Самый яркий свет

— Тогда не дурак вовсе.

— Да нет, дурак полный. Просто знает это. Так что ему лучше самому оставаться… финером.

— Филером, — поправила я пристава. — От французского fileur — следить[13].

— Пусть так. Но про сиськи твои он теперь не скоро забудет, сниться они ему будут, кхе-кхе. Выдала же ты бульдогу фразочку. Как его удар не хватил только, кхе-кхе.

Кажется, я покраснела еще больше, но пристав пикантную тему развивать не стал. Мы вышли уже к Казанской церкви на Невском проспекте, где гуляющих стало совсем много. Спешили чиновные люди с объемными портфелями, офицеры сверкали начищенными эфесами палашей, а разнообразные дамские шляпки, украшенные по последней моде цветами, смущали вездесущих голубей, сбивая их с толку — как это газоны ходят туда-сюда?

— Ходатайствуй о приеме у Осипа Петровича[14]. Он о батюшке твоем не забыл, в последний раз, когда управу нашу принимал у себя, интересовался у меня, как и что мы дознаем. Он всяко поболее знает. А сейчас поможешь мне?

— Конечно, дядька Коля, — назвала я Спиридонова как в своем детстве. — Куда нам?

— На Сенную, куда же еще. Вон, голубчика возьмем.

Извозчик, собиравший конские яблоки под пристальным приглядом городового, названному адресу не обрадовался.

— Местные ваньки на меня там волками смотреть будут, — хмуро пояснил он.

— А ты за смотр денег с них затребуй, — отрезал пристав, помогая мне устроиться в коляске.

Ехать тут — всего ничего, но какой же разительный контраст с привычным парадным Петербургом! Купола Спаса-на-Сенной словно боролись с окружающей неприглядностью, стараясь за уши вытянуть раскинувшийся рынок в прекрасное, но, право, это было невозможно. Брусчатка, если она тут и была, давно скрылась под слоем грязи и навоза, лотошники, вырвавшиеся из обжорных рядов, добавляют в воздух миазмы пирогов с щековиной, сама мысль о которых заставляет живот болезненно дергаться в судорогах. С местных обитателей Босх мог бы писать самые свои скверные персонажи. Кто-то косился на наш экипаж с затаенной злостью, кто-то равнодушно мазал взглядом. Голубчик нервно озирался, а Спиридонов сидел, полуприкрыв глаза, всем своим видом показывая привычность к реалиям Спасской части.

Выскочив из коляски, Николай Порфирьевич подал мне руку и, галсируя меж прохожих, устремился к приметной двери в доме по правой стороне Обуховского проспекта[15].

— Это что за манерное заведение? — мне пришлось приложить к носу надушенную перчатку.

Удивляться было чему. Девушка моего положения в таком месте появиться никак не могла. Даже в сопровождении. Низкий потолок полуподвала, думаю, не чистили с самой постройки дома, от свечной копоти и дурно пахнущего жира он представлял собой причудливую картину в темно-коричневых цветах. Грубые столы дополнялись так же криво сколоченными лавками, загородка, отделяющая владения трактирщика от зала, несла на себе следы многочисленных ремонтов. И, кажется, заделывали дырки, оставленные головами посетителей.

При нашем появлении гам разговоров и веселая скрипка стихли. Контингент кабака уставился на нас с приставом, как если бы магометяне в чалмах зашли в Исаакиевский собор во время службы. И только жирные мухи не обратили никакого внимания на сотрудника управы и молодую дворянку, продолжая свои затейливые полеты.

— Извольте ознакомиться, Александра Платоновна — это «Малинник».

— Малинник? — удивилась я. — Не вижу ягодок.

И в самом деле: двусмысленность моих слов подтверждалась воочию. Среди присутствовавших были исключительно мужчины разной степени упитости. При этом ни единого лица, которое могло бы внушать хоть толику доверия.

— Сладкое место, — пояснил Спиридонов. — Где сии достойные мужи могут отдохнуть от трудов неправедных, спустить неправедно же заработанное. Окунуться, так сказать, в сладкую жизнь. Так ведь, Борый?

Косматый мужик с тоненькими усиками положил на стол руки ладонями вверх и бурно возмутился:

— Злые слова Ваши, Николай Порфирьевич! Сим днем только с Сенькой разгрузили три подводы дров, с того и гуляем.

— С дровишек на полугар хватило, да на щицы с говядинкой? Ну-ну. Гуляй пока, Ефим. И ты, Сенька, гуляй пока.

Пристав поманил меня за собой по направлению к трактирщику. Я внимательно смотрела под ноги, куда со столов сбрасывали объедки, сплевывали, сваливались в пьяном забытьи.

— И вы этот ресторасьон не прикроете? — тихо спросила я Спиридонова.

— «Малинник», Сашенька, вечен. Закроем его тут — появится в соседнем доме. Снесут дом вокруг него — такая вот малина останется на месте. Эти проходимцы живут одним днем. А пока его за руку не схватишь, и на каторгу гнать не за что. И место тут такое… лихим людом намоленное.

Трактирщик кисло взирал на наше приближение, однако только показал на дверцу с низенькой притолокой, приглашая в свой «кабинет» для приватного разговора. Внутри хотя бы оказалось гораздо чище. Свет из маленького окошка под потолком несмело разгонял полумрак, но хозяин принес подсвечник, позволив разглядеть его получше.

Средних лет, до сорока явно, но уже с седыми прядями. Плохо выбритая харя просила пощечины уже за само свое существование, но глаза при этом цепкие и умные. Озарен не был, наученная сегодняшним случаем с Агафоном я всмотрелась пристально. Трактирщик зло улыбнулся, заметив мое внимание.

— Где Лукошка? — строго спросил пристав.

— Хотела к мамке поехать… — начал было хозяин этого «Малинника», но Спиридонов стукнул ладонью по столу и рявкнул на него так, что я вздрогнула.

— Добрей, не гневи и не заставляй грех на душу брать. Или я тебя в оборот возьму, пойдешь у меня на общей цепи любоваться природой Иркутского тракта. Не в ту степь ваша братия пал пустила. Думать надо, кого крутить!

— Эти шлемазлы до цепей и доведут, — ворчливо, но спокойно ответил названный Добреем, а я в который раз за сегодняшний день удивилась:

— Ты жид что ли?

— Выкрест он, — махнул рукой Николай Порфирьевич. — Племя их трусливое, предательское, на добрый труд не способное. Вот и наш Дорон из таких. Держит притон, скупает краденое, сводничает.

Такая характеристика не была для меня новой, жидов в Империи не любят. Хотя папенька, много времени проведший на юге России, имел на этот счет свое мнение. «С евреями дело иметь не только можно, но и нужно!» — говорил он. Южнее Киева лучше ремесленников не найти. Хотя и предупреждал, что «верить жиду — это все равно что подарить ему свои сбережения».

— А еще замешиваю мацу на крови христианских младенцев, — не остался в долгу Добрей-Дорон. — Коля, мы не в Одессе, я порядок знаю и кипеш не устраиваю. Мне здесь жить и работать. И в церковь хожу в положенные дни, исповедываюсь… в разумных пределах. Не криви рожу, а то я не знаю, что попы тебе же поют потом, о чем я им спою на таинстве. Здесь Лукерья. Привести?

— В отдельную комнату ее.

— В отдельной и сидит. Запертая. Я нутром почуял, что не то дело завернули хлопцы.

Спиридонов помолчал, глядя на трактирщика, а я все пыталась сообразить, зачем пристав меня-то притащил в этот притон с хозяином-жидом.

— Ну, пойдем к Лукерье. Пообщаемся. Это Александра Платоновна, — представил меня пристав. — Тоже посмотрит на твою… подопечную.

Добрей кликнул халдея заменить его за прилавком, а сам повел на аж на третий этаж. В узком коридоре дверей было понатыкано столько, что я даже не смогла представить размеры комнатушек за ними. Из-за стен доносились звуки, не оставляющие сомнений в сценах, которые за ними разыгрывались.

— Клиентам нравится, когда бабы под ними кричат. Вот они и стараются, — пояснил Дорон, хотя я его о том и не просила.

Скорее всего, пытается вывести меня из равновесия, но… посвященную Мани женскими стонами не смутить никак. Хотя и само место, и происходящее тут было мне противно.

— Сюда.

Трактирщик отпер ключом массивную дверь, и мы вошли.

Каморка, на лучшее и не тянет. Окно с решеткой, потасканная кровать, на ней такая же потасканная девка. Наверное, она была хороша когда-то, но сейчас от былой красоты не осталось и тени. Сальные волосы, желтый след синяка на скуле, злые глаза и пара отсутствующих зубов — далеко не полная картина того, как можно запустить свое тело. Общее ощущение тленности наполняло его.

— Что, Добрей, отдых закончился? — неожиданно звонким и чистым голосом спросила женщина. — С этими мне как? С господином, а сударыня смотрит? Или мы с сударыней обслуживаем господина вместе?

Мне очень захотелось влепить девке каблуком в остатки ее зубов, но трактирщик опередил меня, огорошив проститутку смачной оплеухой.

— Лукошка, ты глаза разуй! Совсем ум потеряла!

Лукерья скатилась с кровати на пол, вскочила на четвереньки и заверещала:

— Ты что творишь, Добрей?! А то я таких франтов не лобызала! Только вчера вот…

— А вот за вчера мы с тобой, Лукошка, и поговорим, — подал голос Спиридонов.

Девка враз съежилась, ойкнула. Села прямо на некрашеные доски и перекрестилась.

— Николай Порфирьевич, простите дуру, не признала сразу в потемках! Бес попутал!

Пристав присел на корточки рядом с ней, взял за подбородок, разглядывая словно диковинку из зверинца. Лукерья под его взглядом совсем поникла и мелко затряслась. Она еще не поняла, чем вызван столь пристальный интерес Спиридонова к ее персоне, но точно знала, что ничем хорошим это обернуться не может.

— Вот про вчера мы с тобой и поговорим, Лукерья Иванова дочь. Двадцати лет от роду.

Двадцать лет?! А на вид ей меньше тридцати пяти и не дашь!

— Рассказывай про франта вчерашнего. С кем, как крутили — все выкладывай. И давай-давай, даже не думай юлить, — прервал первую попытку проститутки что-то сказать Спиридонов. — Со мной освещенная, она в раз твое вранье раскусит. Как конфекту. Любишь конфекты?

— Люблю, — пробормотала Лукерья, сбитая с толку и взирающая уже на меня с ужасом.

— Вот и она любит. Александра Платоновна, любите же?

— Обожаю, Николай Порфирьевич, — ответила я, добавив хрипотцы в голос.

А вот определять ложь я не умею совсем.

Заставить говорить правду — порой могу, думаю, с этой девкой вышло бы. Но она, кажется, сейчас сама, как говорит Спиридонов, «запоет».

— С Сявкой мы пошли. И с Гундеем.

— Это Иван и Гордей?

— Они, вашбродь! Им пропел один франт, что клиент будет на Садовой при ассигнациях. Теплый и голодный до дам. Моя работа — захомутать его и подвести под Сявку с Гундеем. Они его облегчат, потом долю тому франту скинут. Легкая работа. Вот только…

— Только что?

Лукерья почему-то смутилась, но пристав приподнял ее лицо, заставив смотреть ему в глаза.

— Он должен етиться начать был, закончить быстро, тут Сявка его и принял бы. Он в самом деле как не свой был, лошадь бы выетил, мне почудилось. Я его еле до закутков в Апрашке дотащила, а то он чуть на улице на меня не бросился. А потом как начал… Мне даже стараться пищать не пришлось, как Добрей требует. Пищала от души. На два раза меня довел.

Странно было видеть покрасневшую проститутку, но вот она — сидит перед нами. Да уж, в ее работе получить благодать, наверное, невозможно, а тут кто-то ей аж две подарил.