Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

Историческая политика прежде истории

Какой смысл для России открывало в последние 200 лет понятие «Отечественной войны» и к какому смыслу апеллировала центральная власть, не всегда успешно предлагая обществу дать имя «Отечественной войны», от каких привходящих исторических обстоятельств зависело сохранение этого имени в государственной пропаганде и национальной памяти? Теперь многие из этих вопросов отходят на второй план. А в центре общественного внимания — исторический ревизионизм в интересах этнократии и национализма, противоестественно связанных с риторическим космополитизмом.

Национализация (этнизация) истории в новых независимых государствах на территории бывшего СССР выразилась и в том, что национализации подверглась не только советская история, но и история Российской империи, в которую входили территории названных государств. В применении к Отечественной войне 1812 года, которую вела Российская империя, это означает, что от такой отечественности её отказались официоз, историография и школа Украины[804], Латвии[805] и Литвы — по образцу западной историографии[806], ибо собственной, альтернативной национальной (националистической[807]) историографии проблемы в этих странах просто не было и быть не могло. С точки зрения имплицитной риторики — отказ от отечественности есть отказ от мифа Отечества, тесно связанного с образом «Родины-матери»[808], то есть от сложности и полноты горизонта реальной истории в пользу партийно-политической, этнической частичности, простоты исторического конструктивизма, официальной азбуки «исторической политики» новых государств, защищаемой всей силой власти, включая уголовное преследование за отрицание официального мифа. Отказ бывших имперских территорий от общеимперской отечественности — это отказ от целого периода своей истории в пользу своей заведомой вторичности — в новой, альтернативной коалиции. Националистическое исключение себя из имперской истории — отказ от непрерывной исторической субъектности, имитация жертвы либо марионеточного «бастиона цивилизации».

Для Литвы этот отказ от прежнего имени войны, несмотря на известные польско-литовские противоречия, предопределяется тем, что Литва была частью разделённой при участии России Польши и местом «воссоздания» части польской государственности Наполеоном в 1812 году[809]. Вторгшись в Российскую империю, 19 июня 1812 Наполеон создал — наряду с Княжеством Курляндии и Семигалии (на территории русской Курляндской губернии) — в качестве оккупационного протектората Великое княжество Литовское (на территории русских Виленской и Гродненской губерний, Белостокского округа и северной половины Минской губернии) во главе с польским Временным советом, просуществовавшее до конца сентября 1812. Этому взгляду и подчиняется литовский исторический официоз.

Есть в польском аспекте этой войны, которая в России естественно выступает оборонительной и отечественной, ясный выбор, который её имя ставит перед национальным историческим сознанием этнического большинства населения Литвы, Белоруссии и Украины: если оно до сих пор мыслит себя населением Восточных кресов Речи Посполитой, ставших в XVIII веке интегральной частью территории Польши, то их отказ от отечественности логичен, ибо поляки были важной частью Великой армии Наполеона. Если же оно мыслит себя наследником Великого княжества Литовского и Русского, альтернативного Московской Руси, то ему необходимо особое имя для этой войны. Но его нет. Признание себя бывшей частью Российской империи заставляет признать для себя отечественность её войны с Наполеоном и сохранить традиционное имя. Но и здесь нет согласия. Потому польский выбор диктует формально нейтральное, а на деле — французское имя войны. Такой выбор подтверждают факты реальной истории наполеоновского «Великого княжества Литовского», существовавшего в тени французской оккупации: во-первых, несомненно, что созданное Бонапартом его правительство было по своему составу полностью польским и имело перед собой чисто военные задачи обеспечения тыла армии, во-вторых, не пользовалось достаточной поддержкой местного населения, и, главное, уже через две недели после своего создания подписали в Вильне акт присоединения Литвы к Герцогству Варшавскому (в виде «Варшавской конфедерации») как акт восстановления польской Речи Посполитой[810], никакого отношения к собственно литовской государственности не имеющий. Исследователь французской политики и пропаганды специально проанализировал замысел и реализацию этого наполеоновского протектората, главной задачей которого была поставлена мобилизация живой силы в армию Бонапарта. Её пропагандисты писали тогда: «Столица Русской Польши в нашей власти, а 6 миллионов поляков-литовцев[811] объединились в конфедерацию с 5 миллионами поляков герцогства Варшавского и собирают армию, чтобы отстоять свои права» (представитель польского сейма насчитывал ещё больше — всего «16 миллионов»: известно, что полвека спустя Маркс и Энгельс требовали для независимой Польши 20 миллионов). Но фактически, резюмирует историк, «создание единого государства шло очень медленно, так как Наполеон в надежде на скорое начало мирных переговоров с Александром I уклонялся от принятия решения по возрождению Речи Посполитой в границах 1772 года», и в итоге уже с середины сентября 1812 года тема Польши и литовского протектората исчезла из наполеоновского официоза[812].

Эта инструментализация польского вопроса — не только историческая реконструкция. Она была прямо заявлена самим агрессором. 12 (24) июня 1812 года Наполеон Бонапарт обратился к своей армии с приказом о наступлении в пределы Российской империи: «Вторая Польская война началась. Первая кончилась под Фридландом и Тильзитом… Вторая Польская война, подобно первой». Он, разумеется, имел в виду проигранную Россией русско-французскую войну 1805–1807 гг., но для русского исторического сознания Польская война, начинающаяся с нашествия исторического врага непосредственно в центр страны, имела другие аналоги — с польским нашествием и взятием Москвы в 1612 году. Даже критически настроенный к русским власти и командованию, великий русский художник, автор классической живописной серии о событиях 1812 года В. В. Верещагин (1842–1904) писал как о несомненном для русских: «Наполеон шёл в Россию с намерением восстановить Польшу»[813]. Известно, что и польский национальный гений Адам Мицкевич мечтал о «войне народов» (то есть великих держав против России) как о спасительнице Польши. Историк литературы свидетельствует: именно разделы Польши XVIII в. (то есть её историческое поражение — после её исторической победы над Россией и прежнего триумфа над Москвой в XVII в.) сделали Смуту одной из центральных тем русского культурно-исторического сознания конца XVIII — начала XIX в.[814]

Прошедшее в современной Белоруссии[815] бюрократическое переименование Отечественной войны 1812 года во «французско-русскую войну 1812 года»[816] и дискуссия вокруг него поставили перед русским историческим сознанием в России и Белоруссии ряд принципиальных вопросов о пределах не только «национализации» общего исторического прошлого. Но и о пределах его «стерилизации» от имперского наследия, которая в данном случае — в противоположность стремлению националистической белорусской элиты к строительству суверенного исторического мифа — одновременно лишает Белоруссию (белорусские земли) исторической субъектности в рамках имперской государственности и превращает её в транзитную межгосударственную и колониальную территорию. Попытки главного официального издания Белоруссии представить войну 1812 года на белорусских землях как войну гражданскую — между якобы белорусами на стороне Наполеона и белорусами в рядах Русской армии[817] — не только противоречит элементарным фактам о том, что поддержка агрессора носила сословно-этнический характер (его поддержала лишь польская шляхта, а сопротивление агрессору и поддержку Русской армии оказали местные крестьяне[818] и евреи[819]), но и о говорит о политически ангажированной попытке официоза в Минске изобразить французское нашествие как «западную альтернативу» — «восточной деспотии» Москвы[820]. Заместитель министра образования Белоруссии В. А. Будкевич выступил с официальным документом от 9 августа 2012 № 04-03-1496-С-101-0 об отказе от употребления термина «Отечественная война 1812 г.» в официальной образовательной политике страны в пользу «Войны 1812», открыто демонстрируя не «гражданский», а феодальный подход к идентичности:

«Употребление термина „Война 1812 года“ появилось в историографии постсоветских государств (Литва, Латвия, Беларусь, Украина) и Польши, которые ранее входили в состав Российской империи, в 90-х годах ХХ века. Тогда оформились два подхода к трактовке Отечественной войны 1812 года: принятый в российской и советской науке подход к событиям 1812 года как „Отечественная война 1812 года“ и рассмотрение указанных выше событий как „Война 1812 года“. Историки отмечают, что шляхетское сословие стремилось преимущественно к восстановлению собственной государственности в виде Великого княжества Литовского или объединённого Польского Королевства и ориентировалось на Наполеона. Часть аристократов и крупных землевладельцев связывала свои надежды на возрождение „литовской“ государственности в союзе с Россией и во главе с Александром I. Таким образом, жители белорусских, литовских и западных украинских губерний оказались в армиях двух противоборствующих сторон (курсив мой. — М. К.), что придало этой войне противоречивый характер. В настоящее время термин „Война 1812 года“ является наиболее устоявшимся в научных кругах Беларуси».

Исторически ясно, что «чужая война» 1812 года на территории будущей Белоруссии, изобретение в лице польского повстанца 1863 года К. Калиновского «белорусского» героя освободительного движения[821] — прямое продолжение советской пропаганды и плод сталинской «коренизации» Советской Белоруссии и её сталинского же территориального расширения в течение 1920-х гг. и 1939 г.[822], которые, собственно, и предопределяют теперь — в пределах какой именно территории сейчас политическое руководство независимой Белоруссии «определяет» историческую реальность 1812 года — была ли та война «Отечественной» для белорусских Полоцка, Витебска, Могилёва, Гомеля, переданных республике в 1924–1926 гг. из РСФСР, и белорусских Бреста, Барановичей, Пинска, Вилейки, присоединённых в 1939-м, а теперь перестала быть «Отечественной» именно потому, что они были присоединены? Можно быть совершенно уверенным: если бы названные территории остались бы в составе РСФСР (или были включены непосредственно в РСФСР в 1939-м), отечественность войны 1812 года для них сейчас никем в Минске не подвергалась бы сомнению — просто по бюрократическому принципу.

На деле такой производимый в Минске идеологический конструкт, несмотря на проблески белорусского национализма (выступающего против отечественности не из-за якобы отсутствия факта общенародности, а из-за её «имперского» характера), означает лишь убеждение в том, что «главный» класс-этнос на белорусских землях — «национализируемая» польская шляхта (которая действительно раскололась на сторонников Наполеона и верных воинов Русской армии), а крестьянское население, позже самоопределившееся как белорусы (свидетельств о расколе которого нет), и евреи — внимания не заслуживают. Современные белорусские строители мифа этнической государственности, следующие в руслах польского и литовского национальных мифов, всё чаще противопоставляют его «исторически враждебной» России. Профессиональный историк, первый ректор Белорусского государственного университета (1921–1929), исследователь этногенеза белорусов В. И. Пичета (1878–1947) в приуроченном к присоединению Западной Украины и Западной Белоруссии к СССР труде уделил специальное внимание той исторической реальности белорусских земель в 1812 году, которую ныне в Минске стремятся изобразить как «гражданскую войну» между сторонниками Парижа и Москвы: