Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

«„Промышленно более развитая страна показывает менее развитой лишь образ её собственного будущего“. Это положение Маркса, методологически исходившее не из мирового хозяйства как целого, а из отдельной капиталистической страны как типа, становилось тем менее применимо, чем более капиталистическое развитие охватывало все страны, независимо от их предшествующей судьбы и экономического уровня. Англия показывала в свое время будущее Франции, значительно меньше — Германии, но уже никак не России и не Индии (…) До 1917 года партия вообще не допускала мысли, чтобы пролетарская революция могла совершиться в России раньше, чем на Западе. Впервые на апрельской конференции, под давлением обнажившейся до конца обстановки, партия признала задачу завоевания власти… Диктатура пролетариата в России была для большевиков мостом к революции на Западе… Только в 1924 году в этом основном вопросе произошёл перелом. Впервые было провозглашено, что построение социализма вполне осуществимо в границах Советского Союза, независимо от развития остального человечества, если только империалисты не опрокинут советскую власть военной интервенцией. (…) В известной книге Степанова-Скворцова „Электрификация“[435], вышедшей под редакцией и с предисловием Ленина, в главе, которую редактор особенно горячо рекомендует вниманию читателей, говорится: „Пролетариат России никогда не думал создавать изолированное социалистическое государство. Самодовлеющее `социалистическое` государство — мелкобуржуазный идеал…“. Эти замечательные строки, по которым, несомненно, прошлась рука Ленина, бросают яркий луч света на последующую эволюцию эпигонов!.. В замкнутых границах отдельных государств социалистическое производство уже не могло бы вместиться — как по экономическим, так и по политическим причинам»[436].

Как бы ни сводил Троцкий суть полемики к тактике и деталям, ясно, что в центре послеленинской полемики советских вождей Сталина, Зиновьева, Каменева против несостоявшегося преемника Ленина — Троцкого, начатой с целью полностью исключить его претензии на высшую власть, всё же стояли не «надуманные споры», как о том пишет автор нарциссических воспоминаний, бывший технический секретарь Политбюро ЦК ВКП (б) Б. Г. Бажанов[437], а принципиальный выбор, поставленный и предопределённый внутри сценариев политического развития капитализма и индустриализации ещё за сто лет до СССР. Даже из примитивного изложения Бажанова видно, что доктринальным нервом полемики было идейно фундированное изолированное государство[438].

Кратко опишу главный фокус внутрипартийной полемики о «строительстве социализма в одной стране» в 1926 году, когда она развернулась с максимальным звучанием между Троцким, Зиновьевым, Каменевым (когда оба последних уже вновь были противниками Троцкого, как в 1924 году) — и Сталиным (когда он уже остался без поддержки Зиновьева и Каменева, но приобрёл красноречивого союзника в лице Бухарина). Главные публичные события произошли на XV конференции ВКП (б). Тяжёлое положение РККА, обнажившее для политического руководства СССР её низкую боеспособность и неготовность к длительной войне, приход к диктаторской власти в Польше успешного в войне против Советской России Ю. Пилсудского, проблема подготовки к современной войне — стали частью проблемы стратегического курса страны на индустриализацию и экономическое обеспечение независимой государственности, расколов высшее большевистское руководство на условных «этатистов-изоляционистов» и условных «мировых революционеров».

В своём докладе на конференции Сталин, идя в открытую атаку против правящей оппозиции во главе с Троцким, Зиновьевым и Каменевым, тем не менее придерживался согласованной с ними компромиссной формулы советской государственности, определив её центральной задачей ближайшего времени строительство социализма (политическая легитимность режима), способного противостоять военной интервенции (государственная легитимность)[439]. Выступая с докладом 1 ноября 1926 года, Сталин сказал в общих рамках компромисса о сохранении в партийной риторике ссылки на мировую революцию: «Что такое окончательная победа социализма в нашей стране? Это значит создание полной гарантии от интервенции и попыток реставрации на основе победы социалистической революции, по крайней мере, в нескольких странах»[440]. Верно чувствуя в словах Сталина подмену мирового масштаба на «несколько стран» (которые в 1926 году уже можно было формально предъявить в лице СССР и контролируемых им Монгольской народной республики и Тувинской народной республики), то есть ревизию абсолюта мировой революции, Троцкий, Каменев, Зиновьев предприняли на конференции политически убедительные атаки на Сталина, законно апеллируя к марксистским «писанию» и «преданию». Эти марксистские тексты и традиции, конечно, никакой самоцельной и самоценной победы социализма в одной стране не предусматривали, но хорошо описывали неизбежность неравномерного движения к социализму (и, если угодно, к мировой революции) и ясно, особенно в наследии Маркса и Энгельса, изображали практику межгосударственной борьбы и конкуренции. Троцкий неопровержимо ссылался на актуальные высказывания непререкаемого авторитета — Ленина: «если на Западе не будет социалистического переворота, без этого условия реставрация [капитализма в России] неизбежна»[441]. Или другое аутентичное заявление Ленина из уст Троцкого (курсив его):

«Мы думали: либо международная революция придёт к нам на помощь, и тогда наши победы вполне обеспечены, либо мы будем делать нашу скромную работу в сознании, что в случае поражения мы всё же послужим делу революции и наш опыт пойдёт на пользу другим революциям. Нам было ясно, что без поддержки международной мировой революции победа пролетарской революции невозможна. Ещё до революции, а также и после неё, мы думали: сейчас же, или очень быстро наступит революция в остальных странах, в капиталистически более развитых, или, в противоположном случае, мы должны погибнуть»[442].

Возникает логичный вопрос: зачем же один из вождей революции, Красной Армии, партии и государства, ещё вчера, после смерти Ленина, претендовавший в них на единоличное лидерство, говорил о неизбежной гибели СССР почти миллиону членов ВКП (б), в том числе «ленинскому призыву» 1924 года, миллионам советских бюрократов, сотням тысяч бойцов, командиров и комиссаров Красной Армии? Какой мобилизующий эффект он хотел произвести своей речью[443]? Неужели действительно таким образом он хотел укрепить лояльность людей к олицетворяемой им власти? Ясно, что все эти ленинские экскурсы Троцкого хорошо подходили для обеспечения вождям классических театральных ролей романтических героев, гибнущих в борьбе со враждебной стихией, но вряд ли их трагедийная судьба могла устроить абсолютное большинство тех, кто связал свою судьбу и судьбу своей страны с коммунизмом в СССР. На конференции ВКП (б) оказалось, что эта шекспировская роль понадобилась Троцкому не только в силу его традиционной самопрезентации как вождя мировой революции, но и для доказательства необходимости экономического компромисса с «враждебным окружением», который, как минимум, для очень многих (если не большинства) революционеров и советских активистов не мог не казаться капитуляцией. Но под этой капитуляцией Троцкий подписал имя Ленина, уже единственного в тот политический момент бога-отца Советской власти, в партийной риторике только что вытеснившего Троцкого с одного из двух первых мест в советской иерархии[444]. И догматически доступная реакция на этот акт Троцкого была единственна и проста: не опровергая неудобное в Ленине и на самом деле уже сделав свой выбор, искать и найти у Ленина санкции для своей отдельной от мировой революции жизни — просто потому, что иное противоречило жизненному и государственному инстинктам большинства. Здесь Сталин был вместе с тем партийным большинством, кто искал этой санкции и независимо от её наличия уже сделал свой выбор. За этим выбором «социализма в одной стране», то есть на деле — не более чем выбором в пользу «власти большевиков в одной стране», стояли не только общественные инстинкты, но и длительная европейская образцовая традиция «изолированного государства» и протекционизма, приоритетная для любой национальной власти. Троцкий же настаивал, уже формулируя самостоятельно:

«Полная победа социалистической революции немыслима в одной стране, а требует самого активного сотрудничества, по меньшей мере, нескольких передовых стран, к которым мы Россию причислить не можем»[445].

Такое революционное сотрудничество (со странами, а не пролетариатами или революционерами) ради мировой революции вполне могло быть понято как принципиальное сотрудничество СССР с «капиталистическим окружением» в области продвигавшихся Троцким концессий[446], если не кредитов. Это стало ясно из суждений Троцкого об опасности интервенции (указание на которую было внесено в упомянутую компромиссную формулу Политбюро), которая в устах Троцкого оказывалась не вооружённой (против общего мнения и памяти) интервенцией, а опасность её переставала быть опасностью. И экономическому суверенитету СССР противопоставлялась его интеграция в мировой рынок, словно государственная монополия на внешнюю торговлю СССР мешала этой интеграции или её протекционизм — против партийных решений — должен был быть отменён. Следовательно, речь шла о большем, на этот раз плохо скрытом неловкой и неубедительной казуистикой Троцкого:

«И разве же, товарищи, в самом деле, вопрос сводится к интервенции? Ведь нельзя же себе дело представлять так, что вот мы строим в этом доме социализм, а враги извне нам могут стёкла разбить. Вопрос не так просто стоит. Интервенция есть война, а война есть продолжение политики другими средствами, а политика есть обобщённая экономика. Стало быть, вопрос идёт об экономических взаимоотношениях СССР с капиталистическими странами в полном объёме. Эти отношения отнюдь не исчерпываются той исключительной формой, которая называется интервенцией»[447].

В такой готовности встроить на любых условиях Советскую Россию в международное колониально-капиталистическое разделение труда Троцкий на самом деле был отнюдь не одинок: «Мы существуем в системе капиталистических государств… На одной стороне — колониальные страны, но они еще не могут нам помочь, а на другой — капиталистические страны, но они наши враги… либо немедленная победа над всей буржуазией, либо выплата дани. Мы совершенно открыто признаём, мы не скрываем, что концессии в системе государственного капитализма означают дань капитализму»[448].

Но цитирование Троцким апокалиптических признаний уже коммунистически канонизированного и потому защищённого от противоречий Ленина, как сказано, вряд ли могло политически мобилизовать партийную массу. Социалистическая апокалиптика Ленина могла лишь бросить тень на того, кто напоминал о ней поклонникам Ленина. И для партийного большинства, победившего в Гражданской войне и занявшего руководящие места по всей территории СССР, выглядело, как минимум, провокационной подготовкой к капитуляции. Но усилия Троцкого в этом направлении продолжили Каменев и Зиновьев, демонстрируя странное бесчувствие к интересам своей главной целевой аудитории. Зиновьев апеллировал к Марксу («рабочая революция нигде не разрешима в пределах национальных границ») и Энгельсу («победоносной может быть только общеевропейская революция»)[449], из коих следовала невозможность «изолированного социализма» в СССР. И одновременно снаряжал эту невозможность ещё более сложными условиями, которые уже требовали не только помощи «передовых стран», но и собственного социалистического лидерства СССР в отношениях с Востоком: