Мама на войне

XI

Наступило рождество. Какой это был весёлый праздник, когда мама была дома! Накануне дети всегда ездили с нею в Гостиный двор покупать ёлку, а потом каждый вечер собирались за большим столом, золотили орехи и вырезывали из разноцветной бумаги разные украшения, клеили коробочки и готовили сюрпризы. Папа тоже ездил куда-то и приносил с собой огромные таинственные свёртки, которые исчезали в его кабинете, так что даже любопытная Мурка не могла проникнуть в их содержимое. Елку зажигали на третий день, собирались гости, пели хором песни и танцевали под звуки скрипки, которую приносил один студент-медик, мамин товарищ. Теперь ничего этого не будет: мамы нет, студента со скрипкой нет — он тоже уехал на войну, — Марья Ивановна золотить орехи не умеет, и всё идёт не так, как следует. Противная война!

Но папа всё-таки купил ёлку — славную, кудрявую, зелёную ёлочку, с развесистыми ветвями и нежными душистыми иглами. Её поставили посредине комнаты, обвешали разноцветными фонариками, яблоками, апельсинами, и зажгли вечером 27 декабря. Когда она вся засветилась огнями, дети было радостно захлопали в ладоши, но вдруг притихли, расселись по углам и грустно смотрели на нарядную ёлку.

— Ну, что же вы присмирели? — сказал папа. — Разве не рады?

— У мамы нет ёлки… — прошептала Мурка и заплакала.

Катя с огромным апельсином в руках посмотрела на неё широко открытыми глазами и тоже заплакала. Лёня несколько минут крепился, потом не выдержал и присоединился к сёстрам.

— Не надо нам ёлки, папа, — всхлипывая, сказал он. — Не хотим мы без мамы.

В тишине… слышались только рыдания детей и мерные шаги папы…

Огни потушили, ёлку убрали в угол, и в тишине полутёмной комнаты слышались только рыдания детей и мерные шаги папы, который задумчиво ходил из угла в угол.

А в это время на Балканах гремели пушки и кипел последний кровавый бой…

31 декабря было морозное, яркое утро. Солнце глядело во все окна, и на стёклах сверкали бриллианты. Колокольный звон глухо доносился с улицы. Марьи Ивановны не было дома, она ушла в церковь; папа сидел в своём кабинете и писал, Мурка сочиняла маме письмо, а Лёня, поместившись за её спиною, глядел, как она тщательно выводила по транспаранту буквы.

«Милая мама! — писала Мурка. — Когда же ты приедешь? У нас была ёлка, только без тебя скучно. Мы все плакали, когда папа зажёг фонарики…»

— Напиши, что и я плакал, — сказал Лёня.

— Не мешай! — вымолвила Мурка и продолжала: «Лёня тоже плакал. Катя съела один апельсин, и опять у неё болел животик. А мы не ели, потому что без тебя очень скучно. Катя ещё маленькая, а мы уже большие. Я после тебя выросла на целый вершок, вот ты увидишь — папа крестиком отметил на двери».

— Напиши, что и я тоже вырос! — опять вмешался Лёня.

«И Лёня вырос. А твой стаканчик-то голубенький он разбил — помнишь, который у тебя на этажерке стоял…»

— Постой! — прервал её Лёня. — Не пиши про стаканчик, не надо.

— Да я уже написала.

Мурка подумала и, решив, что ведь и вправду мама огорчится, зачеркнула написанное и вместо того сделала приписку: «Это секрет, что я зачеркнула; приедешь, сама увидишь. Мамочка, приезжай поскорей! Дай бог нам побольше таких людей…»

Последнюю фразу Мурка где-то поймала и теперь, вклеив её в своё письмо, осталась очень довольна. Совсем серьёзное письмо вышло, только остаётся подписаться и сделать такой росчерк, как у папы. Сначала крючочек, потом длинная черта и на конце — крр., крр., крр… три завитушки и хвостик.

— Нет, ты не так! — заметил Лёня критически. — Это вовсе не по-папину. Дай, я сам сделаю!

— Да ведь письмо моё! — протестовала Мурка.

— Ну так что ж? Давай я тебе покажу, как надо…

Он тянул к себе письмо. Мурка не давала; в разгар борьбы чернильница вдруг опрокинулась, и произведение Мурки превратилось в одну громаднейшую чернильную кляксу. Мамино письмо!.. Такое серьёзное, умное письмо!.. Нет, этого Мурка не могла вынести и, бросившись на Лёню, вцепилась ему в волосы. Лёня не остался в долгу, и между ними началась ожесточённая потасовка; Катя, страшно боявшаяся драки, закричала благим матом; на её крик вошёл папа.

— Боже мой, что это такое? — воскликнул он. — Драка? Война? Осман-паша и Скобелев? А ещё бранили Осман-пашу за то, что он дерётся. А сами-то, сами-то?

Дети, взъерошенные, красные, злые и немножко сконфуженные, прекратили военные действия и исподлобья глядели друг на друга.

— Это не я, папа, Осман… — задыхаясь, начал Лёня. — Это она первая… я нечаянно толкнул чернильницу, а она сейчас же в волосы…

— Письмо к маме… письмо… — сказала Мурка и, взглянув на скомканную, залитую чернилами бумажку, над которой она столько трудилась, горько заплакала.

Вдруг в передней послышался торопливый звонок… Это не Марья Ивановна — она никогда так не звонит, она всегда степенно, потихонечку… Это, должно быть, почтальон… У Мурки сейчас же высохли слёзы, Катя перестала реветь, и все гурьбой бросились в переднюю.

— Марья Ивановна! — воскликнула Мурка разочарованно.

Да, Марья Ивановна с сияющим лицом…

— С радостью вас! — говорит она торжественно, кланяясь всем в пояс. — С победой и одолением!

— Какая победа? — спросил папа.

— Наши турку спобедили. Дочиста раскассировали; ни синь пороха не осталось…

— Да вы это вправду, Марья Ивановна?

— Господи боже мой, да когда же я врала?

— А помните… говорили, что турки-то на чертей похожи? — сказал Лёня.

— Бог с вами! — проговорила Марья Ивановна укоризненно. — Не хотите верить, не верьте, а я не в вас, я вас и ещё порадую…

И Марья Ивановна извлекла из своего ридикюля письмо.

— От мамы, от мамы!.. — закричали дети, а папа схватил няню за руки и начал её целовать.

— Ну, давай, Лёня, помиримся… — застенчиво сказала Мурка, протягивая брату руку.

— Ну что ж, давай, — согласился Лёня. — Только ты в другой раз за волосы не трогай, а колоти лучше по спине.

— Разве тебе очень больно было?

— Конечно, за волосы очень больно, по спине не так — она ведь жёсткая…

— Я больше не буду, Лёня, вот увидишь! — горячо воскликнула Мурка. — Никогда не буду, ни за волосы, ни по спине…

Она замолчала, и слёзы навернулись у неё на глазах. Ей было стыдно, очень стыдно. Что теперь скажет мама, когда узнает, что она дралась с Лёней? Ведь мама так на неё надеялась, мама думает, что она совсем большая, а она… Ах, какая она скверная и злая!..

И Мурке стало так грустно, что она не выдержала, незаметно вышла из комнаты и, забившись в самый укромный уголок детской, предалась на свободе угрызениям совести. А там в столовой слышались весёлые голоса, смех… Папа читает вслух письмо от мамы… а её, Мурки, там нет, потому что она гадкая, злая, драчунья, так ей и надо…

Вдруг, в самый разгар её горестных размышлений, дверь шумно отворилась, и в детскую ворвался Лёня, взволнованный, задыхающийся…

— Мурка, где ты? — закричал он. — Слышишь, мама едет!..

Мама едет!.. Мурка с мокрым от слёз лицом, с красными, напухшими глазами вылезла из своего уголка и бросилась к Лёне.

— Едет?

— Едет, едет, е-едет! — кричал Лёня и, вскочив на кровать, перекувырнулся, стал на голову и заболтал ногами, как он всегда делал в минуту величайшей радости и восторга.

— Лёня! — зашептала Мурка, плача уже не горькими, а счастливыми слезами. — Ты на меня не сердись, что я тебя за волосы… я тебе свою книжку с картинками подарю… и акробата… и зелёную краску…

Лёня слез с кровати.

— Да я на тебя уж не «сердюсь», — сказал он снисходительно. — И акробата мне не нужно. А зелёной краски, пожалуй, дай, у меня вся вышла… — прибавил он после некоторого размышления.

Вечером у Юрьевых был настоящий бал. Забытую ёлку вытащили из угла и снова зажгли; папа купил пирожного, а Марья Ивановна в парадном синем платье и в чепце с лиловыми лентами разливала чай. После чая наряжались и встречали Новый год. Папа надел простыню, обсыпал себе голову и бороду мукой и изображал Старый год; Катю нарядили Новым годом, и хотя она всё-таки больше была похожа на купчиху, чем на Новый год, но вышло очень мило. Лёня оглушительно дудел в трубу; Мурка, забыв свои огорчения, стучала в медный таз; Томка визжала и лаяла; Марья Ивановна с кухаркой хохотали до слёз, и вообще было так весело, что даже мамин скелет, по уверениям Лёни, улыбался как-то особенно.