России как начала её революционной войны на Западе:

«Переход революционных интернационалистов к „оборончеству“… Революционная фраза и революционный долг в вопросе о революционной войне… Как надо „подготовить“ революционную войну?.. Революционная война держащего власть пролетариата может быть лишь война за упрочившийся социализм… Сначала победить буржуазию в России, потом воевать с буржуазией внешней, заграничной, чужестранной… „Выигрыш времени“ = сепаратный мир (до общеевропейской революции)»[924].

Позже, агитируя свою партию за подписание Брестского мира, Ленин не раз говорил ей о том, что боеспособной армии в их распоряжении нет и потому сопротивляться Германии нечем. Ему никто не напоминал, как ещё недавно, в конце декабря 1917 года, большевиками во главе с Лениным громогласно создавалась «социалистическая армия» и как она уже отправлялась на фронт, напутствуемая Лениным на гораздо более масштабные дела — «бороться за торжество русской революции, за торжество великих её лозунгов не только в нашей земле, но и среди народов всего мира… мы — сила, способная победить все преграды на пути мировой революции… мы скоро не будем одиноки, в нашу армию вольются пролетарские силы других стран»[925].

Более того: Ленин сам точно помнил даже дату своего «обещания» от октября 1915: «подготовить и повести революционную войну (…) поднимать на восстание все ныне угнетённые великороссами народы, все колонии и зависимые страны Азии (Индию, Китай, Персию и пр.), а также — и в первую голову — (…) социалистический пролетариат Европы против его правительств» — «долг наш был готовить к революционной войне»[926]. Именно здесь, аргументируя необходимость сепаратного (от союзных России Франции и Англии, по плану становящейся объектом революционной войны[927] в Индии и Персии) мира с Германией, 8–11 января (старого стиля) 1918 г. Ленин отмечает: «мы, большевики, все стали теперь оборонцами»[928]. Этот момент примерки к революционной России роли (дополнительного для возможной революционной Германии) источника сил для революционной войны по образцу революционных войн Франции конца XVIII века был короток, но пришёлся точно на момент политического создания Красной Армии, идеологической санкцией которой было «всенародное вооружение», чтобы «послужить поддержкой для грядущей социалистической революции в Европе» (Декрет СНК РСФСР от 15 января 1918 г.).

В начале января 1918 года в сознании Ленина начался процесс превращения лозунга революционной войны в лозунг защиты отечества, равно исторически связанных с наполеоновскими войнами (выделено мной):

«необходимость, для успеха социализма в России, известного промежутка времени, не менее нескольких месяцев, в течение которого социалистическое правительство должно иметь вполне развязанные руки для победы над буржуазией сначала в своей собственной стране и для налажения широкой и глубокой массовой организационной работы. (…) Нет сомнения, что социалистическая революция в Европе должна наступить и наступит. Все наши надежды на окончательную победу социализма основаны на этой уверенности и на этом научном предвидении… Но было бы ошибкой построить тактику социалистического правительства России на попытках определить, наступит ли европейская и особенно германская социалистическая революция в ближайшие полгода (или подобный краткий срок) или не наступит. (…) Перед социалистическим правительством России встает требующий неотложного решения вопрос, принять ли сейчас этот аннексионистский мир или вести тотчас революционную войну. (…) Кто, ничего не скрывая от народа… соглашается подписать невыгодные для слабой нации, выгодные для империалистов одной группы, условия мира, если в данный момент нет сил для продолжения войны, тот ни малейшей измены социализму не совершает. (…) революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма, давая ему подсобные его целям силы. (…) со времени победы социалистического правительства в одной из стран, надо решать вопросы не с точки зрения предпочтительности того или другого империализма… не тот принцип должен теперь лежать в основе нашей тактики, которому из двух империализмов выгоднее помочь теперь, а тот принцип, как вернее и надежнее можно обеспечить социалистической революции возможность укрепиться или хотя бы продержаться в одной стране до тех пор, пока присоединятся другие страны. (…) Мы говорили о необходимости „подготовлять и вести“ революционную войну для социалистического правительства в эпоху империализма; мы говорили это, чтобы бороться с абстрактным пацифизмом, с теорией полного отрицания „защиты отечества“ в эпоху империализма… но мы не брали на себя обязательства начинать революционной войны без учёта того, насколько возможно вести её в тот или иной момент. Мы и сейчас безусловно должны готовить революционную войну. (…) Нет сомнения, что наша армия в данный момент и в ближайшие недели (а вероятно, и в ближайшие месяцы) абсолютно не в состоянии успешно отразить немецкое наступление… вследствие полной невозможности защитить побережье от Риги до Ревеля, дающей неприятелю вернейший шанс на завоевание остальной части Лифляндии, затем Эстляндии и на обход большой части наших войск с тыла, наконец на взятие Петрограда»[929].