Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

Алёшкин решил, что ему представилась возможность немного повысить свои знания. На нём лежали обязанности организации сбыта добываемой продукции, а большинство её реализовалось за границей. Нередко велись переговоры с различными представителями, все они изъяснялись на английском языке, а Борис его почти не знал. Приходилось пользоваться услугами переводчика из Востокрыбы, это затрудняло и усложняло переговоры, поэтому Борис решил изучить английский язык. С сентября 1932 года при ГДУ была организована так называемая Практическая академия по изучению иностранных языков, она ставила своей целью дать минимальные знания людям, служащим во владивостокских учреждениях, которые бывают так или иначе связаны с иностранной литературой, с иностранцами, прибывающими в порт. Катя Алёшкина ещё в сентябре поступила на эти курсы, а с начала октября их стал посещать и Борис.

Вообще, в это время Алёшкины представляли собой семью учащихся. Вера, сестра Кати, с сентября тоже поступила в техникум, она избрала специальность радистки. Такая возможность для всех них представилась благодаря тому, что к ним переехала Катина мама — Акулина Григорьевна Калягина. Переезд её был вызван тем, что Сердеевы, у которых она жила после освобождения, уехали с Дальнего Востока. Они собирались обосноваться где-то в Москве и ехали в полную неопределённость. Везти с собой старого человека (Акулине Григорьевне было около 70 лет) не решились. К тому же она и сама не хотела бросать младшую дочь Веру одну. Таким образом она и оказалась у Алёшкиных. Борису с Катей это было, конечно, очень удобно: в доме появился опытный человек, который возглавил всё хозяйство, и на которого можно было вполне положиться. Да и Вера в присутствии матери немного остепенилась. Как стало известно Борису и Кате, летом эта юная девица (ей было около 15 лет), не имея за собой должного надзора, вела себя не очень-то хорошо, и хотя, по-видимому, никакой серьёзной глупости ещё не совершила, однако, довольно часто в сопровождении молодых людей посещала и кино, и всякие клубы с танцами. Присутствие матери было просто необходимо.

К сожалению, Алёшкиным долго учиться в академии не пришлось: с Катей случилось очередное несчастье. Борис был человеком несдержанным, беззаботным, да и характер его жены не казался особенно пассивным. Они любили друг друга и, что бы там ни говорила впоследствии Екатерина Петровна Алёшкина, их близость доставляла счастье и радость обоим, а за это приходилось платить. Как всегда в таких случаях, страдающим лицом оказывалась женщина. Катя уже сделала два аборта у частного врача, в 1932 году она забеременела вновь. Иметь второго ребенка они сейчас просто не могли, и в конце ноября ей пришлось лечь в специальное отделение городской больницы. Операция прошла не совсем удачно, и Катя вынуждена была провести в постели более двух недель. Конечно, пропустив столько занятий, она уже не могла, да и не захотела их возобновить: до этого она считалась одной из лучших слушательниц, а тут невольно оказалась бы в числе отстающих. Ну, а у Бориса перерыв, а затем и прекращение занятий произошли по другой причине. К концу ноября 1932 года стало ясно, что совмещение в одном тресте таких разных систем лова, как сейнерный (кошельковым неводом) и траловый совершенно нецелесообразно: кроме вреда тому и другому промыслу, это ничего не приносило. Отрыв сейнеров от береговых баз также не оправдал себя. Мы уже говорили, что их продукция — иваси в связи с быстрой порчей и отсутствием возможности заморозки, требовала быстрейшей засолки, а это происходило только на берегу. Несмотря на очевидность этого вопроса, ДГРТ и Востокрыба продолжали настаивать на том, чтобы сейнеры, как средства активного лова, находились в ведении Тралтреста.

Спущенные Главрыбой контрольные цифры плана на 1933 год требовали серьёзной корректировки, и, наконец, надо было доказать в центре необходимость вложений солидных средств на капитальное оборудование рыболовецкого порта в бухте Диомид. То, что отпускалось до сих пор, позволяло строить только временные, деревянные сооружения, рассчитанные на очень короткий срок службы. Это, в конечном счёте, приводило лишь к бесцельной трате государственных средств. Нужно было поставить вопрос и о собственном рефрижераторном судне, что позволило бы значительно повысить качество, а, следовательно, и стоимость добываемой продукции, а это было крайне важно.

Почти вся добываемая треска так же, как и большая часть камбалы, шла на экспорт и в свежемороженом виде могла быть реализована по ценам, более чем в два раза превышающим стоимость солёной продукции. Наконец, нужно было похлопотать и об укомплектовании треста специалистами. Для решения всех этих вопросов требовалось личное присутствие в Главрыбе и в Наркомате торговли директора треста Новикова. Командировка в Москву из Владивостока в то время была делом непростым: одна дорога в оба конца занимала почти месяц. Скорый поезд Москва — Владивосток шёл около 12 суток, другого способа сообщения не было. Разрешение перечисленных дел в Москве тоже не ожидалось быстрым и, по самым скромным подсчётам, могло отнять не менее месяца. Таким образом, Николай Александрович Новиков оставлял трест на весь декабрь 1932 года, январь и добрую половину февраля 1933 года. Так оно и получилось: выехав из Владивостока в конце ноября 1932 года, он вернулся лишь 12 февраля 1933 года.

Парторга, как мы уже знаем, отозвали. Заместитель по производству Машистов был беспартийным, и потому тяжесть исполнения обязанностей директора треста легла на плечи Бориса Алёшкина. Несмотря на его просьбы и отказы, ему, в конце концов, пришлось примириться с этим обстоятельством. Он и сам понимал необходимость поездки Новикова в Москву и видел, что оставить Траловый трест, кроме как на него, не на кого. Единственное, что он себе вытребовал, соглашаясь принять такую тяжесть, это разрешение от Востокрыбы в начале апреля 1933 года поехать в Москву с бухгалтерским отчётом за 1932 год и присоединить к этой командировке свой отпуск.

Замещая директора треста, Борис уже не мог думать об учёбе: слишком много обязанностей и неотложных дел опять навалилось на него. Академию пришлось бросить.

Остававшиеся на плаву тральщики, а их было 14 (остальные стояли на ремонте и на переоборудовании), продолжали лов камбалы в районе залива Петра Великого и в Японском море, которые, как известно, не замерзают круглый год. И то ли благодаря тому, что команды уже приобрели некоторый опыт в траловом лове, то ли потому, что капитаны нащупали банки, где отлёживалась камбала, но с конца ноября и в декабре 1932 года так же, как и в первые месяцы 1933 года, уловы были настолько обильными, что некоторые суда за счёт них сумели выполнить годовые планы. Вместе с этим зима 1932–1933 гг. принесла Траловому тресту новые испытания. Во-первых, она была необычайно суровой: уже в конце ноября бухты Золотой Рог и Диомид покрылись льдом. К середине декабря лёд в этих бухтах стал настолько толстым и прочным, что ни одно торговое и рыболовное судно войти в порт самостоятельно не могло, для каждого из них требовался ледокол, а ледоколов во Владивостоке в то время было всего три, причём два из них настолько маломощные, что вскоре и они не могли ломать всё более утолщавшийся ледяной покров. Эту работу выполнял единственный мощный ледокол «Ермак», остальные же лишь некоторое время могли поддерживать возможность продвижение судов в каналах, пробитых им. «Ермак» принадлежал торговому порту и в первую очередь обеспечивал проводку торговых пароходов Совторгфлота и иностранцев, и лишь после долгих просьб, а иногда только в результате соответствующего нажима обкома ВКП(б), проводил в бухты Диомид или Золотой Рог тральщики, которые в ожидании такой милости должны были болтаться около кромки льда по несколько суток с трюмами, полными свежей рыбы. Немудрено поэтому, что, несмотря на официальный запрет, некоторые наиболее предприимчивые капитаны пытались пробиться к причалам своим ходом или проскользнуть по каналу, пробитому для торгового судна. Иногда это удавалось, но большей частью кончалось тем, что судно, в конце концов, застревало где-нибудь в пути, и для его спасения (ведь оно могло быть раздавлено льдами), приходилось прибегать к срочным услугам «Ермака», а это было далеко не всегда просто.

Понятно, что все заботы об организации проводки возвращающихся с промыслов тральщиков также, как и выводка их в море после разгрузки, не могли решаться без участия руководства треста, следовательно, без непосредственного вмешательства Бориса Алёшкина. Ему приходилось беспрестанно обивать пороги капитана порта, управляющего Востокрыбы, а иногда и секретаря обкома ВКП(б). Впрочем, вскоре Борис нашёл другой, менее законный, но зато более эффективный способ добывания ледокола — он договаривался с капитаном «Ермака» непосредственно. Случилось это после того, как он оказался на борту ледокола во время спасения затёртого льдами в бухте Золотой Рог тральщика «Буревестник», пытавшегося своим ходом выйти с верфи Дальзавода после переоборудования и застрявшего чуть ли не в самой середине бухты. В этот рейс «Ермака» Алёшкин находился в каюте капитана и познакомился с ним. Операция длилась несколько часов, у них было время поговорить. Капитан между прочим заметил:

— Зря вы, товарищ Алёшкин, теряете время на хождение в Востокрыбу и обком, мы бы смогли договориться с вами проще и лучше. Вот сейчас вам потребовалось трое суток, чтобы получить ледокол. «Буревестник» уже второй день без топлива, лёд крепнет, того и гляди его раздавит. А стоило вам прийти ко мне, и всё, что нужно, мы сделали бы три дня тому назад. Разумеется, не бесплатно.

Борис Яковлевич искренне изумился:

— Да разве же я прошу, чтобы вы работали на нас бесплатно? Мы же за каждый ваш рейс, а точнее, за час работы, платим порту солидную сумму, она, наверно, вам в план идёт?

— Что план! С нынешней зимой мы свой план и так уже почти вдвое перевыполнили, его ведь есть не будешь! А у нас, вы, наверно, понимаете, с питанием дело обстоит из рук вон плохо: вашу же солёную камбалу едим, а у вас на судах её свежей полно…

Алёшкин, неискушённый в подобного рода махинациях, всё ещё не понимал капитана. Тот, видя подобную наивность своего собеседника и учитывая его молодость, решился, наконец, сказать прямо:

— Товарищ Алёшкин, давайте договоримся так. Когда вам нужен будет «Ермак», присылайте кого-нибудь с запиской или заходите сами, минуя всякое начальство, прямо ко мне. Мы будем выполнять рейсы для вас вне всякой очереди. За это, кроме положенной платы порту, вы нам будете отпускать некоторое количество свежей рыбы, и, конечно, лучше трески, чем камбалы, ведь она вам тоже попадается. Мы за эту рыбу будем тресту платить по твёрдым ценам. Ну, как, устраивает?

Алёшкин думал недолго. Конечно, по закону он продавать рыбу кому-либо не имел права, не то, что года два-три тому назад, когда прямо с тральщиков проводилась бойкая торговля в Семёновском ковше. Теперь всё обстояло по-иному: рыба отпускалась только по нарядам Востокрыбы и отгружалась в разные города СССР. Основная часть продукции, как уже говорилось, шла на экспорт по специальным договорам. Но ведь можно всегда несколько центнеров не показать или перевести в тук, тем более что и так тральщики, длительное время находившиеся у кромки льда, вынуждены были часть добытой продукции перерабатывать на тук или даже выбрасывать за борт, так как наваленная сплошным слоем в неприспособленных к длительному хранению в сравнительно тёплых трюмах рыба быстро начинала портиться.