Стая Тамерлана

Ветер усилился и похолодел, северо-западный край неба снова начал затягиваться серым пологом.

Ленька не сомневался в победе. Он не стал нападать первым, отдав инициативу сопернику, и несколько разведочных ударов отбил легко: ему надо было войти в ритм и темп боя. Противник отошел назад и низко, по-борцовски, нагнувшись и прикрыв голову руками, двинулся к Гридину. «Хочешь идти в захват — давай, схлопочешь по ушам», — подумал Ленька. Но парень, сблизившись, бросил свое длинное тело ногами вперед и подсек Гридина. В падении Ленька не успел поставить блок, жесткая подошва угодила ему в живот, отбросив к штабелю тары. Деревянные стенки нижних ящиков затрещали, верхние посыпались на Гридина. Он попытался вскочить на ноги, но стальная цепочка на левой руке зацепилась за что-то и повлекла новый обвал. Разбрасывая тару, Ленька на миг потерял из виду соперника. Второй удар попал ему в бок, вновь повергнув на землю, и окончательно перебил дыхание.

— Аут! — радостно заорал Шестернев. — Митяй, добей его!

— Нет… — прохрипел Ленька.

Он получил скользящий удар в скулу, но следующий не прошел: ему чисто рефлекторно удалось перехватить летящую в челюсть стопу и резко изо всей силы вывернуть ее. Противник со стоном грохнулся навзничь, лягнул Гридина правой ногой в плечо, вырвал левую и покатился по шлаку. На этот раз Ленька поднялся быстрей. Бешенство душило его. Легкие работали натужно, голова кружилась и гудела. Митяй встал сначала на одно колено, затем полностью. Вес его тела приходился на правую ногу, левая оставалась позади и касалась земли лишь носком.

Туча накрыла уже половину двора. На небесную кровлю с грохотом обрушился невидимый камнепад. Упали первые крупные дождевые капли.

Стараясь раздышаться, Гридин принялся кружить вокруг соперника. Тот переступал на одном месте рывками, прихрамывая. Выражение уверенности, не покидавшее лицо шестерневского спортсмена с первых минут боя, сменилось гримасой боли. Начинающийся ливень распластывал по лбу короткий чуб, будто стремясь остудить накал эмоций.

Не выдержав паузы, Митяй бросился на Леньку. Гридин нырнул, сместился в сторону, поймал на кулак острый подбородок, ударил другой рукой и тут же добавил коленом под ребра. Руки парня опустились, он покачнулся, но не упал сразу. Это его и погубило — Ленька в развороте нанес показательный удар ногой в голову. Митяй свалился ровно, как подрубленное дерево, с размаху ударился затылком о выступающий из земли угол кирпича и затих.

Шестернев и компания несколько секунд растерянно переглядывались, и с некоторым опозданием поспешили к своему поверженному бойцу. Махонин поправил скрытый полой пиджака пистолет, улыбнулся и насмешливо попрощался с Шестерневым:

— Чао, промоутер, жду с баблом в гостинице в четверг, как договорились.

— Погоди, Жень, — кисло ответил тот. — Мы так быстро не успеем…

— Так. Ну, и какого фига ты тогда лез, блин? Тоже мне, Березовский нашелся! Тебя че, за язык тянули? А?

— Мы отдадим… но…

— Короче, дело к ночи, когда принесешь?

— Ну, недели две подождешь?

— Много. Столько — нет, не могу, брателла. Однако сегодня я добрый, еще три дня могу накинуть.

— Ну… ладно…

— Смотри, потом счетчик включу.

— Да понял я…

Женьчик обнял все еще тяжело дышащего Гридина за плечи и повел со двора. Дождь разошелся и, подстегиваемый ветром, полоскал вовсю, приятно холодя затылок и спину разгоряченного Леньки. * * *

Прошло уже три дня, а профессор Каретников все ждал звонка. Приподнятое расположение духа неуклонно снижалось. Он вообще отличался перепадами настроения. То парил в облаках, и тогда обожал весь мир, то погружался в мрачные пучины депрессии, ходил, еле таская ноги, терял аппетит и через раз отвечал на приветствия. Все эти дни он ревностно следил за уровнем зарядки мобильника, а вечера проводил дома — вдруг по-городскому позвонит. Сам Аркадия не беспокоил, неудобно, вроде. Срок-то малый прошел. Профессор каждый раз опрометью бросался к звонящему аппарату, но с очередным пустым вызовом надежда таяла все больше. И вдруг, на самом пике переживаний, незнакомый голос, ссылаясь на Заседина, пригласил его на встречу.

Ободрившийся Анатолий Валентинович помчался на следующее же утро по указанному адресу. Протоптался у запертой двери почти час. Дождался открытия. В ультрасовременном офисе его принял серьезный и весьма откровенный клерк.

— Вас рекомендовали, как хорошего специалиста по аудиту.

Еще бы!

— Вам заплатят в рублевом эквиваленте. Вы согласны?

Еще бы!

— На руки получите сумму в размере пятнадцати тысяч долларов. Делиться надо, понимаете ли…

Еще бы…

— Недели вам хватит?

Еще бы!

Выросшие за спиной размашистые крылья вынесли профессора на улицу и повлекли в институт. Там его и пять сотен зеленых уже ждал знакомый преподаватель экономики. Крылья позволяли Каретникову легко опережать прохожих и дважды удачно пронесли через проезжую часть вне зон переходов.

«Все к черту! Все к черту! Все к черту! — напевал про себя ученый. — Коллег и студентов. И грязь аргументов. Учебный процесс. Наш ректор балбес. Плюю на работу и в отпуск иду. Две книги, две книги мои издадут!!!».

Он радовался жизни, свалившейся с небес удаче и даже тому, что у него получается в рифму. * * *

Годы мало влияли на внешность Тамерлана. Его не подвластное эмоциям лицо сохраняло бессмысленное выражение навсегда ушедшего в себя человека. Он оставался худым и низкорослым. Ходил, раскачиваясь и припадая на правую ногу. Издали напоминал колышимый ветром пустой стручок, воткнутый черенком в какую-то щель на поверхности земли. И казалось, что он не идет самостоятельно, а некий глубинный кукольник несет его на палочке, высовывающейся из этой самой щели.

Образ его жизни изменился еще меньше. Общение с домашними ограничивалось несколькими самыми необходимыми словами. На каждого члена семьи он тратил не более трех-четырех звуковых выражений в полгода, а на чужих просто не обращал внимания. У окружающих также не возникала потребность в общении с калекой. Словно за явной печатью физической убогости в нем угадывалось не-что еще более мрачное и отталкивающее. Иногда случалось, что посторонний человек, впервые увидев неприглядного подростка, неожиданно вздрагивал, как бывает при внезапном появлении перед глазами чего-то опасного или отвратительного, например, змеи.

Вполне освоив маленький дворик, Крысенок полюбил дальние прогулки. Как ни странно, калека оказался выносливым ходоком. Чуть ли не ежедневно можно было по утрам видеть тощую и сутулую, как высохший стручок, фигуру в сопровождении крупной белой собаки покидающую пределы кишлака. Чаще всего Тамерлан выбирал направление в сторону райцентра, находящегося километрах в семи к югу. Невдалеке от него земля выгибалась холмом, вздымая на себя желто-коричневую простыню степи. Там, наверху, устраивался хромец, наблюдая то за людским муравейником и раскинувшимися за ним орошаемыми полями с одной стороны, то за лишенным смысла бегом шаров перекати-поля со всех других сторон, или за плавающими в восходящих небесных потоках пернатыми хищниками. Возможно, в эти часы Тамерлан мечтал.

Дарган устраивался у ног друга, закрывал глаза и тоже о чем-то грезил. Когда раскаленная лепешка солнца достигала точки, откуда ей было всего удобней палить беззащитную живность, неразлучная пара спускалась вниз и пряталась в тени стен полуразрушенного кирпичного строения, приткнувшегося у основания кургана.

В отношениях между человеком и собакой происходили очевидные перемены. Раньше Дарган, относящийся к мальчишке, как к личному чаду, опекал его, будто строгая нянька. Когда Тамерлан выкарабкивался из липких как холодный кисель лап болезни и снова учился ходить, пес, исполняя роль костылей, сам выбирал траекторию пересечения двора. Потом, если Тамерлан, подучившийся ковылять самостоятельно, пытался выйти за границы, положенные ему четвероногим наставником, Дарган ухватывал того за рубашку и без церемоний возвращал в пределы разрешенного им круга.

Теперь же маршруты прогулок выбирал человек, а пес, не возражая, следовал за ним. Старшим в дуэте стал Тамерлан. И лишь когда вблизи оказывались чужие, Дарган настораживался, приближаясь вплотную к мальчугану. Он поднимал обычно опущенную к земле голову, и создавалось впечатление, что пес намеренно принимает важный начальственный вид. Дарган будто сознавал, насколько легко обидеть инвалида, и в его взглядах, бросаемых в такие минуты на друга, сквозил покровительственный оттенок.

Тамерлан приобрел еще одну привычку или, скорее, привилегию: возвращаясь по вечерам домой, он немедля проходил в курятник и выпивал несколько сырых яиц. Мать не останавливала слабоумного сына, хотя поступи так кто-нибудь из старших, ему непременно бы досталось.

Но однажды, для чего-то заглянув за угол саманного куриного домика, она увидела вопиющую картину. В грязной собачьей миске на поверхности нежной белковой лужицы плавали янтарные шарики желтков, похожие на только что упавшие с небесного свода новорожденные солнца. Все это дорогостоящее лакомство, чавкая и облизываясь, поглощал их дворовый пес! Негодующий крик обратил враз осознавшего страшную вину Даргана в бегство.

Вызванный на подмогу отец нес солдатский ремень с тяжелой потемневшей бляхой. От еле сдерживаемой ярости желваки скул на продолговатом худом лице казались двумя грецкими орехами, почти черные глаза приобрели неестественный светлый оттенок. Но сын, этот маленький самовольный уродец, не отступил. В накаленной обстановке курятника столкнулись два взгляда — один бешеный, но не лишенный человеческого выражения, другой — обезумевший, как стон осеннего ветра в горах или как марево, струящееся над барханами перед бурей.

Отец неловко замахнулся. Тамерлан перехватил мелькнувшую в воздухе кожаную полосу, дико завизжал, впился зубами в ремень у самого отцовского кулака и потянул на себя. Его глаза распахнулись во всю ширь, нашли отцовские и сшиблись с ними вновь. И старший не смог перенести выплеснувшийся на него поток ненависти, той слепой, все подавляющей ненависти, что, наверное, испытывает лавина к сносимому ею палаточному городку у подножья горы. Он вздрогнул, отпустил орудие расправы, выругался и ушел. * * *

Махонин проявил благородство — он ни гроша не потребовал с Гридина из гонорара, причитаю-щегося тому как победителю Шестерневского Митяя. Сколько Ленька ни настаивал, объясняя, что без вовремя поданной Женей мысли он бы дрался за просто так, Махонин напрочь отверг все попытки с ним поделиться. Мало того, под залог причитающихся Леньке десяти тысяч долларов Махонин занял ему денег, что позволило, не откладывая в долгий ящик, осуществить давнее желание — купить автомобиль. Пусть подержанный фольксваген, но ведь это только начало! И сколько денег еще осталось! Если в первые дни Ленька почти не отходил от брата, то теперь заезжал к Косте редко, в основном посвящая досуг покорившим его Светке с подругами.

Воинскую службу Гридин-младший провел на Дальнем Востоке. Брат постарался отправить его подальше, на что были свои причины. Тянул солдатскую, а потом сержантскую лямку в основном на далеких точках, откуда в увольнение можно было ходить только разве что к лосихам. Парень он был спортивный, своего увлечения единоборствами не оставлял, а спиртное не очень увлекало его. Потому он не спился и не дал себя сломать не знающему пощады неуставному молоху Вооруженных сил. В тяжелые минуты Гридина спасала мысль, — а каково ребятам на зоне? Там еще труднее, но сильные всегда остаются людьми. Его независимость и способность постоять за себя уважали, зря не лезли.