Мама на войне

VII

Ганька и сама не помнила, как очутилась на огороде, у своего разорённого гнезда. Мальчишки затоптали лопухи, повыдергали ветки, а траву из ямки вытащили и раскидали. Ганька забралась в опустевшую ямку, уткнулась лицом в землю и стала плакать. Что-то Алёшка без неё делает? Небось все они теперь сидят за столом, едят горячую картошку, а про Ганьку и позабыли! Одна осталась, совсем одна на белом свете… Был Алёшка, и его у ней отняли. Кто же теперь будет его нянчить, кто ему песенку споёт, кто умоет и расчешет белые волосики?..

Ганька вспомнила, как они ещё сегодня веселились и играли с Алёшкой, как он ласкался к ней: «Бу, Тюку, бу!», и от горя чуть не захлебнулась слезами. Вдруг ей под руку попалось что-то жёсткое, шершавое… Это была Матрёшка. Ганька и позабыла совсем, что всё время таскала её у себя за пазухой. Матрёшка тоже сильно пострадала от путешествия в овраг. Волосы стояли у неё дыбом, один глаз стёрся, другой смотрел на Ганьку жалостно и уныло. Платья из лопухов на ней давно уже не было, и вместо туловища торчали одни грязные тряпки. Но Ганька обрадовалась и крепко прижала к себе безобразную куклу. Ведь это был теперь единственный друг, который у неё остался.

— Что, Матрешка, и тебе влетело от мальчишек? — смеясь сквозь слёзы, сказала она. — Ах ты курносая! И волосья-то тебе повыщипали, и глаза повыкололи, совсем стала чучело гороховое! Озябла небось. Ну, постой, не реви, я тебя сейчас одену!..

Она завернула Матрёшку в лопухи, положила её рядом с собою и, пригревшись, заснула крепким сном.

Разбудили её какие-то странные и страшные крики. Спросонья показалось, что опять мальчишки пришли. Она вскочила, протёрла глаза и огляделась. На огороде было светло как днём, и по чёрному небу ходили красные облака. Что-то гудело и трещало, собаки выли, и торопливо, точно захлёбываясь, звонил церковный колокол: дон-дон-дон-дон!..

— Пожар!.. — закричала Ганька, вылезая из ямки. — Ой, батюшки, да, никак, это наши горят…

И, увидя прямо перед собой красный столб огня и дыма, она, сколько было мочи, помчалась домой.

Вся улица перед избой дяденьки Петровича была уже полна народу. Гремели телеги, на которых везли бочки с водой, толпились мужики с вёдрами и баграми, из соседних дворов выводили коров и лошадей, бабы выли и тащили на улицу сундуки, подушки, шубы. Полусонные и перепуганные ребятишки плакали, сидя на узлах.

Изба Петровича вся была в огне. Крыша пылала, как огромный костёр, из окон выскакивали красные языки и вместе с клубками удушливого дыма, треща, расползались по стенам. Над избой висела тёмно-багровая туча, и в ней, точно блестящие испуганные бабочки, прыгали золотые искры.

Прасковья металась, ломала руки и кричала как безумная:

— Ой, батюшки, ой, родимые! Всё погорело, всё прахом пошло, насилу сами живые выскочили! И куда же мы теперь пойдём и чего есть-пить будем? Ничего у нас нету. Помогите, батюшки, помогите, родимые, не дайте малым детям пропасть с холоду да с голоду!..

Но никто не обращал внимания на её вопли, всякий думал о себе. Соседи спешили спасать своё добро: искры так и сыпались кругом, того и гляди, ещё чья-нибудь изба загорится. В жару и дыму мужики стояли на крышах и непрерывно поливали их водой.

Ганька протолкалась сквозь толпу и подбежала к Прасковье.

— Тётенька, а где же Алёшка-то? — задыхаясь, спросила она.

Прасковья поглядела на неё безумными глазами и заметалась во все стороны.

— Где Алёшка? Да тут Алёшка!.. Где же ему быть? Ребята, где Алёшка?!

И все вместе с нею заволновались, забегали, закричали:

— Алёшка!.. Алёшка!.. Где Алёшка? Не видали Алёшку?

Алёшки нигде не было.

Прасковья схватила себя за голову и отчаянно завыла:

— Милые мои, да что же это я наделала! Забыла!.. Ребёнка забыла! Там он… в сарае остался… в люльке… Люди добрые! Спасите! Помогите!..

Она как сноп повалилась на землю. Бабы бросили свои сундуки, мужики послезали с крыш, все обступили Прасковью.

— Вот беда-то! — говорили в толпе. — Петрович где? Позовите Петровича!..

— Да нету его, он за водой поехал!.. Ой! Сгорит мальчонка-то! Ребята, кто посмелее, лезь на двор, там он, слышь, в люльке под сараем…

— Да, лезь!.. — откликались другие. — Сам полезь, кому жизнь не дорога… Ишь, вон уже ворота загорелись… Чего там лезь: полон двор дыму, небось уж задохся… Много ли ребёнку нужно…

Покуда переговаривались, из-под ног у мужиков, откуда ни возьмись, вынырнула маленькая фигурка, на минуту осветилась красным заревом и скрылась в воротах, откуда уже выползали серые клубы дыма. Толпа ахнула.

— Глядите-ка, глядите, девчонка побежала!.. Чья это такая? Никак, Волчонок! Так и есть — она… Нянчила Алёшку-то… Ох, родименькие, сгорит, право слово, сгорит…

— Э, да что тут разговаривать! — крикнул молодой мужик, спрыгивая с телеги, на которой только что привёз бочку с водой. — Ребята, давайте у кого тулуп есть! Бабы, несите полотенце! Что ж, пропадать, что ли, ребятишкам? Авось вытащу! Ну-ка наудалую, авось вывезет!..

В руках у него очутился чей-то тулуп, бабы совали ему полотенца. Парень надел тулуп, поплотнее подпоясался, голову обмотал полотенцем и, вылив на себя ведро воды, кинулся за Ганькой. В эту минуту крыша избы с треском провалилась, и груды раскалённых головешек засыпали двор. Из ворот пахнуло горячим дымом и гарью, толпа в ужасе отшатнулась.

— Пропали! Пропали, родимые!.. — заголосили бабы. У мужиков на глазах выступили слёзы.

Но вот в воротах что-то мелькнуло, дым заколыхался, и парень, тяжело дыша и кашляя, выскочил на улицу. В одной поле тулупа у него была завёрнута Ганька, в другой — Алёшка, и ещё издали было слышно, как они оба ревели на разные голоса.

Не успел он поставить их на ноги, как ворота за ним вспыхнули ярким пламенем и тоже обрушились наземь.

— Ну и вовремя я выскочил! — весело сказал парень, вытрясая из тулупа свою ношу. — Нате, получайте малышей! Живы-живёхоньки, ни одного волоска не опалило. Ишь как ревут! По крику-то я их и нашёл. Вхожу во двор — там зги не видно! Глаза так и ест. А по сараю уж огоньки бегают, вот-вот загорится. Ну, думаю, где мне их искать? Как слышу — пищит девчонка: «Алёшка, Алёшка!» Глядь, а она у меня под ногами карабкается. Прижала к себе мальчонку, глаза зажмурила да и ползёт сама не знает куда. А искры так и сыплются кругом, так и сыплются… Тут я их — цоп! — подхватил обоих да в тулуп, да на улицу… Вот ведь какая девчонка молодец! Ведь если бы не она — сгорел бы малый-то!

Но вот в воротах что-то мелькнуло… и парень, тяжело дыша и кашляя, выскочил на улицу.

А Ганька, как только отчихалась от дыму и протёрла хорошенько глаза сарафаном, так подцепила Алёшку на руки и подошла к Прасковье.

— Тётенька, тётенька, Алёшка-то жив! Вот он, гляди-ка, на тебя смотрит, смеётся!

Прасковья обхватила их обоих руками, прижала к себе да так и не выпускала, — точно боялась, что их у неё отнимут.

Приехал с речки Петрович, и все наперебой начали ему рассказывать, как Алёшку под сараем забыли, как Ганька за ним в огонь побежала и как потом их обоих парень оттуда вытащил. Петрович подошёл к жене и сказал:

— Ну, не плачь, Прасковья, радуйся, плакать не о чем. Что там изба! Не в избе дело: как-нибудь соберёмся, новую поставим. Пуще всего Алёшка-то жив, это дороже золота, а не будь у нас Ганьки, не было бы и Алешки, — стало быть, заместо избы две радости у нас: сынок да дочка…

— Ох, Петрович, да разве я об избе?.. — со слезами прошептала Прасковья и ещё крепче прижала к себе Ганьку и Алёшку.

А изба догорала, и к утру от неё остались только кучи углей да почерневшая печная труба. Прасковья уже не плакала — некогда было плакать, нужно было устраиваться на новом месте. Один сосед дал им свой сарайчик, покуда они не выстроят новой избы, а соседки натащили погорельцам хлеба, яиц, молока, горячих лепёшек, и каждая почему-то долго смотрела на Ганьку, точно никогда её раньше не видала, потом ласково гладила девочку по косматой голове и говорила Прасковье:

— Ну, милая, ты об избе не крушися, а радуйся — ишь тебе счастье-то какое привалило!..

Ганька с непривычки ёжилась, когда её гладили по головке, и про себя удивлялась: вот народ-то чудной! У дяденьки изба сгорела, без всего остались, а люди говорят: «Счастье»… И сколько она ни думала об этом, всё-таки никак не могла понять: да что же это за счастье такое вдруг привалило тётеньке Прасковье?..

МАМА НА ВОЙНЕ