Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Трудно сказать, насколько точно это было известно в России русским революционерам, но неутешительная, колониальная социально-экономическая перспектива России в «международном разделении труда» никогда не опровергалась отцами политического коммунизма. Карл Маркс так писал о таком «международном разделении труда» русскому П. В. Анненкову ещё 28 декабря 1846 г.:

«Свобода и рабство образуют антагонизм. Мне нет нужды говорить ни о хороших, ни о дурных сторонах свободы. Что касается рабства, нечего говорить о его дурных сторонах. Единственно, что надо объяснить, — это хорошую сторону рабства. Речь идёт не о косвенном рабстве, не о рабстве пролетария. Речь идёт о прямом рабстве, о рабстве чернокожих в Суринаме, в Бразилии, в южных областях Северной Америки. Прямое рабство является такой же основой нашей современной промышленности, как машины, кредит и т. д. Без рабства нет хлопка, без хлопка нет современной промышленности. Рабство придало ценность колониям, колонии создали мировую торговлю, а мировая торговля — необходимое условие крупной машинной промышленности. До установления торговли неграми колонии давали Старому свету очень мало продуктов и не изменяли сколько-нибудь заметно лицо мира. Таким образом, рабство — это экономическая категория огромного значения. Без рабства Северная Америка самая прогрессивная страна — превратилась бы в страну патриархальную. Сотрите только Северную Америку с карты мира, и вы получите анархию, полный упадок торговли и современной цивилизации. Но уничтожение рабства означало бы, что Америка стирается с карты мира»[600].

Альтернативой «стиранию с карты» для промышленных держав была крайняя эксплуатация окраин промышленного мира, для которых современные технологии становились, прежде всего, технологиями войны и массовых убийств. Ярчайшим примером такого милитаристского геноцида стала Парагвайская война поддержанных Англией Бразилии, Аргентины и Уругвая против Парагвая (1864–1870), тогда же описанной аргентинским политиком и мыслителем Хуаном Баутиста Альберди (1810–1884): «В результате этой войны Парагвай оказался полностью разгромленным, от его прежней территории остались буквально клочки. От парагвайского населения, насчитывавшего в начале войны около 1337 тысяч человек, после заключения мира осталось всего 220 тысяч человек, из них мужчин — около 29 тысяч. Война велась с беспримерной жестокостью. В плен не сдавались, но и пленных не брали»[601]. Примечательно, что Х. Б. Альберди в своём трактате сосредоточился не только на «политической экономии войны», но и, может быть, впервые — на войне информационной и психологической: «Кроме того, существует полицейская война, война шпионажа и доносов, война интриг и тайной инквизиции, подпольного и негласного преследования, где используется многочисленная армия замаскированных солдат обоего пола, любого положения и любой национальности, которая причиняет больше ущерба противной воюющей стране, чем пушечная картечь, и которая стоит больше денег, чем вся армия страны… Кроме того, ведётся война по деморализации, разъединению, расчленению, разложению общества противной воюющей страны, что обрекает на загнивание остающиеся в живых поколения…»[602].

Такой ландшафт исторически вторичной, подчинённой, зависимой, извне эксплуатируемой, угрожаемой судьбы России ради прогресса в «мире Британии», мире промышленности и колониализма, как минимум, исподволь осознавался русскими. Это осознание хорошо видно в логике морального отвержения ими аналогии между Россией и британским владычеством в Индии — и в поиске желательной аналогии с Америкой (США). Отцы коммунизма в целом поддерживали обсуждение этих аналогий, даже отвергая их прямолинейность[603].

А старое русское народничество публично примеряло к себе даже отрицательные образцы передовой Англии[604], но именно для того, чтобы оставаться вместе с ней в едином, общем потоке прогресса, а не на его периферии. При этом общественно-экономическая реальность Америки и Германии, которая многогранно проявлялась в тени риторических формул о прогрессивной «свободе торговли» Британии, не сводилась к простой конкуренции политических образцов, а на деле была яркой картиной подлинного индустриализма с его жёстким социальным контролем и промышленным рабством, где бы этот индустриализм ни развивался: в Америке, Германии или Британии.

Именно на плечах этого тотального индустриализма вырастала перспектива активного государства, которое уже претендовало на целостную биополитику, отказываясь от узкой роли прежнего государства, которое лишь расчищало для капитализма социальную пустыню, готовя ему пролетариат, обрекая на физическую смерть всё для него лишнее (в первоначальном накоплении и колониях). Позднейший историк так описывал германский взгляд на XIX век: «Наиболее важным немецким новшеством было введение хорошо продуманного, сознательного управления процессом индустриализации. Это управление осуществлялось по трём различным направлениям, которые можно обозначить следующим образом: 1) техническое; финансовое; 3) воспитание нового человека. 1. В сфере техники немцы ввели изобретательство в организационные рамки, сделав его структурированным, предсказуемым, повседневным (…) Несколько немецких корпораций институировали технические изобретения путём установления надёжной связи между академической наукой и обычным фабричным производством. Вознаграждением стало мировое лидерство немецкой химической и электротехнической промышленности. 2. В финансовой области немецкое правительство установило зону продуманного управления, ограничения и контроля над рынком, который, как считалось, направлялся решениями британских промышленников»[605]. Русский социал-демократ живо вспоминал, как быстро сошла риторическая пелена с обликов образцовых западных культур, как только началась мировая война 1914 года:

«Как только раздались первые выстрелы на бельгийской и русской границах, так сейчас же все воюющие государства во главе с Англией — этой колыбелью демократизма — отменили и приостановили целый ряд правовых гарантий. Была стеснена свобода передвижений, введена цензура, запрещена свобода слова, печати, союзов, удесятерились преследования против представителей интернационального социализма. С дальнейшим ходом войны повсюду были отменены многие законы, ограждавшие (хотя и недостаточно) интересы рабочего класса, происходила быстрая и повсеместная милитаризация труда, а теперь мы видим повсеместное его закрепощение государству. Страны, никогда не знавшие постоянной воинской повинности, в течение нескольких месяцев проводили полную реорганизацию своих армий. Если отмена и приостановление этих правовых гарантий в начале войны проводилась случайно, то теперь в этом сказывается строгая и неуклонная система»[606].

В этом превращении (если оно на самом деле было неожиданным превращением) хороша видна железная система индустриализма, которой не требуется усилий для превращения своего имперского пафоса в милитаризм. Исследователь европейской (в том числе русской) дискуссии о растущей военной угрозе, пожирающей ресурсы цивилизации, и сопутствующей ей дискуссии о «жёлтой угрозе» для всей европейской цивилизации, исходящей от Китая и Японии, верно отмечает, что в осмыслении опыта и угроз войны особая роль принадлежала известному марксисту-востоковеду, члену коллегии сталинского наркомата РСФСР по делам национальностей М. Павловичу (М. Л. Вельтману, 1871–1927), который начал свой творческий путь с детального анализа общественного смысла военных итогов колониальной англо-бурской войны, проповедуя, как и все социалисты, всеобщее милиционное вооружение народа, противостоящего профессиональной армии (колонизаторов)[607]. Англо-бурская война, прославившая в своём времени образцы концлагерей, партизанской войны «вооружённого народа» и «войны на уничтожение» и вообще современной войны[608], однако, исторически следовала после кубинской и тихоокеанских войн Соединённых Штатов. Русский военный разведчик на англо-бурской и русско-японской войне отмечал принципиальное значение американских усилий по формированию новой ситуации на Дальнем Востоке: «С помощью всё время поддерживавшихся ими кубинских и филиппинских революционеров американцы овладевают Кубой, Гуамом и Филиппинами и, таким образом, в несколько скачков оказываются в самом центре великой восточной арены»[609]. О прецедентном характере их методов войны современные исследователи обычаев войны и биополитики[610] говорят не часто.

Хотя они вряд ли были случайными в контексте модерной северо-американской истории, в которой во время войны Севера и Юга в 1864 году южанами был создан знаменитый лагерь для военнопленных северян, где из числа пленных в 45 000–52 000 человек умерло 13 000. А общее число пленных этой гражданской войны достигло вполне индустриальных масштабов: на Севере 216 000 южан (умерло 26 000), на Юге — 194 000 северян (умерло 30 000). Такое число военнопленных внутри в итоге единой страны нельзя не признать лабораторией массового содержания и использования массового принуждения, дополнительного к рабству и расовой сегрегации в САСШ[611]. Исторически одновременной лабораторией массового военного террора в отношении местного населения внутри страны можно счесть Польское восстание 1863 г.[612], пользовавшееся широкой поддержкой западных великих держав и либерально-социалистического общественного мнения Европы. Тем временем на Филиппинах подавление сопротивления местного населения Соединёнными Штатами в 1898–1901 гг. выглядело так: американский генерал Д. Смит «применял те самые методы „концентрации“ (насильственное переселение жителей в прибрежные пункты), которые в своё время практиковались испанцами на Кубе и являлись в 1897–1898 гг.[613] объектом столь резкой критики в американском Конгрессе. Их отмена была одним из центральных требований к испанскому правительству со стороны США перед началом испано-американской войны… Смит не только по примеру испанцев предписал обитателям внутренних районов острова (Самар. — М. К.) переселиться в прибрежные барио, — он предавал казни всех, кто не выполнял его распоряжения». Один из представителей гражданской администрации США на Филиппинах сообщил, что методом действий войск США было «полное сжигание поселений, чтобы опустошить районы и чтобы инсургенты не могли их занять». «Мы сожгли все их дома; я не знаю, сколько мужчин, женщин и детей убили ребята из Тенесси. Они не брали пленных», — рассказывал американец. По итогам американо-филиппинской войны «на одного пленного приходилось пять убитых»[614]. Русский либеральный предприниматель вспоминал через десятилетие после англо-бурской войны в едином контексте:

«Война обнаруживает стремление сделаться более жестокой, так как прежде для полной победы было достаточно сломить одну лишь армию, а теперь нужно ослабить и самый народ. Вспомним поведение англичан во время Бурской войны, когда они занимались систематическим измором жён и детей неприятеля в концентрационных лагерях; жестокость американцев на Филиппинах, где генерал Смит отдал приказ об избиении на острове Самар всех туземцев старше десятилетнего возраста; утопление русскими в Амуре близ Благовещенска нескольких тысяч китайцев, в числе коих были старики, женщины и дети!!»[615]