Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Европейские предпосылки сталинизма: индустриализм, биополитика и тотальная война

«Вся Россия сделается тюрьмой… и будут войны — вот уже время близко». Схииеромонах Аристоклий Афонский. 1517–1518

«Война устроила нечто вроде экзамена нашему советскому строю, нашему государству… как бы говоря нам: вот они, ваши люди и организации, их дела и дни, — разглядите их внимательно и воздайте им по их делам». И. В. Сталин. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы 5 февраля 1546

Идеология сталинской модернизации как тотальной мобилизации доктринально глубоко укоренена в традиционных для европейской государственно-экономической мысли XIX–XX вв. этатизме и культе индустриализации как научно-технологического, социально-экономического и политического прогресса. Им сопутствовали в начале ХХ века — «социальная педагогика», концентрационные лагеря как «социальные технологии» Первой мировой войны и колониализм. Они развивали новые принципы власти эпохи Модерна и Просвещения[513]. Это милитаризм, социал-дарвинизм, позитивизм, утверждение цивилизующей роли государства, творческой роли интернационализма и культурного национализма, преобразующей роли науки, протекционизм, изоляционизм и в конечном счёте — теории германского континентального империализма, яснее всего выраженные в концепции «Срединной (Центральной) Европы» (Mitteleuropa), которая служила ядром немецких утопий о продвижении Германии на Ближний и Средний Восток против Британской империи, и утопии о почти мировом господстве Северной Америки в западном полушарии[514]. В России в 1880–1900-е гг. синтез философии и теории «замкнутого торгового государства» Фихте с «национальной экономикой» немецко-американского экономиста Листа прямо пропагандировал главный идеолог и практик государственной индустриализации и транспортно-промышленной колонизации С. Ю. Витте и развивал биографически тесно связанный с ним его оппозиционный антипод, идеолог промышленного социализма П. Б. Струве. Стратегию замкнутого ресурно-пространственного развития государственной территории и экономики России в своих трудах предлагал конфидент С. Ю. Витте великий русский химик и практик разработки энергетических месторождений Д. И. Менделеев. Формулу ресурсно самодостаточной «страны-континента» — раньше русских эмигрантов-евразийцев (ставших осознанными агентами сталинской разведки) — с 1915 года наполнял практическим геохимическим исследовательским и научно-государственным содержанием другой великий русский учёный В. И. Вернадский, в конце жизни превратившийся в сталиниста. Отнюдь не случайно сын состоявшего в узком руководящем кругу сталинцев А. А. Жданова, сам видный функционер ЦК ВКП (б), активный участник бюрократической борьбы конца 1948 гг. Ю. А. Жданов не раз говорил о важности наследия Вернадского и Менделеева как идеологов индустриализации и освоения ресурсов России для своего политического мировоззрения[515].

В посткоммунистическую эпоху в России, исторически буквально накануне 11 сентября 2001 года, агрессий Запада в Афганистан, Ирак, Ливию, Сирию, исследователям сталинизма — вместо лоции и навигации! — предписывалась французская «Чёрная книга коммунизма». Эта книга, изданная с предисловием «отца перестройки» А. Н. Яковлева и затем распространённая невозможным для современной русской научной книги массовым тиражом в 100 000 (!) экземпляров, наверное, сильно удивила русских историков тем, что объединила ссылки на их предметные труды алхимической и демагогической формулой своеобразного самозарождения коммунизма из средневековых утопий и злого русского большевизма: «Среди трагедий, потрясавших мир в XX веке, коммунизм — грандиозный феномен эпохи, начавшейся в 1917 году и окончившейся в Москве в 1991… Методы, пущенные в ход Лениным и возведенные в систему Сталиным, не только схожи с методами нацистов, но являются их предтечей»[516]. Словно не видя кругом ни материала для «чёрной книги капитализма», или «…колониализма», или «…демократических умиротворителей Гитлера», ни собственной истории Нового времени с имманентной ей историей террора, авторы-разоблачители возвышали голос, полный ложного пафоса:

«Почему Ленин, Троцкий, Сталин и другие считали необходимым уничтожать всех, кто представлялся им „врагами“? Почему сочли они себя вправе преступить священную заповедь, обращённую ко всему человечеству: „Не убий“?»[517]

И такую свою моральную чистоту оснастили фактическим обвинением коммунизма в изобретении «тотальной войны», поставили в вину Сталину смерть доведённых Паулюсом до алиментарной дистрофии военнопленных немцев Сталинграда, получение законных репараций с Германии и её союзников, одновременную борьбу против обеих сторон польско-украинской резни на Волыни, гитлеровских коллаборационистов и даже… афганских моджахедов[518]. Получалось также, что именно на основе рыночного либерализма и строгого следования заповеди «Не убий» западные демократии вели свою истребительную «войну на уничтожение» друг против друга, против большевиков, колоний и Гитлера, а предвоенный СССР не только обязан был игнорировать мобилизационный опыт Первой мировой войны, но и даже перспективу и практику тотальной войны создал сам и совершенно самопроизвольно. Большевики в этом агитационном комиксе были почти безродными жертвами кинокатастрофы, обживающими необитаемый остров — вне истории и вне контекста, якобы даже вообще вне существования Запада.

Очарованный Сталиным, а потом разочарованный в Сталине и затем в коммунизме югославский коммунистический идеолог, в годы своего антикоммунизма тоже продемонстрировал крайнее мемуарное упрощение, сводя не только свою личную борьбу к личным счетам, но и всю историю коммунизма к подобию придворного макиавеллизма, распространившегося на всю Россию. Этот Милован Джилас (1911–1995) так писал в духе азбучного либерализма, словно в пережитые им десятилетия он сам или кто-то ждал от коммунизма не победы в войне, а исполнения утопии Маркса о том, как «все источники общественного богатства польются полным потоком»:

«[советская] система не может быть экономически продуктивной, да и не в этом её задача. Цель системы — власть и господство над другими… Методами угнетения и террора система смогла осуществить индустриализацию страны — со всеми недостатками поверхностного планирования… Это планирование оказалось неэффективным со всех точек зрения: и продуктивности, и качества продукции, и её способности выдержать конкуренцию»[519].

Современный историк сталинской экономики Пол Грегори даёт ещё более смелое определение предпосылок ГУЛАГа, локализуя их в непосредственно сопутствующем ему контексте и даже — в будущей войне (!): коллективизации, «большой чистке», «драконовской трудовой политике» и последствиях… Второй мировой войны[520]. Мимо его собственных теоретизирований Грегори возвращается к самой лапидарной из существующих интерпретаций сталинизма, упирающейся в давнюю теорию профессиональной антикоммунистки Ханны Арендт (1906–1975) о том, что тоталитаризм — это злой умысел инфернального зла, зло сверху донизу, уничтожение политики как таковой[521]. Следуя такой теории заговора, Грегори делает странные, скандально внеисторические выводы из своих штудий: «Сталин [т. е. те самые форсированные коллективизация и индустриализация, ГУЛАГ, ограничение потребления ради более быстрых темпов экономического развития] не был необходим, так как все долгосрочные цели развития России / СССР могли быть достигнуты на путях функционирования стабильной рыночной экономики»[522]. Неужели на самом деле современный историк экономики всерьёз полагает, что главная долгосрочная цель эпохи — победа во Второй мировой войне — была достигнута другими участниками антигитлеровской коалиции, США и Великобританией, на пути стабильной рыночной экономики и что в 1920–1930-е гг. где-либо в мире могла существовать «стабильная» и особенно — не замутнённая ничем «рыночная» экономика? Похоже, посвятив себя изучению сталинизма, уважаемый западный автор так и не поинтересовался экономической реальностью хотя бы родного ему Запада, ограничившись заучиванием либеральных азов из агитационного букваря.

Но эта ретролиберальная мифология (для которой и сам либерализм существует в виде либертарианской абстракции, а не в категориях либеральной практики ХХ века) имеет в своих исследованиях сталинизма почти непереходимую грань, за которую ей больно не только переходить, но даже делать риторический экскурс. Касаясь предыстории и контекста сталинизма, она упорно не говорит о тотальности индустриального капитализма, геноцидальной природе колониализма, грубейших актах репрессивной биополитики в западных демократиях и историческом соучастии Запада в рождении «тоталитаризма». Эта традиция более не имеет отношения к исследованию эпохи, оставаясь набором интерпретаций, а источниковедение истории сталинизма уже не требует пропагандистских поводырей.

Современная историография России уже далеко обогнала в концептуализации и контекстуализации истории России отечественную историографию сталинизма. При этом отечественная историография сталинизма фактографически чрезвычайно фундирована и за 20 лет совершила подлинную источниковедческую революцию, которая похоронила историографическое реноме целого созвездия «властителей дум», от А. И. Солженицына (1918–2008) и А. В. Антонова-Овсеенко (1920–2013) до М. Н. Восленского (1920–1997) и Р. А. Медведева, упаковывавших своё творчество в одежды исторического знания, и продолжает усложняться в предметных, региональных и отраслевых исследованиях. Однако в выяснении общих предпосылок и оснований сталинизма эта историография до сих пор капитулирует перед историософским дилетантизмом «властителей дум» и, в лучшем случае, по-прежнему остаётся в плену у антикоммунистической пропаганды или, что хуже, в плену у либеральной критики «тоталитаризма», которая на поверку оказывается лишь политической пропагандой и агитацией в защиту либертарианства, то есть ничем не ограниченного первобытного капитализма. Выступает не исследованием России и СССР, а демонстрацией исторической связи между «русским варварством» и «тоталитаризмом». Даже западные знатоки России, такие, как автор классического, вдохновенного историко-поэтического труда «Икона и топор: Опыт истолкования истории русской культуры» (1966) Джеймс Х. Биллингтон, своими образами лишь укрепляли лживую и примитивную формулу о том, что царизм был апогеем русского национализма и коллективизма, а сталинизм — его родным тоталитарным и великодержавным наследником. Этот главный официальный американский русист пишет, сразу отсекая любой горизонтальный контекст и выстраивая предпосылки сталинизма по линии если не цивилизаторского расизма, то уж во всяком случае — колонизаторской русофобии:

«Тоталитаризм советского общества при Сталине логически следовал из ленинской доктрины партии… Сталин стал преемником Ленина как верховного диктатора не только потому, что был ловким интриганом и организатором, но и потому, что по складу ума стоял ближе к ограниченному и малопросвещённому русскому обывателю, чем его соперники. Не в пример большинству других большевистских руководителей — а многие из них были по происхождению евреями, поляками или прибалтами — Сталин воспитывался исключительно на каноническом православном богословии… Если говорить о превращении ленинизма в национальную религию, то и здесь семинарист явно находился в более выгодном положении, чем космополит… Содержание же новой эрзац-культуры было регрессивно националистическим… Однако при всех связях с русской традицией эпоха Сталина ознаменовалась промышленным развитием и социальными переменами, которым нелегко найти аналог в предшествующей истории… Счёт смертям шёл не на единицы и даже не на тысячи, но на миллионы. Более 10 млн голов крупного рогатого скота было забито на ранних этапах коллективизации (!! — М. К.), не менее 5 млн крестьян погибли в общинных бунтах 30-х гг…»[523]