Самый яркий свет

Глава 10

Серж уехал еще до завтрака. Сервируя стол, Танька бросала на меня странные взгляды, что я не выдержала и спросил: в чем дело?

— Смотрю, Александра Платоновна, в печали Вы вчерашней, или шалава с гусаром утолили ее.

— Утолили уж утолили, — буркнула я, и горничная вмиг успокоилась.

— И от Марго Вашей польза бывает, — кивнула она. — А гусар так вообще — красный молодец.

Если бы на людей можно было бы пришивать бирки с ценой, то сейчас Таня своим неровным почерком написала на груди Сержа тысячу золотом, не меньше. Спасителя своей госпожи она внесла в краткий список персон под грифом «одобрено», хотя еще несколько дней назад полагала его простым прощелыгой, зачем-то облагодетельствованным барышней.

К половине десятого объявился Макаров, решивший не дожидаться меня возле Управы благочиния, а заехать домой. Словно ощущая ауру власти, источаемую канцелярским, Танька стелилась перед ним в поклонах, приглашала на кофий, но Александр Семенович вежливо отказался, сославшись на малое количество располагаемого времени и плохое самочувствие, одолевающее его после этого благородного напитка… Я споро оделась и вышла с ним. На лестнице встретился спускающийся вниз Павел Иванович Пестель. Его не было видно давно, и вместо юного подростка с острым, даже хищным лицом, сейчас на меня смотрел молодой человек, склонный к ранней полноте, но не лишенный привлекательности. Опущенные у переносицы брови вносили во внешность что-то от орла. Правда, теперь упитанного.

— Александра Платоновна! Безмерно счастлив Вас видеть!

— Павел Иванович, взаимно. Все еще поручик?

— Берите выше — штабс-ротмистр! Волею судьбы и милостью Императора произведен в следующий чин. Приехал к папеньке с маменькой в отпуск. Надоели, знаете ли, малоросские степи. Заглядывайте к нам на чай, сударыня.

— Всенепременно. Позвольте представить — Макаров Александр Семенович.

— Мы знакомы, — бесстрастно ответил полицейский.

— Имели честь, — сухо ответил Пестель.

На улице мне помогли устроиться в карете, и та покатила в сторону Екатерининского канала. Не заметить тень неприязни, проскочившую между двумя мужчинами, я не могла, поэтому вопросительно посмотрела на Макарова.

— Сложный человек, — нехотя ответил тот. — Баламут. Доброе имя отца застилает некоторые его… поступки.

Здесь я могла бы не согласиться. Павла я помнила с юности, он всегда казался открытым, общительным и благородным человеком. А Иван Борисович вызывал совсем другие чувства. Внешне благообразный, очень вежливый — было в его нутре нечто, заставляющее сердце в опаске замереть. Отец его недолюбливал, но ничего плохого вслух не говорил. Просто дел старался не иметь с сибирским генерал-губернатором.

В кабинете нас немедля принял Спиридонов, с достоинством представившийся начальнику Особого отдела Тайной полиции. Показал, что со всеми почестями, но и себе цену знает. На Александра Семеновича это не произвело ни малейшего впечатления. А вот что удивило, так это присутствие в уголке трактирщика Добрея. Наше появление ему явно не понравилось, и выкрест поспешил было выйти, но был остановлен жестом Макарова.

— Дорон Шнейдер. Выкрест, — констатировал канцелярский.

— Диомид Шнейдеров, православный, — осторожно поправил того Добрей.

— И по какому вопросу явился сюда Диомид Шнейдеров?

Трактирщик посмотрел на Спиридонова, но тот отмахнулся:

— За девкой своей пришел. Мы как раз с Александрой Платоновной расследуем ограбление Пантелеймона Тимофеевича Колемина. Дворянин пятидесяти шести лет, был озарен на похоть с проституткой, во время соития и помер. Сняли с него амулет рода mentalis, госпожа Болкошина как раз это и определила.

— Интересная у Вас жизнь, Александра Платоновна, — приподнял бровь Макаров. — Ты… Диомид, присядь-ка вот тут, не спеши сбегать. Николай Порфирьевич, что за дело, вкратце расскажите.

Александр Семенович, конечно, был само спокойствие. За все время повествования на его лице не дрогнула ни единая жилка, даже моргал, казалось, через раз. После он долго молчал, уйдя в себя, но так и не высказал своего отношения к этому вопросу. А потом попросил Спиридонова поделиться всем, что он надумал по поводу нападения на графиню Болкошину.

— Графиню? — растерялся пристав. — Поздравляю, Сашенька. А по делу этому пока ничего и нет-с. Труп в холодной лежит, но ни документов при нем, ни примет знатных. Уж многим персонам его показали, но все твердят, что впервые видят. Вот и Добрей не признал. Пойдет он, а? Дело все же государственной важности.

— Посидит тут, — отрезал Макаров. — Сначала исключим или подтвердим связь покушения на убийство с его аферами.

Добрей поерзал на стуле. Больше всего сейчас он хотел закрыть глаза, а открыв, оказаться где угодно, да хоть в Одессе, из которой бежал, приняв для того крещение.

— Вашбродь, не знаю я этого мертвяка. И все мои, Богом клянусь, то же скажут. Он такой неприметный, что запомнился бы точно, разговоры бы пошли. Как сударыня с Николаем Порфирьевичем от меня ушли, никаких разговоров о том деле не было. Посудачили, что пристав приперся, девушку… обсудили… во всяких смыслах, да продолжили пиво лакать. Не мог никто так быстро организовать все.

Словно соглашаясь со словами трактирщика, канцелярский кивнул, но сам ничего не сказал, только взял протянутый ему протокол осмотра места покушения. Пока он читал, я тихонько посмотрела ему в душу, но нет, ни следа Света. Ни своего, ни чужого.

— Дядь Коль, а чего Лукошку отдаешь? Ее же того… убьют!

— Да сколько ей у меня за казенный кошт питаться? — изумился пристав. — Добрей говорит, что никто по ее душу не приходил, смотрели внимательно. Сам приглядит. А то и придут в самом деле.

— Как рыбка на живца, — добавил Добрей.

Как-то это показалось мне лишенным гуманизма, но, по большому счету, на судьбу Лукерьи мне было плевать. Уж не знаю, что довело ее до жизни такой, да только вряд ли не было совсем уж в том и ее вины. Да и «на дело» она шла с радостью из корысти, хотя ведь знала, что «клиента» угостят не только ее сладким местом, но и мешочком с мокрым песком.

Пока мы обсуждали Лукошку, Макаров вдруг протянул руку к столу и под кипой бумаг обнаружил тряпичный сверток. Спиридонов, видя это, смутился, и глаза его забегали.

— Маца! — торжествующе воскликнул Александр Семенович. — Диомид, говоришь? — хитро посмотрел он на Добрея, урожденного Дорона.

— Уж не на крови христианских младенцев, — насупился выкрест.

— Вот и славно, — резюмировал канцелярский и отломил себе большой кусок, споро захрустев им, продолжая читать протокол.

Глядя на него, и я попросила себе. Никогда до этого не ела овеянный страшными легендами жидовский хлеб. На деле же просто пресная, сухая лепешка, подобная тем, что пользуют католики при евхаристии[68]. Не сказала бы, что вкусно, но затягивает. И впрямь, как семечки, благородным барышням вроде как не положенные, но кто ж неположенное не возьмет втихую.

— Скажите мне, Александра Платоновна, во время нападения лиходей говорил что-нибудь? В протоколе не отмечено ничего по сему поводу.

— Нет, молча напал. Хотя…

Зрачки сузились, картина того вечера вновь предстала передо мной, но, как обычно при озарении — в мельчайших подробностях. Я словно могла остановить мгновение, чтобы изучить каждую деталь.

Вот я закрыла дверь.

Из швейцарской ко мне бросается негодяй. Сейчас я могу рассмотреть его лицо, и ведь прав Добрей — настолько незапоминающееся, что невольно обратишь на это внимание. Слишком идеальная маскировка, скорее вредит, чем помогает.

Мой выстрел.

Пуля бьет злодея ближе к левому плечу, он успел отшатнуться.

Раз уж я здесь, обращаю внимание на лестницу за его спиной. Она пуста.

Лиходей смотрит на рану, что-то шепчет…

Вот оно!

Снова переживаю этот момент и тщательно вслушиваюсь.

А затем удар ножом, но рана, наверное, беспокоит убийцу, и движение его не точное, я успеваю схватить руку, кричу, он зажимает мне рот.

Взгляд за спину — там появляется Серж. На миг застывает. Глаза, мне надо видеть его глаза.

А в них, серых, как осеннее небо Петербурга, сначала непонимание, потом ужас и, наконец, решимость.

Тяжело, надо отпустить.

Вновь вся картина целиком, как видела ее в тот момент. Тело преступника скрывает от меня Сержа, через него чувствую удар, и злодей падает.

Глаза корнета.

В них ужас и сразу облегчение.

Все, пора уходить.

Если бы не Добрей, я бы рухнула на пол. Все же так глубоко проваливаться в воспоминание опасно, это забирает много сил, а мозг может не выдержать. Вечером меня ждет мигрень, от которой не поможет ни маковая настойка, ни холодные компрессы.

— Одно слово, — просипела я. — Странное. «Гохунг».

Спиридонов и Макаров недоуменно посмотрели на меня, а вот трактирщик осторожно покашлял, привлекая внимание.

— Ну? — нетерпеливо спросил пристав.

— Словечко от лихих людей, — ответил Добрей. — Гохунг — это от хоффунг — надежда.

— И на что же надеялся этот господин? — недоуменно пробормотал Николай Порфирьевич.

— Ни на что, тут значение другое. Гохунг значит, что надежда обратилась прахом, ставка не сыграла, хотя была верной. В сердцах такое произносят, с досады часто.

— Жидовское словечко? — уточнил Макаров.

Добрей почесал свою некрасивую физиономию, обдумывая, что сказать.

— Жидовское, — согласился он, — но очень местечковое. В Одессе так бы никто не сказал. Следы этого господина надо в Риге искать.

Услышанное господ расследователей очевидно поразило. Наверное, их взгляды были устремлены в любые стороны, но никак не в столицу Лифляндской губернии. Кому я могла досадить в Риге? Чем лифляндцев разгневал Император?

— Что-то покойник на жида-то не похож, — пробормотал Спиридонов.

— А я похож? — огрызнулся Добрей. — Бороду отпущу — от мужика рязанского не отличишь. Кровь намешалась давно в городах. Евреи блюдут чистоту, но за всеми не уследишь. В общем, гохунг — словечко рижских жидов, которые законы не чтут совсем. От них могли и другие подхватить, но дальше Риги так не балакают.

— Откуда это все вы знаете? — спросил Макаров.

От удивления он даже проявил вежливость к содержателю притона.

— Кон-тин-гент у меня соответствующий, люди отовсюду в столицу приезжают. Бывали и оттуда, но в столице долго не задержались. Упокоили их, наверное, в болотах за городом. Слишком высоко нос задирали, при этом не гнушались душегубством. Общество за людей не держали. Я свое сказал, дальше вам, уважаемые, думать. Отпустите меня-а? Девку отдайте только. Николай Порфирьевич, все, как условились. Глаз с нее не спустят.

Макаров помялся, но кивнул, Спиридонов крикнул младшего пристава, дал тому указание и закрыл дверь.

Канцелярский хрустел мацой.

Я поддерживала его в этом занятии.

Пристав грустно смотрел на уменьшающиеся припасы.

Но что-то дельное никому в голову не шло. Александр Семенович больше молчал, а мы со Спиридоновым, которого известие о покушении на Государя потрясло до глубины души, выстраивали версии, одна нелепее другой. Придумали даже заговор Лифляндии и Курляндии по отделению от России и присоединении к Пруссии, чем вызвали безудержный смех Макарова. Но и он ничего разумного не предложил в ответ.