Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Из такой — совершенно в духе колониального и империалистического расизма — сравнивающей смерть людей со смертью скота перспективы с неизбежностью следовало, что «европейский», немецкий, итальянский, венгерский, польский шовинизм были идеологией национального освобождения, а немецкий, венгерский, польский, румынский и т. д. исторический антисемитизм невинным преувеличением — на фоне русских православия, «чёрной сотни» и полицейского антисемитизма. Что сталинское и коммунистическое — это и есть подлинное русское, требующее нещадного преодоления. Книга Эрика Лора «Русский национализм и Российская империя: кампания против „вражеских подданных“ в годы Первой мировой войны» из всего исследовательского багажа западной историографии и, в первую очередь, западного самопознания причин и свойств «тотального» ХХ века извлекла лишь ту часть общей для Европы «тотальности», которая показалась автору агитационно безотказной в анализе имперских корней советского коммунизма. Э. Лор пишет: «ключевым аспектом первой для России тотально-мобилизационной войны явилась масштабная кампания, направленная против определённых меньшинств»[524]. Даже если принять на веру такую репрессивную исключительность тогдашней России, нельзя не обнаружить, что для Э. Лора «ключевым аспектом… тотально-мобилизационной войны явилась не тотальность как таковая, не предельная для своего времени мобилизация, не сама война, а антименьшинственный их характер…» Представляет ли себе тотальность той войны этот писатель? Описывает ли его монопольный фокус меньшинств историческую реальность начала ХХ века?

Британский исследователь СССР и политический мыслитель Ричард Саква пишет: «Несмотря на ряд серьёзных недостатков, понятие тоталитаризма тем не менее даёт возможность задавать правильные вопросы, а именно: как мы можем объяснить феномен абсурдного роста государственных амбиций, а во многих случаях реальной власти, в ХХ в. Исследователи нацистской Германии показали изощрённость режима и использовали понятие тоталитаризма только для того, чтобы продемонстрировать ограниченность возможности его применения в немецких условиях. В ходе Historikerstreit (спора историков) с 1986 г. предпринимались новые попытки найти причины и связи между советским и немецким гиперавторитаризмом (если не тоталитаризмом) в ХХ в. Эрнст Нольте рассматривал историю большевизма, СССР, национал-социализма и Третьего рейха в контексте того, что Европа, по его утверждению, находилась в состоянии гражданской войны[525]… Другими словами, Нольте уверен, что нацистские зверства отчасти были ответом на ранее совершённые преступления большевиков[526] и, таким образом, не представляли собой уникальный или конкретный атрибут немецкой истории. Исследуя историю Третьего рейха в рамках более широких достижений европейской истории в ХХ в., и в частности большевистской революции и сталинского правления, он неизбежно рассматривает злодеяния немецкого режима как относительные и, таким образом, в известной степени оправдывает его преступления… Поиск истоков „тоталитаризма“ продолжается. В своей во многом блестящей книге „Истоки тоталитаризма“ Ханна Арендт взялась за проблему, имея недостаточно материала, чтобы говорить о развитии коммунизма в России[527], тем более, что она ложно (абсолютно ложно, контрфактически. — М. К.) делала акцент на роль панславизма как прототипа пангерманизма. Панславизм, однако, очень отличается и не играет почти никакой роли в становлении великого русского национализма, который (как и антисемитизм) не является главной составляющей советского авторитаризма. Она боялась обвинить Маркса в том, что он дал толчок для развития деспотических особенностей коммунистического строя… Якобинский террор выступал в качестве модели для Ленина, хотя советское принуждение было сформулировано на языке классов. У большевиков был перед глазами и пример судьбы Парижской коммуны 1871 г., когда после поражения коммунаров тысячи людей были уничтожены силами „закона и порядка“. Террор не являлся заповедной зоной тоталитарных режимов левых и правых»[528]. Изложенное Р. Саква заставляет полагать, что, несмотря на фрагментарные оговорки и фундаментальные требования исторической науки о контекстуализации исследуемых явлений, сталинизм до сих пор более всего изучается в интеллектуальной резервации, в парадигме либеральной идеологической критики, сопровождавшей его становление и развитие. Современные исследования сталинизма основываются, прежде всего, на двух традициях идеологической критики советского тоталитаризма — либеральной и социалистической — в том их виде, какой они получили своё наибольшее распространение в трудах внешних, либеральных, и внутренних, марксистских, противников советского коммунизма. Квинтэссенция первой традиции дана в трудах Х. Арендт, Ф. А. фон Хайека (1899–1992), Л. фон Мизеса (1881–1973), второй — в трудах Л. Д. Троцкого (1879–1940) и русских меньшевиков круга «Социалистического вестника». Даже исследующие нацизм в его противопоставлении сталинизму ревизионисты во главе с Э. Нольте действуют скорее в русле либеральной критики сталинизма, «реабилитируя» врага России и сталинизма — нацизм — в качестве защитника всё более риторических европейских ценностей. Реальности тотальной войны и тотальной мобилизации, ставших итогом общеевропейской индустриализации, либерально-социалистическая критика сталинизма противопоставила лозунги о ценности свободы, подменив исследование — публицистикой, в тени которой стало удобно расположиться даже ревизионизму с пропагандой «европейского единства» от Гитлера до Альберта Эйнштейна, который после Второй мировой войны буквально по прописям Мизеса выступил с идеей мирового правительства, что в конкретно-исторических условиях прозвучало как апология мирового лидерства США.

Джорджо Агамбен обращает внимание на то, что «глубокие разыскания», например, Ханны Арендт о «тоталитаризме» свой недостаток имеют в «отсутствии даже минимальной биополитической перспективы» — в то время как «политика смогла в невиданных прежде масштабах состояться как политика тоталитарная только благодаря тому, что в наше время она полностью обратилась в биополитику… Связь между массовой демократией и тоталитарными государствами не может быть понята как внезапный переворот… Лишь исходя из того, что биологическая жизнь с её потребностями повсюду стала ключевым политическим аргументом, можно понять ту парадоксальную скорость, с которой парламентские демократии в ХХ веке превратились в тоталитарные государства… Наиболее значимое явление в этой перспективе — параллельное введение в правовые системы многих европейских стран норм, делающих возможными денатурализацию и денационализацию множества собственных граждан. Первооткрывателем здесь была Франция (1915) — в отношении натурализованных граждан „вражеского“ происхождения; в 1922 году примеру Франции последовала Бельгия, аннулировавшая натурализацию граждан, совершивших „антинациональные“ действия во время войны; в 1926 году фашистский режим издал аналогичный закон о гражданах, оказавшихся „недостойными итальянского гражданства“; в 1933 году наступил черёд Австрии, и так далее, пока Нюрнбергские законы о „гражданстве рейха“ и „защите немецких крови и чести“ не довели этот процесс до крайности… Известно, что юридической основой для интернирования послужило не обычное право, но Schutzhaft (буквально: предварительное заключение), юридическое учреждение прусского происхождения, которое нацистские юристы иногда классифицировали как превентивную полицейскую меру, поскольку она позволяла „брать под стражу“ людей, независимо от степени их уголовной ответственности, единственно для того, чтобы отвести угрозу для государственной безопасности. Однако истоки Schutzhaft лежат в прусском законе от 4 июня 1851 года об осадном положении, которое в 1871 году распространилось на всю Германию (за исключением Баварии), и, ещё раньше, в прусском законе о „защите личной свободы“ от 12 февраля 1850 года… Не нужно забывать, что первые концентрационные лагеря в Германии были созданы не нацистским режимом, а социал-демократическими правительствами, которые не только в 1923 году, после введения чрезвычайного положения, интернировали, пользуясь Schutzhaft, тысячи коммунистов, но и открыли в Котбус-Зиле Konzentrationslager für Ausländer, принимавший в первую очередь еврейских беженцев из стран Востока… Лагерь — это пространство, возникающее тогда, когда чрезвычайное положение превращается в правило… Правильный вопрос об ужасах концентрационных лагерей — это не лицемерное вопрошание о том, как стало возможным совершение столь чудовищных преступлений против человеческих существ (об этом вопрошает Х. Арендт. — М. К.); честнее и, главное, полезнее тщательно исследовать, с помощью каких правовых процедур и политических средств люди могли быть столь полно лишены собственных прав и преимуществ — до такой степени, что любое действие, совершённое по отношению к ним, больше не являлось преступлением (и тогда действительно уже всё становилось возможным)»[529]. Здесь важно помнить, что столь близкий к коммунистическому проекту левый радикал, как Вальтер Беньямин (1892–1940), уже не с точки зрения институционализации насилия, а исходя из интересов страдающего большинства, совершенно однозначно резюмировал итог своего идейного изучения современной ему истории в категориях именно «чрезвычайного положения»: «Традиция угнетённых учит нас, что переживаемое нами „чрезвычайное положение“ — не исключение, а правило».[530]

В этом контексте хорошо звучит и признание классика французской критики сталинских концлагерей М. Мерло-Понти (1908–1961), сделанное им в 1948 году, с началом рационально централизованной и хорошо управляемой «холодной войны» против СССР: дескать, не критикуя СССР до войны, мы жили так, как будто не было ни границ, ни наций, ни войны, всё происходило так, «как будто бы мы тайком решили игнорировать такие элементы истории, как насилие и несчастья, ибо принадлежали стране слишком счастливой и слишком слабой, чтобы их вообразить… Мы жили в некоем обиталище мира, опыта и свободы, образованном счастливым стечением обстоятельств, и не понимали, что эту землю надо защищать»[531]. Это о чём же так лживо свидетель ствовал чуткий экзистенциалист? О каком рае, добровольно закрывшем глаза на сталинизм? О Франции и Западе 1920–1930–1940-х годов? О Первой мировой войне и капиталистической биополитике? О мировом кризисе? О психозе мобилизации? О колониальной гекатомбе на большей части земного шара? О Мюнхенском сговоре 1938 года? После подобной избирательности невольно предпочтёшь самый ползучий позитивизм о сталинском СССР, лишь бы не повреждать свой моральный вкус такого рода антисталинским философствованием.

Современный исследователь русской историографии сталинизма справедливо отмечает, что над её эмпиризмом — и до тех пор, пока он вращается вокруг формулы «тоталитаризма», — доминирует манихейская схема распределения научных ориентаций на «либеральную» и «консервативно-охранительную», что в современной русской историографии сталинизма новые источники лишь оснащают старые, ещё «перестроечные» публицистические схемы сталинизма как тоталитаризма, «в то время как для западных исследователей (наверное, всё-таки только для настоящих исследователей. — М. К.) сталинизм предстаёт как ключевая тема для понимания природы современного общества вообще, какова бы ни была его идеология»[532].