Неизвестный Бондарчук. Планета гения

Снимаем крупный план Коростелёва.

– Да, брат, ловко ты его, – улыбается Бондарчук.

– Стоп! Сергей Фёдорович, здесь Коростелёв должен огорчиться.

– Угу. Давайте.

Второй дубль.

– Да, брат, ловко ты его, – опять улыбается Бондарчук.

– Сергей Фёдорович, а попробуйте сказать это не так весело. Всё-таки Коростелёв покупал велосипед, потратил деньги, и за мальчика обидно…

– Угу. Давайте.

– Внимание! Съемка! Дубль три.

Снова улыбается. Издевается, гад!

Мы, конечно, предполагали, что с Бондарчуком будет работать трудно, но не представляли, что до такой степени.

После съёмки, вечером, Бондарчук справлял день рождения: ему исполнилось тридцать девять. Пригласил нас в свой «люкс», угощал ухой, которую приготовил сам на кухне гостиничного ресторана. Уха была вкусная. Но я, когда набрался, высказал имениннику всё, что о нём думаю, – со всеми соответствующими моему настроению словами. Слова пропускаю, смысл в том, что снимать его, Бондарчука, нас насильно заставили. И что он нам всю картину портит.

На следующее утро, как всегда, в пять тридцать зазвонил будильник. Мои соседи сели на кроватях и мрачно уставились на меня. Тут открылась дверь, в номер зашёл Циргиладзе и обратился к Таланкину:

– Игорь Васильевич, вы сегодня останетесь с Сергеем Фёдоровичем. Угостите его пивом и раками. – Директор положил на стол трёшку и повернулся ко мне. – А вы, Георгий Николаевич, поезжайте на площадку и снимайте детей. И убедительно прошу, к Бондарчуку близко не подходите!

Возвращаюсь вечером со съёмки – у входа в гостиницу стоят Таланкин и Бондарчук.

– Привет, – говорит Бондарчук.

– Привет.

– Ужинал? – спрашивает Бондарчук.

– Нет.

– Пошли. Угощаю.

За ужином Бондарчук рассказывал про мексиканский Акапулько, про прозрачное Карибское море, где плавают рыбы удивительной расцветки и дно видно на большой глубине, про то, как индейцы ныряют с высоченной скалы в прибой, а я всё ждал: когда же он дойдёт до дела, начнёт со мной разбираться.

Двадцать один год ждал.

В день его шестидесятилетнего юбилея я в тосте сказал, что благодарен судьбе за то, что подарила мне Бондарчука. Что если бы не его органичное чувство образа и не его режиссёрские советы, фильм «Серёжа» был бы много хуже, а моя судьба сложилась бы совершенно иначе. Сказал тост, сел, не успел рюмку поднять (а я на правах близкого друга сидел рядом с юбиляром), как услышал:

«Серёжа».

Марьяна – Ирина Скобцева, Коростелёв – Сергей Бондарчук

Коростелёв и маленький герой Серёжа – Боря Бархатов

– Это был только тост, или ты так извинился?

– За что извинился? – удивился я.

– За свои слова, что я не Народный артист СССР, а выскочка.

– Когда я такое сказал? Кому?!

– В Краснодаре, на «Серёже». Мне.

То, что я тогда его так распёк, на наших отношениях никогда и никак не сказалось. Однако ж та моя «пылкая» речь не забыта, не дай Боже, до сих пор обиду держит.

– И тост произнёс, и извинился.

После ресторана мы поехали к Бондарчукам и продолжили отмечать юбилей в узком кругу на кухне. Тогда Сергей и поведал мне, как получил Народного.

Фильм «Тарас Шевченко» имел большой успех. А Бондарчук тогда поссорился с женой (Инной Макаровой), ушёл из дома, жить ему было негде, и он ночевал на сцене Театра киноактера. Как-то утром зовут его в кабинет директора к телефону.

– Здравствуй, Бондарчук, – сказал голос в трубке, – Василий Сталин беспокоит.

– Здравствуйте.

– Пол-литра поставишь?

– Поставлю… А в честь чего?

– Приходи к шести в «Арагви», узнаешь, в честь чего.

Бондарчук не очень-то поверил, что звонил сам сын Сталина, решил, что чей-то розыгрыш, но в ресторан «Арагви» на всякий случай пошёл. Его встретили у входа и проводили в отдельный кабинет, где сидели командующий ВВС МВО генерал-лейтенант Василий Сталин и знаменитый футболист Всеволод Бобров. Василий Сталин положил перед Бондарчуком журнал «Огонёк» с его портретом в роли Шевченко на обложке. Под портретом подпись: «Заслуженный артист РСФСР Сергей Фёдорович Бондарчук». (Наверное, ему после «Кавалера Золотой Звезды» хотели присвоить это звание.) «Заслуженный артист» зачёркнуто чернильной линией, а сверху написано: «Народный артист СССР». И подпись – И. Сталин.

Пол-литра Бондарчук поставил – не знал тогда, сколько неприятностей его ждёт из-за этой поправки. По правилам Народного СССР давали только после Народного РСФСР, а Народного РСФСР можно было получить только после Заслуженного РСФСР, и так как почётные звания не каждый год давали, то Народного СССР раньше пятидесяти вообще никто не получал. А для Бондарчука этой табели о рангах будто и не существовало: первое присвоенное ему, молодому актёру, звание – сразу Народный артист СССР. У многих деятелей это тогда вызвало лютую зависть. Много обиженных не могли ему этого простить.

Среди недовольных оказался даже маленький мальчик, исполнитель главной роли в нашем фильме «Серёжа»…

…Снимаем в павильоне, мы с Таланкиным готовим кадр, а наш герой с криком носится по площадке: этот, может, и затянувшийся процесс наших поисков пятилетний Боря Бархатов вытерпеть спокойно не мог. Я его звал Борис Павлович, и однажды, когда он слишком расшалился, сказал:

– Борис Павлович! Вот посмотри на Бондарчука. Он актёр, и ты актёр. Так он, как настоящий актёр, спокойно ждет, когда начнется работа, не прыгает, не шумит.

– Гейогий Николаевич, – тут же реагирует ребенок, – Бондайчук – найодный айтист эсесеэй, у него и зайплата дьюгая.

Где маленький Боря наслушался таких разговоров? Конечно, на родной нам с Бондарчуком киностудии «Мосфильм».

До перестройки завистники ненавидели Бондарчука тайно, после перестройки – явно. И не было в начальные перестроечные времена ни одной статьи в прессе о кино, в которой не поносили бы Бондарчука. Его даже делегатом на съезд кинематографистов СССР не выбрали. Не попал Бондарчук в число четырехсот достойных. Он, чья картина «Война и мир», единственная в нашем кино имела мировой прокат. Не европейский, не американский, а именно мировой! Он, кого знают и чтят во всем мире!

После того съезда пошли у нас в Союзе кинематографистов с утра и до поздней ночи бесконечные совещания, всё новую модель кинематографа вырабатывали. И в это же время вышла еще одна нашумевшая статья, что якобы Бондарчук за весь учебный год всего лишь пару раз пришёл на занятия к своим студентам-актёрам (я, правда, ни той статьи, ни других прочих не читал). Спускаюсь я в Доме кино из ресторана, а он стоит внизу. Белый. Я подумал, наверное, сердце прихватило. За руль сесть не дал, на его машине отвёз домой. Впервые мы тогда посидели, поговорили, Ира была и дети. Они не столько переживали из-за этой травли, сколько боялись за него. Ему действительно было физически плохо, у меня даже в мыслях пронеслось: ещё чуть-чуть, и… вообще сведут в могилу. Хотя свою боль он никому не показывал, нигде не жаловался и даже не огрызался, считал ниже своего достоинства. «Хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспоривай глупца», – прочитал он тогда из пушкинского «Памятника». Я сказал:

– Напиши этот текст на плакате, повесь в спальне, и каждое утро, как проснёшься, декламируй.

– А-а… Если бы всё разрешалось так легко…

Перестроечный «ветер перемен» захлопнул ему картину «Тихий Дон», которую он должен был делать для телевидения. И захлопнул не сразу, покуражился. Как было условлено, он написал сценарий на 20 серий, сказали, надо 18 – переписал, потом попросили оставить 16 – опять всё начисто переписал. Когда дошло до 13 серий, ему сказали: отпущенные на «Тихий Дон» деньги лучше направить на сельское хозяйство. (Судя по тому, как живёт сейчас русская деревня, деньги от Бондарчука сельскому хозяйству впрок не пошли). Позже он всё-таки приступил к «Тихому Дону» – на итальянские деньги. Но это совершенно другая ситуация.

Спустя несколько лет в кинематографической среде по отношению к Бондарчуку начались подвижки. Кое-кто из тех «революционеров», рьяно его топтавших, поняли, как круто их занесло, и пошли с извинениями. Конечно, и мы, его друзья, стремились как-то разрядить эту гнетущую обстановку. Лично я обзванивал некоторых клеветников Бондарчука и порой в непечатных выражениях объяснял, как они не правы. Слава богу, в конце жизни услышал он от некоторых коллег покаянные речи…

Помню, мы встретились в Италии, вместе хоронили Феллини. Через пару дней я зашёл к нему в гостиницу. Сергей пребывал в полной прострации, потому что с «Тихим Доном» происходило что-то непонятное, какая-то несуразица. Он приехал в Рим монтировать картину, сидит в гостинице, ему говорят: «Не уезжайте», а к монтажу не допускают. Впервые я видел Иру такой растерянной.

– Не знаю, что делать, – жаловалась она, – целыми днями лежит и не хочет подниматься.

А он в свободное время любил этюды писать, художник он был довольно-таки приличный. Но, как назло, они забыли этюдник, и Ира всё названивала в Москву, чтоб скорей прислали этюдник, в надежде, что, может это как-то его успокоит. Я тогда уехал раньше – торопился на съёмки своей картины. Из Италии он мне лекарство привёз, мы же оба язвенники. Я забежал к ним за лекарством, он сидит у телевизора. Все каналы показывали репортажи про очередной визит Ельцина куда-то за рубеж. И мы, сообразно с настроением Сергея, стали этот визит комментировать. Увлеклись, посоревновались в остроумии, а поговорить друг с другом не успели. И это была наша последняя встреча…

А жизнь всё равно расставила всех по своим местам. Сергея Бондарчука хоронила вся Москва, и фильмы его до сих пор живы и идут по всему миру.