Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Эрнст Нольте в своих штудиях о нацизме в его эпохе[561] обнаружил — вслед за Уинстоном Черчиллем, после победы над Гитлером заявившим, что «фашизм был тенью или уродливым детищем коммунизма», — якобы вторичный, реактивный характер фашизма как ответа на вызовы эпохи (особенно — большевизм) и в этом смысле «вернул» явление породившему его времени (а не только породившей его немецкой истории и культуре, как предпочитали говорить современные ему критики нацизма). Надо вернуть и сталинизм породившему его месту и времени. Но исследовать его генезис не для «реабилитирующего» или ревизионистского объяснения-оправдания, как этого сделал Э. Нольте для нацизма, а в доктринальных, идейных, исторических пределах, в правилах эпохи, которым следовал сталинизм, то есть поместить сталинизм в исторический ландшафт, в ту историю, которая равно вырастила капитализм и социализм, нацизм и сталинизм[562]. Классический философский манифест о «диалектике Просвещения», написанный по итогам Второй мировой войны и Холокоста, можно счесть крайней формой самокритики Запада, но никто на деле не подверг сомнению весьма близкую фактическую применимость этого философского описания к собственной, внутренней социальной истории индустриальной Европы XVIII–XIX и первой половины XX века, литературным портретом которой давно признаны кричащие социальные образы Чарльза Диккенса. Всё более несомненным остаётся формально философский диагноз:

«На протяжении всего либералистского периода Просвещение постоянно симпатизировало социальному насилию… При посредстве тотального, объемлющего все без исключения отношения и побуждения общества, люди опять превращаются… во всего лишь видовые существа, друг другу тождественные благодаря изолированию в принудительно управляемой коллективности… Бессилие трудящихся является не уловкой власть имущих, а логическим следствием индустриального общества… Мышление становится органом, возвращаясь вспять, в природу. Но для властвующих люди становятся материалом, как для общества — природа в целом»[563].

Только в этом контексте мы сможем оценить подлинные зло и ужас эпохи и то, в какой степени сталинизм на деле преумножил эти зло и ужас: исследовательски вернуть сталинизм в ландшафт его времени, Просвещения и Модерна, в котором он был учеником, — вернуть в европейский и русский XIX век, не только в Первую мировую войну — но в социал-милитаристский консенсус Запада. На самом деле, не так важно, насколько этот социал-милитаристский консенсус отражал подлинные потребности человечества, важно то, насколько всепроникающим было убеждение властвующих в том, что без такой мобилизационной готовности к новым войнам — человечество не будет защищено, а конкретные государства исчезнут, лишённые безопасности. Преобладающим дефицитом в интернациональной историографии сталинизма до сих пор остаётся дефицит исследования актуального и общего исторического контекста сталинизма, исторического опыта создателей сталинского режима и — как это ни странно при гигантской литературе о национальных корнях большевизма — исследования подлинной интеллектуальной традиции (а не лубочных сказок о ней), в лоне которой вызревали государственные задачи сталинизма.

Историческое сознание всегда переживает новые события «впервые», описывая и интерпретируя их, вырабатывая «ответы на исторические вызовы» на языке прецедентов, совершенно не предполагая того будущего горизонта, с высоты (широты) которого прошлое будут судить будущие поколения. Поэтому русском историческом сознании начала ХХ века навсегда будут доминировать образцы Великой французской революции 1789 года и Парижская коммуна 1871 года — и, разумеется, будут полностью отсутствовать Париж и Прага 1968-го. В высшей степени реальными и незабываемыми будут Великая война 1914–1918 гг. и Брест-Литовск 1918 года, и абсолютно непредсказуемым — Берлин 1945-го. В этом практическом и символическом ландшафте для советских властей в 1920–1930-е гг. абсолютно преобладал опыт чрезвычайного выживания режима и лишь затем — опыт коммунистического эксперимента.

Но в лично пережитом большевиками в СССР историческом опыте существовал и более широкий контекст, и более глубокая историческая диахрония.

Сталин, насыщая свою риторику историческими экскурсами, приучил историков с особым вниманием относиться к персональным историческим аналогиям, к упоминаниям Петра Великого и Ивана Грозного, к которым прибегал Сталин для своей легитимации[564]. Похоже, историки сталинизма до сих пор не с достаточным вниманием отнеслись к историческому смыслу, например, известного признания Сталина в его обращении 2 сентября 1945 года к советскому народу в связи с победой СССР и его союзников по антигитлеровской коалиции в войне против Японии. Описывая источники и угрозы Второй мировой войны, германскую угрозу на Западе, Сталин указал на многолетнюю японскую угрозу с Востока. Здесь Сталин прибегнул не к партийным, идеологическим, а ко вполне рафинированным этатистским и историческим категориям:

«У нас есть ещё свой особый счёт к Японии. Свою агрессию против нашей страны Япония начала ещё в 1904 году во время русско-японской войны. Как известно, в феврале 1904 года, когда переговоры между Японией и Россией ещё продолжались, Япония, воспользовавшись слабостью царского правительства, неожиданно и вероломно, без объявления войны, — напала на нашу страну и атаковала русскую эскадру в районе Порт-Артура… Как известно, в войне с Японией Россия потерпела тогда поражение. Япония же воспользовалась поражением царской России для того, чтобы отхватить от России южный Сахалин, утвердиться на Курильских островах и, таким образом, закрыть на замок для нашей страны на Востоке все выходы в океан — следовательно, также все выходы к портам советской Камчатки и советской Чукотки. Было ясно, что Япония ставит себе задачу отторгнуть от России весь её Дальний Восток… Поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны оставило в сознании народа тяжёлые воспоминания. Оно легло на нашу страну чёрным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот, этот день наступил… Это означает, что южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии. Наш советский народ не жалел сил и труда во имя победы. Мы пережили тяжёлые годы. Но теперь каждый из нас может сказать: мы победили. Отныне мы можем считать нашу Отчизну избавленной от угрозы немецкого нашествия на западе и японского нашествия на востоке»[565].

Из этих признаний следует не только выстраивать лежащие на поверхности концепции «национал-большевистской» или «великодержавно-патриотической», «традиционно-имперской» эволюции сталинского режима: в возрождении русской истории в советском учебном курсе наук, восстановлении в СССР Патриаршества, традиционной военной формы и званий в РККА и т. п. Надо увидеть и признание единой истории народа и государства, для которой не было разрыва 1917 года.

Из признаний Сталина о Японии следует и ещё более важный вывод: не только о том, что Сталин считал себя и свой СССР государственными наследниками не только Ленина, но и Петра Великого[566] и его России, но и о том, что сталинский СССР неизбежно наследовал исторические, географически определённые угрозы, перед лицом которых выросла Историческая Россия[567]. С этими угрозами столкнулась бы любая суверенная континентальная государственность на территории России.

В 1920-х гг., вскоре после неудачи «мировой коммунистической революции» на территории бывших Германской и Австро-Венгерской империй и неудачи союзничества коммунистической Советской России с националистической Турцией на обломках Османской империи, «Европа» отделилась от России сетью авторитарно-националистических лимитрофов. Их внешнеполитическая идеология была представлена новоизобретёнными («Великая Финляндия», «Великая Румыния») или ещё более масштабными, чем прежде («Междуморье» Польши) имперско-колониальными (за счёт Исторической России) проектами. Поэтому интернациональный проект советского коммунизма вставал лицом к лицу перед новыми национально-империалистическими вызовами на Западе и перед оставленными ему в наследство Российской империей проблемами Зауралья, Туркестана, Сибири и Дальнего Востока. Традиция русской оппозиционной мысли предпочитала описывать их в категориях «царской каторги», «тюрьмы народов», тщетной колонизации, ложных и вредных царских торгово-империалистических амбиций, ведущих к будущему столкновению с Японией и стоявшей за ней Британской империей. Традиция же русской государственной мысли, менее популярная, вела многодесятилетние исследования русского Зауралья как ресурсно неисчерпаемой и, в отличие от Аляски, гораздо более досягаемой внутренней «Русской Америки», лоббировали и реализовывали её экономическое освоение, чтобы… укрепить Россию в её будущем столкновении с Японией и стоявшей за ней Британской империей. Поэтому любой государственно ответственный проект Востока России автоматически прибегал не к антисамодержавному пустословию и социальной критике, а к уже сложившемуся консенсусу относительно освоения и защиты своего Востока, в котором защита от угроз с Востока адекватно понималась как защита будущего ресурсного сердца всей России. Вспоминая, как «сорок лет ждали мы, люди старого поколения», восстановления безопасности России на Дальнем Востоке, Сталин вновь и вновь актуализировал план, систему и структуру интеллектуального консенсуса в русской государственной мысли. Россия, несмотря на традиционные волны внутренней колонизации с Запада на Восток, Север и Юг, сменяющиеся сопоставимым оттоком населения с окраин к центру, исторически сталкивается со значительным внешним миграционным давлением, но более всего — с прямыми внешними военными угрозами её безопасности на Западе, на Юге (на Кавказе и в Азии) и на Дальнем Востоке. Они и диктуют её государству приоритеты географического развития, независимо от формул условного спора «западников» и «славянофилов» о враждебности или образцовости Запада для развития России. После успешной для России Кавказской войны стал возможен нефтяной Баку, после завоевания Туркестана стал возможен «второй индустриальный центр» в Западной Сибири. До того времени все претензии такого рода не шли дальше повторного освоения Урала.

С лёгкой руки В. О. Ключевского, афористически отметившего центральную роль колонизации в деле территориального расширения государственности России, доныне — и уже недобросовестно — роль колонизации России перетолковывается как философия принудительных миграций и экстенсивного хозяйствования, власти временщиков, кочевников и палачей, вплоть до царской каторги и сталинских ГУЛАГа и ссылки[568]. И в этом случае следует признать, что (равно научный и демагогический) пафос русской колонизации окажется весьма значительно преувеличенным, если поместить его в контекст современной Исторической России и СССР европейской и американской колонизации и миграции. В отличие от многомиллионной в России, многодесятимиллионная на Западе колонизация при близком рассмотрении оказывается не только гораздо более значимой для развития Запада, чем таковая для России, но и имманентно содержащей в себе правила массового принудительного или менее свободного труда как чужого, неполноправного, почти рабского. В западном контексте миграции и колонизации внутренний русский колонизационный поток оказывается не столь велик (с 1861 по 1917 гг. в Сибирь из западной, центральной части России переселились всего 5 300 000 тыс. человек), а западная колонизация характеризуется не только совершенно иным, гигантским масштабом, но и непременным социальным расизмом и «вторым изданием рабства» — прежде, чем в сталинском СССР началась коллективизация как «второе издание крепостного права». Западные исследователи, авторы сводного труда, свидетельствуют: