Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

«Признать, что основным фактором подготовки страны к обороне является готовность всего народного хозяйства, в особенности промышленности и транспорта, быстро приспособиться к нуждам и условиям войны. (…) „народное хозяйство в целом совершенно не приспособлено к работе в условиях войны“»[580]. Но и два года спустя состояние военного строительства и политическая военно-промышленная мобилизация оставались плохими: «Подготовка всей промышленности, в том числе военной, к выполнению требований вооружённого фронта идёт совершенно неудовлетворительно»[581]. Похоже, неспособность к мобилизации демонстрировало, прежде всего, высшее политическое руководство. Биограф Бухарина, например, свидетельствует, что «до 1927 г. краткосрочные планы военной подготовки не занимали большого места в экономической философии Бухарина. Несмотря на все свои высказывания об „эпохе войн и революций“, он предусматривал продолжительную „передышку“. Теперь же он и его союзники формулировали экономические рекомендации с учётом возможности войны»[582]. При этом все советские военные того времени, «и особенно М. Н. Тухачевский, выступали за усиление контроля военных специалистов над экономическим планированием и работой промышленности». Но, видимо, практическая, административная, политическая межклановая слабость государственного аппарата 1927–1937 гг. привела к тому, что — как резюмирует исследователь — «перспективного плана ускорения обороноспособности страны… просто не существовало»!!![583]

Хотя в простом ожидании новой войны руководство и население СССР были совершенно едины с властями и обществами межвоенной Европы. Важнее любых поздних оценок для тогдашнего поколения был личный исторический опыт и мощная интеллектуальная традиция его истолкования, международный консенсус: война у дверей — и это будет ещё более страшная война, чем пережитая только что, в 1914–1918 гг. Западный историк советского ВПК приходит к выводу, что 1927 год стал рубежом военно-промышленной мобилизации, которая в СССР пошла по современным западным образцам[584]. Но и западного, и собственного марксистского идейного капитала для мобилизации большевикам явно не хватало. В обращении, к примеру, Петра Великого в сентябре 1928 года Сталин прямо акцентировал внимание на его индустриализации как факторе государственного и военного строительства, не отказав себе и в возможности указать на чрезвычайный характер усилий царя, который «лихорадочно строил заводы и фабрики для снабжения армии и усиления обороны страны»[585]. Для большевистского политического класса Советской России, и, очевидно, особенно Сталина, десятилетия помнившего «чёрное пятно» поражения в русско-японской войне 1904–1905 гг., «военная тревога» развивалась в логике глобальных событий, предшествовавших той войне и её революционным последствиям в России. Но и в конце 1920-х не было внятного понимания, как именно подготовить СССР к мировой войне.

Ещё до русско-японской войны, под впечатлением от англо-бурской войны 1899–1902 гг. как уничтожительной колониальной войны против европейского по происхождению народа в целом[586], в России сформулировали прямую связь между империализмом как новым состоянием мирового капитализма и англо-бурской войной[587] как колониальной войной между «цивилизованными» народами[588], новой войной за колониальное подчинение формально «равных» народов. Советский военный автор отмечал позже, что Трансвааль и Оранжевая республика «постоянных войск не имели… Всё войско было ополченским. По закону 1889 г. все лица от 16 до 60 лет в случае войны объявлялись военнообязанными» и что Ленин в январе 1905 в статье «Падение Порт-Артура», то есть после осмысления бурского опыта, заявил: «войны ведутся теперь народами»[589]. Эта война разрушала презумпцию «цивилизованности» европейского прогресса в отношении тех «белых» народов, кто посмеет сопротивляться его империализму. Русский военный теоретик, ставший советским, А. А. Свечин (1878–1938) видел в опыте этой войны прецедент того, что потом было взято военной мыслью за образец «войны на измор», открывая причину исторической убедительности этого прецедента: «только под угрозой полного вымирания нации вожди буров пошли на подписание мирного договора»[590].

Известный консервативный публицист, востоковед, конфидент императора Николая II, единомышленник С. Ю. Витте, глава Русско-Китайского банка и российской Маньчжурской железной дороги, издатель «Санкт-Петербургских ведомостей» Э. Э. Ухтомский (1861–1921), под впечатлением от антияпонской колониальной интервенции Германии и Франции в Китай в 1895–1898 гг. и затем «временного и случайного» участия в ней России, настойчиво призывал дистанцироваться от истребительной колониальной практики названных держав и Англии, и, утверждая традиционное, якобы неконфликтное соседство России с Китаем, предрекал:

«Запад может ожидать от современной Азии многих политических осложнений. Мы стоим там, вне всякого сомнения — накануне великих катастроф… Кровавый пожар, подготовляемый Европой на Дальнем Востоке, страшным заревом займётся над бесконечным побережьем»[591].

Война в Южной Африке и одновременный ей антироссийский англо-японский союз выявили для всего мира и красноречивый перелом в стратегии «образцового» и самого передового в мире британского капитализма, ставшего признанным образцом автопортретного империализма[592]. Исторические предпосылки такого капитализма в области ярко описанного Марксом «первоначального капиталистического накопления», «манчестерской» экономической свободы и монополистической «свободной торговли» в мире, политические следствия этого в виде либерализма и парламентаризма, социалистической борьбы рабочего класса — находились в центре внимания всего человечества. Новая колониальная, империалистическая война современной Англии не против «диких племён», а против вполне цивилизованных и самоуправляемых белых буров обнажила её особый, уже не прикрываемый риторикой, цинизм. А (остававшийся тайным до 1905 года) англо-японский союз 1902 года прямо регулировал взаимные колониальные «специальные интересы» в Китае и Корее, отсекая от их согласования колониальные интересы России, Франции и Германии, демонстрируя столь же циничное согласие лидера Запада с недавно ещё закрытым и неприемлемым для Запада агрессивным Востоком, в исторической европейской риторике традиционно враждебным свободе. Одновременно померкла и потускнела «образцовость» британского либерализма, когда в ходе конкуренции Англии с другими великими державами стали ясны вся колониальная картина её экономического роста и вся условность её «свободы торговли», вся слабость её риторики перед лицом утраты британской монополии в области внешней торговли. Историк экономики подводит итог новейшему знанию о том, что внутренняя пружина британского экономического роста, скрытая от современников, весьма далека от риторической «свободы торговли» и дополнительно была явлена в демографической логике огромной Британской империи:

«увеличение объёмов производства в английской экономике в первую очередь обеспечивалось ростом населения, а не приращением эффективности», «промышленная революция кажется нам внезапным рывком потому, что ускорение роста производительности английской экономики совпало с неожиданным взрывообразным ростом населения Англии в 1750–1870 годах, никак с этим ускорением не связанным. Взлёт Великобритании к вершинам мирового господства в большей степени был обеспечен неустанным трудом британских рабочих в постелях, а не на фабриках. Население Англии возросло с 6 млн человек в 1740-е годы — что было не выше средневекового максимума 1300-х годов — до 20 млн в 1860-е годы[593], увеличившись более чем троекратно. В других странах Европы рост населения был намного более скромным. Например, население Франции за это же время выросло с 21 миллиона всего лишь до 37 млн человек»[594].

А современный экономист-институционалист подводит такой итог исторически порождённой британским образцом XIX века дискуссии о прямой связи демократических процедур и институтов с экономическим ростом, связи «свободы торговли» и либерализма:

«У нас нет ни хорошей теории, которая устанавливала бы связи между политическими институтами и ростом, ни надёжных эмпирических доказательств существования таких связей»[595]. Классик современной либеральной теории Мансур Олсон (1932–1998) свидетельствует, что уже к концу 1930-х все экономисты были согласны с тем, что в деле обеспечения экономического роста и борьбы за эффективность «система laissez faire не в состоянии эффективно справляться с побочными эффектами и общественными благами… Считалось, что эти блага в общем случае не будут производиться в достаточном количестве, кроме как с помощью принудительных налоговых платежей или какого-либо другого механизма принуждения»[596].

Вождь немецкой социал-демократии и марксизма начала ХХ века Карл Каутский писал в связи с новым лицом британского империализма в Южной Африке и интеллектуальными новациями либерализма так:

«империализм… наряду с социализмом, вырос на развалинах манчестерства и борется в настоящее время с социализмом за господство над умами английского пролетариата. В то время, как Англия теряла своё промышленное превосходство, она и со всемирного рынка всё более и более вытеснялась при помощи покровительственных пошлин и колониальной политики своих конкурентов. Система свободной торговли (не только беспошлинного ввоза товаров, но даже и манчестерства, принципа laissez faire) сделалась несостоятельной. С пролетарской точки зрения, это крушение означало переход к социализму…»[597]

Эта переходная природа империализма была очевидна не только с узко пролетарской, но и с широкой социалистической и либеральной (становящейся преобладающе социал-либеральной) точек зрения. В эмиграции, чьи впечатления о рубеже XIX и XX веков ещё не полностью были стёрты катастрофами, русский либерал, юрист-международник С. А. Корф напоминал, что поглощение США в 1890-е гг. остатков Испанской колониальной империи на Кубе и Филиппинах стало началом империализма как нового фактора современности: «чрезвычайно большой важности следствие испанской войны 1898 г. — зарождение американского империализма и вхождение Штатов впервые в круг мировой политики, от коей они прежде старательно отстранялись и ограждались»[598]. Империализм как новое издание колониализма теперь диктовал новые репрессивные перспективы великих держав в их мировой конкуренции. В отличие от прежней страшной, истребительной судьбы Ирландии первой половины XIX века под британским владычеством, жестокость которой ещё можно было риторически отнести к уже преодолеваемому наследию прошлого, нынешняя, начала ХХ века, актуальная судьба побеждённых англичанами буров в колониальной войне 1899–1902 гг., британская практика выжженной земли и концентрационных лагерей для бурских военнопленных и гражданских лиц, женщин и детей, не могла не примеряться в России к судьбе самой России в её противоборстве со старыми капиталистическими державами. Более того: известен и факт прямого экспорта британской практики концлагерей на территорию России — англо-французские интервенты в 1918 г. создали на острове Мудьюг концлагерь для политических заключённых (представителей большевистских властей), в 1919 г. они передали его Временному правительству Северной области, через тюрьмы и лагеря которого с августа 1918 по февраль 1920 гг. прошли более 50 000 человек[599].