Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

«Самой притягательной страной для европейской миграции была Франция… Объясняется это тем, что „во Франции вплоть до начала ХХ в. не было сколько-нибудь серьёзного оттока сельского населения, который и обеспечивал такие страны, как Англия и Германия, рабочей силой. Таким образом, французский капитализм, нуждавшийся в рабочем классе, в силу нежелания крестьян оставлять свои фермы, вынужден был импортировать рабочие руки из-за границы“. Иностранцы составляли основной костяк рабочих, занятых в угледобывающей и сталелитейной промышленности, но их можно было встретить и в сельском хозяйстве, сфере услуг и на транспорте. (…) Огромные массы мигрантов со всех стран устремлялись за океан в период, начавшийся после наполеоновских войн и закончившийся Первой мировой войной. Оценки масштабов миграции колеблются в интервале от 50 млн человек в период между 1850 и 1914 гг. до 46 млн в период между 1850 по 1915 гг.: 44 млн из Европы и 2 млн из Азии… Приток европейских мигрантов в США до 1880 г. составил 11–12 млн, тогда как с 1880 по 1915 гг. он достиг численности в 32 млн человек. (…) наконец в 20-х гг. ХХ в. Верховный Суд США постановил исключить китайских, японских и индийских мигрантов из числа натурализовавшихся и лишить их американского гражданства. После Первой мировой войны… США стали всё более жёстко ограничивать въезд в страну европейских мигрантов, одновременно с этим привлекая нелегальных рабочих-мексиканцев и широкие массы чернокожих и белых малоимущих сельскохозяйственных рабочих с юга для обеспечения потребностей развивающейся промышленности на севере и западе страны»[569].

Исследователи более узкой и предметной тематики подтверждают: в течение XIX века и до 1914 года из Европы в Америку (в абсолютном большинстве — в США) эмигрировало около 50 млн человек — сначала из Северной и Западной Европы, а затем — из Германии, Италии, Австро-Венгрии и России, в том числе только из Венгрии — 2 млн. Основой массовой миграции стало аграрное перенаселение в условиях индустриализации. Из некоторых стран выехало до 12 % населения, в том числе ещё более значительные доли ряда этносов (венгров, словаков, русин, немцев, др.). При этом миграция из зарубежной Европы была актом бегства не только от социальной нужды, но и от этнического неполноправия, была актом нелояльности к государству:

«На территории Венгрии сложилось несколько регионов, которые стали основными поставщиками рабочей силы за океан. Самый крупный, охваченный массовой эмиграцией регион располагался на севере и северо-востоке Венгерского королевства… (ныне — Словакия. — М. К.). Проживающие на этой территории словаки составили первые группы трудовых мигрантов, затем процесс распространился на венгров и русинов. В начале ХХ века на долю выходцев из этих областей приходилось около 30 % всех мигрантов. Собственно, массовый исход населения в Америку начался именно в северо-восточных районах страны, которые вместе с соседней Галицией составили наиболее крупный эмиграционный „очаг“ на территории Австро-Венгрии… С началом массовой эмиграции в этих расположенных вдали от промышленных центров, в экономическом отношении менее развитых районах страны с преобладанием невенгерского населения пришли в запустение целые сёла… Среди причин, вызвавших эмиграцию части молодёжи, было стремление избежать службы в [австро-венгерской] армии. В отдельных местах до 60 % лиц призывного возраста, не прошедших военную службу, уезжали в Америку. () Трансантлантическая миграция достигла своего пика в предшествующее Первой мировой войне десятилетие. В 1903–1913 гг. из Европы за океан в общей сложности перекочевало 10 млн человек, две трети которых были выходцами из Центральной и Восточной Европы… В 1912 г. правительство [Австро-Венгрии] наложило запрет на эмиграцию военнообязанных мужчин, прекратив одновременно выдачу паспортов военным. С началом Первой мировой войны прекратилась и трансатлантическая миграция населения… После того, как Соединённые Штаты в 1917 г. вступили в войну на стороне Антанты, по отношению к выходцам из Венгрии [и в целом Германии и Австро-Венгрии] там стали проявлять недоверие, подозревали в неблагонадёжности. С другой стороны, венгерское правительство объявило всех своих граждан, занятых на предприятиях военно-промышленного комплекса США, преступниками, действующими против военных интересов Венгрии, что, в свою очередь, грозило длительным тюремным заключением (до 20 лет), а при отягчающих обстоятельствах и смертной казнью. Война практически закрыла для большинства эмигрантов возможность возвращения на родину, включая даже тех, кто не трудился на военных заводах, что также требовалось доказать»[570].

Преемственное обеспечение внешней безопасности вместе с созданием экономической неуязвимости объективно оставалось в ряду стратегических интересов России и СССР в ХХ веке, хотя, например, критическая зависимость России и особенно её военно-промышленного комплекса от Германии, похоже, не была в достаточной степени очевидна вплоть до 1914 года[571]. Учитывая, что наибольший потенциал угроз безопасности России традиционно находился на Западе и Юго-Западе, непосредственно граничащих с центрами исторического политического и нового (с XIX века) промышленного развития России, логично было представление о Западе как естественном фронте будущей войны, в отношении к которому и старопромышленный Центр, и новопромышленные Донецкий бассейн и Баку находились под непосредственной угрозой, а старопромышленный Урал, и новопромышленное Поволжье — в тылу, который — в случае военных неудач — становился «центром», а в ходе развития наступательных вооружений противника — фронтом второго эшелона. И. В. Сталин писал В. М. Молотову 12 июля 1925:

«Хозорганы в СССР наметили уже программу строительства новых заводов. Боюсь, что начнут строить в приграничных районах без учёта ряда неблагоприятных в этом отношении факторов, и потом, если прозеваем момент, невозможно будет исправить допущенные ошибки. Хотят, например, строить новые фабрики в Питере, в Ростове, что нецелесообразно. Я думаю, что при выработке строительной программы следовало бы учесть, кроме принципа приближения заводов к сырью и топливу, ещё два соображения: смычку с деревней [интеграцию лёгкой и машиностроительной промышленности и сельскохозяйственного производства] и географически-стратегическое положение районов новых заводов. Наш основной тыл — Урал, Поволжье, Чернозёмный юг (Тамбов, Воронеж, Курск, Орёл и т. д.). Именно эти районы (если не считать Урал) страдают отсутствием промышленности. Между тем именно эти районы представляют наиболее удобный тыл для нас в случае военных осложнений. Поэтому именно в этих районах надо развить промышленное строительство. Питер в этом отношении абсолютно неудобен. Будет, конечно, давление с мест, но его надо преодолеть. Этот вопрос до того важен для нас, что следовало бы поставить его на Пленум ЦК, если бы это понадобилось для преодоления давления с мест. Хорошо бы узнать на этот счёт мнение семёрки».

И вновь Молотову 22 сентября 1930:

«Плохо обстоит дело с Уралом. Миллионы руды лежат у рудников, а вывезти её не на чем. Нет рельс для подведения подъездных и внутризаводских веток, — в этом вся беда. Почему нельзя было бы приостановить на год новое железнодорожное строительство где-либо на Украине или в другом месте и, освободив рельсы вёрст на 200–300, отдать их немедля Уралу?»[572]

Весь цивилизационный Центр России от Белого моря до Кавказа и Каспия — неизменно оставался географически уязвимым, а борьба России за Прибалтику, Польшу, Украину и Кавказ — географическим условием исторической безопасности её исторического Центра. Первым после Гражданской войны и интервенции актом осознанной в СССР угрозы с Запада (усложнённая одновременным конфликтом на Востоке) стала известная официально-пропагандистская «военная тревога» (военная истерия, ожидание ближайшей войны) в СССР 1927 года (терминологически копирующая европейские «военные тревоги» 1875 и 1887 гг.). Тогда на конфликт СССР и его Коммунистического Интернационала с Великобританией наложились неудачи поддерживаемого СССР «Красного Китая», а также призывы русской белой, антикоммунистической эмиграции к новой иностранной интервенции против СССР, что считается в историографии непосредственным политическим импульсом к началу ускоренной индустриализации и коллективизации, то есть к скорейшей военно-экономической мобилизации тыла. Дискуссия идёт лишь о степени оправданности этой «военной тревоги» и управляемости этой истерии, её инструментализации Сталиным для борьбы с его конкурентами в руководстве СССР[573]. В научной литературе звучат суждения о том, что в тех конкретных условиях никто из европейских участников потенциального антикоммунистического блока не был готов к новой войне — особенно против СССР[574], что, однако, не отменяет исторической реальности внешнеполитических страхов СССР[575]. И не отменяет главное: крайне невыгодного для СССР баланса военных сил на западной границе. Соотношение сил Красной Армии и армий только лимитрофов, по советским расчётам 1927 года, было пессимистичным для СССР (выделено мной):

«В случае всеобщей мобилизации ближайшие соседи СССР на западной границе (Польша, Румыния, Финляндия, Литва, Латвия и Эстония) могли выставить 113 стрелковых дивизий и 77 кавалерийских полков общей численностью более 2,5 млн человек. Вероятные противники СССР располагали 5746 полевыми орудиями, 1157 боевыми самолётами и 483 танками. Штабом РККА принималось во внимание, что это — вооружённые силы первого эшелона, за которыми, рано или поздно, встанут вооружённые силы Франции и Великобритании. Кроме того, на Дальнем Востоке со стороны Японии и Маньчжурии против СССР могло быть выставлено 64 пехотные дивизии и 16 конных бригад. На Среднем Востоке со стороны Турции, Персии и Афганистана против СССР могли выступить 52 пехотные дивизии и 8 конных бригад. Армия СССР мирного времени состояла из 70 стрелковых дивизий, 22 скрытых кадровых дивизий и 7 территориальных стрелковых резервных полков общей численностью 610 000 человек. В случае всеобщей мобилизации Красная Армия могла развернуть 92 стрелковые дивизии и 74 кавалерийских полка общей численностью 1,2 млн человек. Красная Армия располагала 5640 полевыми орудиями, 698 боевыми самолётами,

60 танками, 99 бронеавтомобилями и 42 бронепоездами»[576].

Не следует забывать и о том, что тогдашний главный непосредственный военный противник СССР, Польша, летом 1926 года пережила государственный переворот, в результате которого к личной власти пришёл военный победитель Советской России 1920 года Юзеф Пилсудский. Под впечатлением переворота высшее лицо политической полиции и экономического планирования, глава ОГПУ при СНК СССР и председатель ВСНХ СССР Ф. Э. Дзержинский писал в качестве предсмертного завещания своим ведомственным наследникам: «Наша внешняя политика требует быстро поставить на ноги военную пром<ышленность>»[577]. В этой формуле — ядро проблемы военно-экономической мобилизации: в 1926 году у армии СССР фактически не существовало индустриальной основы, то есть того, что на практике создаёт её способность вести тотальную войну, будущую уничтожительную войну военно-ресурсных потенциалов. Но архивные данные о деятельности высших органов власти СССР и результатах анализа ими положения дел в военной сфере свидетельствуют: после демобилизации Красной Армии после Гражданской войны к 1924 году — также «фактически войска утратили боеспособность»[578]. «Военная тревога» 1927 года, в частности, дополнительно обнажила для руководства СССР слабость Красной Армии и открыла политический путь радикальной модернизации армии — форсированному техническому перевооружению в опоре на собственные ресурсы и использование производств «двойного назначения»[579]. Как бы ни эксплуатировало большевистское руководство начавшуюся «военную тревогу», надо признать, что глубокий военный анализ оно предприняло сразу же после китайского кризиса, а в кризис отношений с Великобританией вошло уже в полном понимании своей фактической беззащитности перед фронтом великих держав. Только теперь, наконец, когда сложилось общее мнение о неудовлетворительном состоянии РККА перед лицом военной угрозы, была осознана теоретическая задача мобилизации, но лишь как реакция на угрозу войны: