Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

После февральской революции 1917 года «оборонцы» получили солидную историческую основу для проповеди классового мира и политического согласия для дела обороны страны[889]. Пожалуй, публицистически наиболее активно выступал за это А. Н. Потресов. Он писал 11 июля 1917 года: «отечество в опасности! Когда же отечество в опасности, не постыдно заключить мир с представительством буржуазии. Революционная демократия готова принести, со своей стороны, все жертвы на алтарь общенародного дела»[890]. В этом призыве Потресова отзывалась, прочитывалась глубинная традиция русского освободительного движения, изначально связанная с немецкой интуицией национального освобождения и объединения. Речь шла о, несомненно, памятном для поколения революционной интеллигенции наследии А. И. Герцена, который, видимо, первым из русских революционеров прибегнул к этому ultima ratio, вспоминая о том, как незадолго до 1812 года в расчленённой и оккупированной Германии прозвучал призыв к борьбе:

«Сколько профессоров в Германии спокойно читали свой схоластический бред во время наполеоновской драмы (…) Один Фихте, вдохновенный и глубокий, громко сказал, что отечество в опасности…»[891]

В 1914–1918 гг. за оборону Отечества последовательно выступал и такой авторитет дореволюционной оппозиционной интеллигенции, убеждённый социалист, писатель В. Г. Короленко (1853–1921). Он, в частности, писал в июле 1917 года, видимо, выражая распространённые настроения: «Армия присягала царю, но она присягала и Отечеству. Царь не захотел объединиться с Отечеством для защиты. Пришлось выбирать: Царь или Отечество? (…) Отечество шире всех форм государства. Оно шире монархии и шире республики. Оно ставит требования всем формам власти…»[892]. Таким образом, отечественность в оборонном сознании настолько отделилась от монархии, что уже могла стать (и была) основой для предъявления династии риторических обвинений в государственной измене и «немецком заговоре». В 1914–1916 годах большевики, формально боровшиеся за классовое понимание Первой мировой войны как империалистической и выступавшие за «поражение собственного правительства» и за превращение этой внешней войны — во внутреннюю, гражданскую, казалось, полностью соответствовали решениям Базельского конгресса Интернационала (ноябрь 1912 года), заседавшего в начале имевших оттенок колониальных Балканских войн 1912–1913 гг.[893] Но большевики оказались в изоляции не только в России, где сложился общенациональный оборонительный консенсус, но и в изоляции перед лицом «образцовой» немецкой социал-демократии, которая в 1914 году почти единодушно поддержала своё правительство в борьбе против России. И это понятно: памятуя опыт англо-бурской войны 1899–1902 гг., социалисты концентрировали свой пацифизм более всего против колониальных войн, оставляя вне должного рассмотрения возможный конфликт между самими великими и колониальными державами. Марксист и социал-демократ поколения Ленина Ф. И. Дан (1871–1947) описывал итоги Базельского конгресса в контексте первой Балканской войны совершенно в духе политической русофобии Маркса и Энгельса и подчёркивал: «Преступным безумием была бы война между тремя великими передовыми культурными народами из-за сербско-австрийского спора. (…) Преодоление соперничества между Германией с одной стороны, Францией и Англией, с другой, устранило бы величайшую опасность для мира, ослабило бы русскую реакцию, эксплуатирующую это соперничество в своих интересах, сделало бы невозможным нападение Австро-Венгрии на Сербию и обеспечило бы мир»[894]. Другой марксист этого поколения М. Павлович (М. Л. Вельтман, 1871–1927) формулировал колониальный смысл Базельского конгресса ещё предметней: он явно исходил из того, что будущая война «в старой культурной Европе,… в отличие от войн на Балканах и в Маньчжурии, принесёт не сотни тысяч, а миллионы жертв»[895]. Позже, когда нападение всё же состоялось, автор сборника русских марксистов-«оборонцев» правильно понял это самоограничение социалистов только как запрет на войну в «культурной Европе» и констатировал: «Признание ценности отечества и установление права и обязанности защищать его от нападений извне являются аксиомами для социалистов Европы»[896].

Здесь приходилось признать, что, несмотря на все буквы социал-демократической догмы о классовом характере войн, история Социал-демократической партии Германии (СДПГ) была издавна, начиная с политической риторики Карла Маркса и прямой политической позиции Фридриха Энгельса и кончая неоднократно заявленной позицией партийных вождей, полна примеров несомненно патриотического единства, постоянно подтверждаемого на случай войны Германии против России. Главным обоснованием этого, антидоктринального и антидогматического отвержения классового подхода было всеобщее убеждение немецких социал-демократов в том, что царская Россия являет собой пример агрессивной реакционной деспотии, которая служит главным препятствием Европы на пути к политическому прогрессу.

Историки германской социал-демократии справедливо описывают национальный и патриотический характер СДПГ так, как будто бы для этой партии в конце XIX — начале XX века «Коммунистического манифеста» с его «пролетариями, не имеющими отечества», уже просто не существовало:

«Эрфуртская программа не была пацифистской, а требовала „воспитания в духе всеобщей обороноспособности“ и замены „постоянного войска народным ополчением“… На своём конгрессе в Базеле в 1912 г. ведущие социалисты Европы… клеймили войну как бич человечества. Их предостережение в адрес правительств о том, что в случае войны винтовки могут быть повёрнуты на 180 градусов, показало в августе 1914 г., чем оно было на самом деле: угрожающим жестом для запугивания поджигателей войны… Пока речь шла об обычных кризисах где-нибудь в Марокко или на Балканах, батальоны рабочих масс единодушно выступали, как в июле 1914 г., против войны. Но в тот момент, когда региональный конфликт 31 июля явно перешёл в большую войну, II Интернационал рухнул»: кроме России и Сербии, «во всех других участвовавших в войне странах, в которых рабочее движение располагало широкой, хорошо организованной массовой базой и шло за ориентирующейся на парламентаризм партией демократических и социальных реформ, социалисты в своём большинстве солидаризировались со своей нацией и поддержали правительство. Именно перелом в настроениях рабочих масс в момент начала войны показывает, насколько сильно рабочие в этих странах ощущали себя частью своей нации и вросли в существующее государство». Это опиралось на устойчивую и преобладающую традицию в германской социал-демократии: «Пожалуй, яснее всего изложил эту позицию [председатель СДПГ] Август Бебель на партийном съезде 1907 г.: „Если нам когда-нибудь действительно придётся защищать отечество, то мы будем защищать его потому, что это наше отечество, как землю, на которой мы живём, языком которой мы говорим, обычаи которой являются нашими обычаями, потому что мы хотим превратить наше отечество в такую страну, совершеннее и краше которой нет на свете“»[897].

Формально отвечая СДПГ, поддержавшей своё правительство в войне, и требуя, по слову Ленина, «превращения войны народов в гражданскую войну»[898] (то есть признавая, что война началась именно как война народов, общенациональная, а не классовая или империалистическая), а на самом деле — косвенно вступая в полемику со всей патриотической традицией СДПГ во главе с Ф. Энгельсом, ЦК РСДРП — с большим опозданием, отражавшим идеологический паралич партии, только через три месяца после объявления Германией войны России, 1 ноября 1914 выпустил написанный В. И. Лениным манифест «Война и российская социал-демократия». Манифест пытался риторически усовестить СДПГ известным положением «Манифеста коммунистической партии» и решениями Базельского конгресса и ясно брал курс на военные катастрофы воюющих государств, которые должны привести к катастрофе капитализма и к революции, но не обещал ничего конкретного:

«Чем больше будет жертв войны, тем яснее будет для рабочих масс измена рабочему делу со стороны оппортунистов и необходимость обратить оружие против правительств и буржуазии каждой страны. (…) Оппортунисты давно подготовляли этот крах, отрицая социалистическую революцию и подменяя её буржуазным реформизмом; — отрицая классовую борьбу, с её необходимым превращением в известные моменты в гражданскую войну, и проповедуя сотрудничество классов; — проповедуя буржуазный шовинизм под названием патриотизма и защиты отечества и игнорируя или отрицая основную истину социализма, изложенную ещё в „Коммунистическом Манифесте“, что рабочие не имеют отечества (…) Но для нас, русских с.-д., не может подлежать сомнению, что с точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии, самого реакционного и варварского правительства, угнетающего наибольшее количество наций и наибольшую массу населения Европы и Азии»[899].

Итак, в оценке монархии в России как самой опасной и реакционной[900], в забвении угнетения Британией населённейшей азиатской Индии Ленин следовал традиции Маркса и Энгельса, созданной ими в их полемике против России от имени общеевропейского прогресса. На что же и кому именно отвечал Ленин по существу? С какой традицией СДПГ (и среди русских социал-демократов-оборонцев во главе с другими основателями «Искры» Плехановым, Засулич и Потресовым) он спорил, в высшей степени опасаясь назвать имена её авторов? Вот Ленин пишет:

«Во главе одной группы воюющих наций стоит немецкая буржуазия. Она одурачивает рабочий класс и трудящиеся массы, уверяя, что ведёт войну ради защиты родины, свободы и культуры, ради освобождения угнетённых царизмом народов, ради разрушения реакционного царизма. А на деле именно эта буржуазия, лакействуя перед прусскими юнкерами с Вильгельмом II во главе их, всегда была вернейшим союзником царизма и врагом революционного движения рабочих и крестьян в России. (…) Германские и австрийские с.-д. пытаются оправдать свою поддержку войны тем, что этим самым они будто бы борются против русского царизма. Мы, русские с.-д., заявляем, что такое оправдание считаем простым софизмом»[901].

Но ведь именно этот «софизм», весь строй этих идей и был создан и развит Энгельсом и А. Бебелем (1840–1913) ещё в течение 25–30 лет перед войной. И сам же Ленин в цитируемом манифесте оперировал не только «трудящимися массами», но прежде всего «нациями» («захват земель и покорение чужих наций, разорение конкурирующей нации, грабёж её богатств»[902]). А чуть позже, выступая от имени «великорусских социал-демократов… представителей великодержавной нации», опять игнорировал классовый подход. И делал это потому, что акцентировал внимание не на классовой стороне войны, а на её национальном характере, признавая национальную солидарность важнее классовой там, где речь шла об интересах «новых», «больших и малых наций», угнетённых русской монархией и пробуждённых капитализмом. В ряду этих надклассовых «наций» Лениным были названы «Польша» (разделённая тогда между Германией, Австро-Венгрией и Россией и служащая театром военных действий между ними) и «Украина» (не определённая территориально никак). По Ленину получалось, что эти Польша и Украина уже были политической реальностью и объектом войны. Именно так: русские «помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну, чтобы душить Польшу и Украину», — и называют «удушение Польши, Украины и т. д. „защитой отечества“ великороссов»[903]. Из этого следовало с бесспорной очевидностью, что Первая мировая война Германии и Австро-Венгрии против России велась за освобождение от русского гнёта Польши и Украины, а война России против Германии и Австро-Венгрии — за удушение тех Польши и Украины, что и так были в составе России. И в этом понимании войны Германии против России с идеей отделения от России Польши и Украины не было ничего нового по сравнению с проповедью Маркса и Энгельса в течение 1850–1890-х гг., в том числе — о Польше и Украине как единых национальных проектах против России.