Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

«Если логически довести эту идею до конца, то мы придём к необходимости присвоения всего прибавочного продукта крестьянина…»[497].

Поэтому естественно, что наиболее глубокому анализу принуждение к «первоначальному социалистическому накоплению» ради изолированной и ускоренной индустриализации подвергли именно русские экономисты-аграрники, связавшие свою судьбу с изучением крестьянства. Упомянутые Н. Д. Кондратьев и А. В. Чаянов, пришедшие в советскую экономическую власть из революционной неонароднической научной и политической среды, были естественными носителями доктрины «трудового крестьянского хозяйства» как основы справедливой экономики и общественности, но именно им суждено было определить перспективы сельского хозяйства России как основы внутреннего рынка для промышленности. Их готовность пожертвовать приоритетами «трудового крестьянского хозяйства» (в апологии которого их обвиняли большевистские критики и следователи) ради доходности требует особого внимания. В экскурсе в историю земельной ренты Чаянов показывал, что именно высокая доходность земли предопределяет направление аграрного развития, ибо в России 1861–1917 гг. малоземельные крестьяне платили за землю сравнительно больше, и это вело к распродаже крупных хозяйств, а в Англии (неназванного периода «первоначального накопления»), наоборот, высокая земельная рента от крупного овцеводства предопределила «ограбление крестьянского арендаторства»[498]. Из такой логики капитализации ренты исходил Чаянов, рисуя проект кооперации сельского хозяйства как равной капиталистической его концентрации. Перед реальностью аграрной страны, получающей более половины дохода от земледелия и скотоводства 18,5 миллиона мелких крестьянских хозяйств, Чаянов писал в условиях НЭПа и перед коллективизацией о вполне диктаториальных и ультраконцентраторских задачах, под которыми подписался бы и Сталин:

«Если мы не хотим, вообще говоря, рисковать устойчивостью и манёвренной гибкостью самой системы государственного капитализма, мы не можем оставить главнейшую отрасль нашего народного хозяйства в состоянии стихийных форм развития… мы должны стремиться к прямому организационному овладению стихийным крестьянским хозяйством… основным и наиболее сложным вопросом нашей системы государственного капитализма является вопрос о том, какими методами мы можем увязать эту крестьянскую стихию в общую систему государственного капитализма и, подчинив регулирующему влиянию государственных центров, ввести в общую систему нашего государственного планового хозяйства… вводить в будущую организацию земледелия такие элементы, дальнейшее развитие которых… могло бы стать основой для будущей социалистической системы народного хозяйства… В настоящее время в этом вопросе уже не существует двух мнений, и все организаторы сельского хозяйства уверенно полагают, что главнейшими методами в работе по реорганизации нашего земледелия явятся методы вертикальной концентрации» (выделено мной. — М. К.)[499].

Другой знаменитый русский экономист-аграрник, близкий к народникам, в частности к Чаянову, и марксистам-аграрникам ревизионистского толка, идейный сторонник «трудового крестьянского хозяйства», но последовательный противник Советской власти Б. Д. Бруцкус (1874–1938) также давал основания полагать, что судьба мелкого крестьянского хозяйства была предрешена и оно было обречено даже в глазах его учёных апологетов. Уже в 1917 году Бруцкус приходил к выводу, что «для радикального решения аграрного кризиса в конце концов имеется только одно средство: дифференциация населения на почве развития промышленности и капитализма», мобилизация земли, единонаследие, «отход от земли лишних ртов»[500]. Если перевести это суждение на язык социальной науки, то Бруцкус предрекал неизбежность обнищания массы крестьянства, его пролетаризацию и вытеснение в города и промышленность в сферу дешёвого неквалифицированного труда, то есть то, что вошло в формулу Маркса о капиталистическом первоначальном накоплении. То есть то, что было на практике реализовано в сталинской коллективизации, ставшей прямой и непосредственной прелюдией к радикальной индустриализации в области принудительной концентрации капитала и труда.

Крупный историк-марксист, уделивший много исследовательского внимания аграрному вопросу в России, А. В. Островский (1947–2015) обратил внимание на сложившийся консенсус дореволюционных русских практиков в отношении перспектив индустриального развития (вернее сказать — индустриального переворота) в сфере крестьянского хозяйства. Этот консенсус не оставлял никаких аргументов в пользу мелкого «трудового крестьянского хозяйства» против ускоренной его концентрации, кроме идеологических и моральных. Саморазрушительные итоги экономического развития России вплоть до Первой мировой войны политически (сохранением феодальных пережитков в земельной собственности) лишили инвестиций отечественное сельское хозяйство и потому безальтернативно подчинили русскую промышленность иностранным инвестициям. А. В. Островский подводит итоги:

«Факт усиления зависимости России от иностранного капитала — это бесспорный факт. С одной стороны, приток иностранных инвестиций сопровождался внедрением новых технологий, с другой стороны, выкачиванием из России необходимых ей самой ресурсов, в том числе капитала. В результате этого иностранный капитал становился одновременно двигателем и тормозом внутреннего накопления. Баланс этих двух тенденций не подведён. Однако можно утверждать, что иностранные инвестиции двигали вперёд промышленность и транспорт, а откачиваемые средства поступали главным образом из деревни, что способствовало разрушению крестьянского хозяйства. Процесс первоначального накопления приобретал однобокий характер: в России оставались разорённые крестьяне, а прибыль от инвестиций уплывала за границу, что сдерживало формирование отечественной буржуазии»[501].

Поэтому повышение производительности земли и увеличение внутреннего накопления (которое так и не смогло «натурализовать» внешние инвестиции в индустриализацию), то есть — сокращение издержек сельскохозяйственного производства в России к моменту революций 1917 года, по мнению А. В. Островского, было возможно либо «за счёт роста производительности труда (механизации сельского хозяйства)», либо «за счёт усиления эксплуатациикрестьянства». В это время доминирующее пренебрежение власти к интересам крестьянского большинства не позволило ей приложить практические усилия к тому, чтобы облегчить крестьянству интеграцию в капитализм (и тем оправдать теоретически доказанную марксистами — против обоснованных тревог народников — и выгодную индустриализации Витте схему того, как разоряемое крестьянство поглощается городами). Историк резюмирует ситуацию рубежа XIX и XX вв.: «то, что процесс разорения крестьянства опережал процесс накопления в деревне, не вызывает сомнения, в результате чего избыточные рабочие руки не могли найти себе применения в сельском хозяйстве и устремлялись в другие отрасли экономики. Между тем есть основания утверждать, что темпы развития капиталистической промышленности отставали от темпов разорения крестьянства, поэтому имело место увеличение аграрного перенаселения, а значит, развитие не только процесса пролетаризации, но и пауперизации крестьянства… Увеличение численности ненужных рабочих рук (т. е. едоков) имело своим следствием возрастание нерентабельности, убыточности крестьянских хозяйств… Крестьянское население, не затронутое процессом пролетаризации и пауперизации, составляло около 56,8 млн человек, 46 % всего населения»[502].

Тем временем, в условиях мирового снижения цен на продукцию сельского хозяйства, зерновое и животноводческого производство в России были в целом убыточны и убыточность их росла. И их крупное производство в сельском хозяйстве было рентабельным только «там, где было возможно получение дифференциальной ренты» (то есть при инвестициях в земледелие), «на основе кабальной аренды», «на основе использования кабального наёмного труда»[503]. Одним словом — только методами принудительной, конфискационной и кабальной сталинской коллективизации крестьянского хозяйства. Ещё в 1980 году А. В. Островский обратил внимание научной общественности на консенсус в деловой среде относительно направления аграрного развития России. Понимая описанные условия сельского хозяйства, весной 1915 г. Совет съездов представителей промышленности и торговли представил их очередному съезду программу «О мерах по развитию промышленных сил России», в которой говорилось, что «в течение десяти лет Россия должна или удвоить, утроить свой хозяйственный оборот, или обанкротиться» и для этого, в частности, форсировать перемены в земледелии: повысить плодородие земли за счёт неорганических удобрений и повысить производительность труда за счёт внедрения машинной техники, внедрить производственную кооперацию. В начале 1917 г., ещё до Февральской революции, Московское общество сельского хозяйства и Союз кооператоров подготовили доклад «Неотложные мероприятия по земледелию в связи с народным продовольствием», в котором говорилось: «Перечисленные условия… неуклонно толкают Европу и Россию на путь национализации и кооператизации сельскохозяйственного производства. Таковая, вероятно, осуществится в ближайшем будущем»[504].

Ученик Струве, вождь эмигрантского евразийства П. Н. Савицкий — тонко чувствуя альтернативу иностранной экономической, кредитной и инвестиционной колонизации — приветствовал сталинскую ускоренную индустриализацию, прежде всего, потому, что в ней он нашёл продолжение и исправление русских традиций имперской, континентальной индустриализации и самодостаточности:

«Русский промышленный подъём эпохи пятилетки куплен дорогою ценою. Промышленные расцветы, во многих случаях, обходятся не дешёво тем странам, в которых они происходят. Иногда этой ценой является закабаление страны иностранному капиталу. Элемент поставления русской промышленности в финансовую зависимость от заграницы, несомненно, присутствовал в русском промышленном подъёме 1893–1899 гг. В меньшей степени он чувствовался в расцвете 1910–1916 гг. Ценой осуществления пятилетнего плана является сильнейшее сокращение народного потребления… Средства для строительства небывалых в России размеров получены путем возложения на страну такого же масштаба лишений. Здесь действуют и рычаги налогового пресса, и принудительные займы, и политика высоких цен на промышленные изделия, диктуемых стране государством, выступающим в качестве производителя-монополиста. Положительную цель пятилетки с максимальной точностью можно определить, как строительство особого мира России-Евразии. (…) В духовной обстановке СССР эпохи пятилетки слышатся мотивы, созвучные установкам 1916 г. И в тот момент страна была охвачена идеей автаркии. Деятели русского капиталистического хозяйства с таким же увлечением служили ей, как сейчас ей служат „строители социализма“… Увлекала и увлекает организационная идея, капиталистически-националистическая в первом случае, коммунистически-националистическая во втором… В первые революционные годы звучали горькой иронией слова о достижении самодостаточности русского мира, столь популярные в 1916 г. Это не помешало им, на несколько лет позже, возродиться к новой власти и силе»[505].