Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

«Первоначальное социалистическое накопление»

Даже в сознании такого верного сталиниста, но далеко не очень просвещённого марксиста, как Л. М. Каганович, проблема изолированного государства как предмет стратегического противостояния Троцкого и Сталина уверенно помещалась в контекст традиционных, ещё дореволюционных экономических споров, хотя и с грубыми ошибками в деталях. Он писал: «Троцкий занимал позицию, что социализм без помощи Западной Европы строить невозможно. Мировая революция провалилась, и у нас нет капиталов для восстановления промышленности. Красин… занимал позицию струвистскую. Струве говорил: нам надо учиться у капиталистов[457]. Красин тоже говорил, что давайте, мол, отдадим концессии направо-налево, пусть хозяйничают, а страну мы на этом поднимем, промышленность. Позиция Сталина и сталинцев была такова: нет, мы должны строить социализм собственными силами»[458].

Вне партийной схоластики и академических споров действительное развитие капитализма в России не просто как эволюции товарного хозяйственного уклада, а как ускоренной индустриализации ещё в эпоху Витте, уже тогда поставило вопрос об источниках накопления для финансирования индустриализации. Достигший громкого мирового авторитета, а в 1920-е годы ещё более прославленный его коммунистическим критиком Бухариным, избравшим его символом «неправильной» теории накопления, Туган-Барановский так подводил итоги первой русской индустриализации. Описывая «крупные успехи» в развитии тяжёлой промышленности в России конца XIX века, тогда уже традиционно связываемые с политикой С. Ю. Витте по оздоровлению финансовой системы, предопределившей приток иностранных капиталов, и усилению государственного железнодорожного строительства, экономист особо подчеркнул управляемость и «искусственность» этих достижений, ибо «Россия принадлежит к числу стран, бедных капиталом»[459], и не накапливает его в достаточном количестве. В таких условиях даже внутренние источники экономического роста вызывают удивление специалистов: «Поэтому без помощи иностранных капиталов нечего и думать о развитии нашей промышленности»[460].

Но главной новостью промышленного развития Российской империи становилось то, что исторически короткий период обилия внешнего капитала, выпавший на время индустриализации под руководством министра финансов Витте, очевидным образом заканчивался в перспективе мировой войны.

В начале 1910-х уже либеральный политик, экономист и идеолог государственной мощи России в своём имперском проекте «Великой России» П. Б. Струве не был ярым сторонником протекционизма, видя в этом следствие узкого, «оборонительного» национализма, чуждого масштабных исторических задач России как великой державы. Но и он, формулируя «экономическую проблему Великой России» в контексте её подготовки с к мировой войне, то есть к наивысшей форме внешнеполитической и внешнеэкономической конкуренции, исходил из того, что главными противниками России в этой войне станут Германия и Австро-Венгрия (и именно им предстоит эксплуатировать экономические причины внешней военной слабости России). В интересах этой военно-стратегической конкуренции, по мнению Струве, для России «нет более настоятельной общей задачи, чем укрепление её экономического состояния или иначе, чем политика, направленная на накопление капиталов в стране»[461]. Так прямолинейно он выразил самую суть проблемы экономического развития страны в ходе подготовки к войне, поставив в её центр вопрос о накоплении капитала, что в Советской России 1920-х гг. было главным пунктом в полемике внутри большевистского руководства. Если большевики приходили к выводу о необходимости суверенного существования СССР, т. е. «строительства социализма в одной стране», т. е. независимого от Запада, и ставили его под защиту государственной монополии внешней торговли, т. е. максимального протекционизма (редкими исключениями из которого стали немногочисленные иностранные концессии), то первым выводом из реальности этого «изолированного государства» становился вопрос об источниках финансирования этого суверенитета, индустриализации этой великой державы, способной выжить в борьбе с внешним миром, — источниках накопления капитала в аграрной и бедной стране, лишённой иных значимых экспортных товаров, кроме зерна, леса и иного дешёвого сырья. Альтернативой этому могли бы быть иностранные кредиты, но конфликт Советской России с победителями в Первой мировой войне исключал сколько-нибудь реалистическую перспективу политически нейтрального внешнего кредитования.

Угроза войны и «холодный мир» вокруг СССР принципиально были подобны задачам государственной самозащиты накануне Первой мировой войны, которые Струве описывал так: «Европейская война стоила бы нам, без всяких преувеличений, в соответствующий промежуток времени раза в 4–5 дороже японской. Ещё важнее быть может то, что в этой войне мы должны были бы неизбежно опираться на свои наличные хозяйственные силы: внешний кредит был бы для нас отрезан или почти отрезан…»[462].

Струве ясно писал, что главным отличием Германии и Австрии от России в этой войне будет их способность к «принудительным займам» на внутреннем рынке, закрытая для России. В 1920-е гг. большевистские теоретики-практики назвали это принудительное изъятие капитала в крестьянской стране «первоначальным социалистическим накоплением», колеблясь лишь в выборе средств: изымать ли прибавочную стоимость, производимую крестьянскими хозяйствами, административно-экономическими методами (цены, налоги) или сразу путём прямой административной эксплуатации (коллективизация). В этом вопросе, таким образом, заранее проявилась прямая связь протекционистского «изолированного государства» с проблемой капитала. И новый смысл этой проблеме придал милитаризм.

Великий теоретик и практик германской социал-демократии и марксизма, Роза Люксембург накануне Первой мировой войны дала глубокий очерк природы капиталистического накопления в эпоху империализма, одновременно указывая будущим правящим большевикам на практически неисчерпаемые мировые ресурсы антикапиталистического развития, которое, однако, в силу самих условий эпохи тотальных войн с её принуждением вряд ли отличалось бы от капиталистической эксплуатации. Не признавая именно это методологическое значение труда Р. Люксембург для социалистического строительства, особенно индустриализации, большевики многократно переиздавали его в СССР и рекомендовали в качестве предмета для партийно-марксистского самообразования. В своей пророческой книге Р. Люксембург писала, тесно связывая проблему накопления капитала с историей протекционизма в зарубежной Европе и России в 1880-е гг., после короткого периода общеевропейского увлечения свободой торговли в 1860–1870-х, и империализма:

«Милитаризм выполняет в истории капитализма вполне определённую функцию. Он сопровождает накопление во всех его исторических фазах. В периоде так называемого „первоначального накопления“, т. е. при зарождении европейского капитала, милитаризм играет решающую роль при завоевании Нового Света и индийских стран пряностей; но он сохраняет решающее значение и позже — при завоевании современных колоний (…) при навязывании отсталым странам железнодорожных концессий и при проведении в жизнь требований европейского капитала в форме между народных займов; милитаризм играет, наконец, решающую роль как средство конкурентной борьбы между капиталистическими странами из-за областей некапиталистической культуры. (…) Монополизация некапиталистических районов, необходимая для экспансии капитала, внутри старых капиталистических государств и вне их пределов — в заокеанских странах — стала лозунгом капитала, в то время как свободная торговля — политика „открытых дверей“ — стала специфической формой беззащитности некапиталистических стран против международного капитала и специфической формой равновесия этого конкурирующего капитала; свободная торговля превратилась в предварительную стадию частичной или полной оккупации некапиталистических стран как колоний или сфер интересов. (…) Итак, капиталистическое накопление как целое, как конкретный исторический процесс слагается из двух различных частей. Одна из них совершается на месте производства прибавочной стоимости — на фабрике, в руднике, имении — и на мировом рынке. (…) Другая сторона процесса накопления капитала совершается между капиталом и некапиталистическими формами производства. Ее ареной служит весь мир. В качестве методов здесь господствуют колониальная политика, система международных займов, политика сфер интересов и войны»[463].

Исследователь нашёл в государственном опыте столь же ориентированного на весь мир Троцкого интересные результаты его руководящей реакции на условия внешней блокады и принудительной изоляции Советской России со стороны стран Запада. К концу 1919 года (на самом деле, к концу 1918 года), параллельно установлению блокады, используя опыт германской военной экономики и Временного правительства в России, Троцкий разработал свой (наряду с иными советскими) план милитаризации и создания системы принудительного труда. Самым важным исследовательским открытием в этом плане (даже если оно «открывает» не прямое, а подсознательное намерение Троцкого) является мысль о том, что если «Ленин с самого начала считал, что для России подходит форма германского „государственного капитализма“…», то «Троцкого больше интересовала существовавшая в Германии система мобилизации трудовых ресурсов», «он полагал, что если изоляция России становилась неизбежной, то появлялась необходимость замены капитала трудом»[464].

Если это так, то — в переводе на язык тогдашних марксистских понятий — эта замена капитала трудом и означала «первоначальное социалистическое накопление», где главным объектом государственной эксплуатации и источником принудительной концентрации внутреннего капитала для его централизованного инвестирования в индустриализацию становился именно самый массовый в СССР 1920–1930-х гг. труд — труд крестьянского большинства. Впрочем, даже современный либеральный экономист, Нобелевский лауреат, исследуя начальные этапы индустриализации, вынужден резюмировать, имея в виду не только мобилизацию, но и интенсификацию качества и производительности рабочей силы и общества в целом, что (выделено мной), «пока труд остаётся в значительной степени немобильным, гораздо больше потенциалом обладают политические меры, влияющие на накопление человеческого капитала»[465]. Надо отдать должное тому изяществу, с которым они теперь иногда по-новому называют старые методы Троцкого — Сталина.

Политическое решение вопроса о принятии в качестве государственной доктрины теории «строительства социализма в одной стране» автоматически предопределяло и решения вопроса об источниках этого строительства именно как промышленного, а не аграрного, что диктовалось не только марксистской догматикой, но и практикой военно-стратегического выживания с опорой на собственный тыл. Внутренние источники индустриализации неизбежно создавались только административно-принудительной практикой «первоначального социалистического накопления», которое единственное обещало обеспечить СССР достаточный объём внутреннего труда и капитала. Но пока такое решение о принудительном изъятии капитальных ресурсов, само решение об «изолированном государстве», пусть и защищённом протекционистской монополией на внешнюю торговлю, оставалось лишь теоретическим пожеланием, сроком проверки которого должна была стать ближайшая война. В этих условиях даже большевистский пропагандист вещал с плохо скрываемой расслабленностью, словно не в его же партийных газетах ежедневно звучала барабанная дробь о подготовке к будущей войне: «Партия неоднократно спотыкалась именно на том, что, что желала развёртывать промышленность быстрее, чем то позволяли народно-хозяйственные ресурсы… Весь восстановительный период был проведён таким образом, что темп развития промышленности превышал темп развития сельского хозяйства»[466]. Поэтому главным тестом на начало «строительства социализма в одной стране» стала политика власти в отношении крестьянства.