Мама на войне

Из заметок земского врача

Я приехал в село Стебеньки в один из самых мрачных дней мрачного ноября, по отвратительнейшей дороге и в сквернейшем настроении духа. До меня в этом селе был фельдшер, и в земской управе[10] меня предупредили, что дела там порядком запущены и что управа ничего не будет иметь против увольнения фельдшера, если я найду это нужным. Я поэтому не ждал для себя ничего приятного впереди и заранее был уверен, что встречу в Стебеньках самую удручающую обстановку. Я даже не знал, найду ли там для себя хоть какой-нибудь ночлег и стакан горячего чаю, а между тем я прозяб, был голоден, разбит от тряски и мокр, как мышь, потому что всю дорогу небо обливало меня самыми горькими слезами, точно оплакивая мою участь.

Я подъехал к избе, где жил фельдшер и помещались аптека и лечебница. Изба была большая, разделённая сенями на две половины, с крыльцом, над которым висела полинялая вывеска, а на вывеске красовалась надпись: «Земская Лечебня». По случаю дурной погоды везде было пусто, и на крыльце меня никто не встретил, но так как дверь была отворена настежь, то я беспрепятственно вошёл в сени, где у корыта возился и недовольно хрюкал курносый поросёнок. Направо и налево были двери, но я, не зная, в которую из них следовало идти, стал посреди сеней и, подобно былинному богатырю во чистом поле, зычным голосом возгласил:

— Кто здесь есть жив человек?

В ответ на мой призыв дверь налево с шумом отворилась, и оттуда выскочила босая девчонка лет 13–14, в рваном пальтишке с непомерно длинными рукавами, в грязной тряпчонке на голове и с ребёнком на руках.

— Я — новый доктор, — объявил я. — Где фельдшер? Где сторож? Нельзя ли кого-нибудь позвать сюда?

Девочка окинула меня быстрым взглядом синих, как васильки, глаз и, ринувшись обратно в ту же дверь, откуда вышла, закричала пронзительно:

— Дяденька, идите, дяденька, доктор приехал!

Дверь за нею захлопнулась, в избе послышались тревожные голоса, а я остался снова один с курносым поросёнком, который, видимо, был недоволен моим прибытием и всячески старался выразить мне свои враждебные чувства.

Девочка скоро вошла и, шлёпая по грязному полу, причём подол её ветхого пальто волочился за нею, повела меня направо.

— Идите, дяденька, сюды, а дяденька сичас придя!

— Это у вас и есть лечебня? — спросил я, входя в большую избу, дощатой перегородкой разделённую на две половины.

— Лечебня, дяденька; а дяденька в энтой избе живёт! — бойко объяснила девочка, стоя передо мною со своим ребёнком, точно солдат с ружьём перед начальством.

…Девочка стояла передо мною со своим ребёнком, точно солдат с ружьём перед начальством.

Я осмотрелся. Первое отделение избы, вероятно, представляло собой приёмную для больных, потому что вдоль стен здесь тянулись длинные скамейки, а в углу, на табуретке, стояло ведро с водой и на гвоздике была привешена заржавленная кружка. В следующем отделении, служившем аптекою и докторскою комнатою, за прилавком стоял большой шкап, уставленный банками и склянками, а ближе к двери — качающийся стол, на котором лежала распухшая книга для записи больных, два колченогих стула и ободранный диван. Беспорядок везде был страшный: на полу наросли целые пласты грязи, давно не белённые стены покрыты жёлтыми разводами; одно окно было разбито и заткнуто какой-то тряпкой, на прилавке в куче валялись позеленевшие от старости медные весы, немытые ступки, от которых пахло гнильём, баночки, пузырьки и всякая дрянь. Пока я всё это осматривал, девочка продолжала есть меня глазами и только изредка отворачивалась, чтобы двумя пальцами вытереть носик ребёнку.

— Ну, однако, и неказисто же у вас здесь! — сказал я. — Кто за порядком смотрит? Где сторож?

— Да это я сторож-то, — отвечала девочка.

Я посмотрел на неё с удивлением.

— Ты? Вот так сторож! Что же это ты, сторож, своё дело плохо исполняешь, а?

Глаза девочки испуганно заморгали.

— Да я, дяденька, всё делаю, что дяденька приказывает, — торопливо проговорила она. — Вы, дяденька, спросите дяденьку, он небось вам скажет!

— Ну хорошо, тётенька, это уж после, а теперь ступай-ка, скажи ямщику, чтобы он мои вещи сюда нёс.

Через минуту все мои промокшие пожитки были перенесены в лечебню, причём девочка деятельно помогала ямщику. Она, не выпуская из рук ребёнка, вихрем носилась взад и вперёд, и бедный младенец часто оказывался в самых невозможных положениях, иногда даже чуть не вниз головой. Я отпустил ямщика, разделся, а фельдшер всё не показывался. Я уже начал было терять надежду увидеть его когда-нибудь, как вдруг дверь тихо скрипнула, и передо мной очутился господин лет тридцати, низенький, довольно упитанный, с узенькими серыми глазками, в которых просвечивало явное недоброжелательство и испуг. Он, видимо, приоделся: на нём был довольно приличный сюртучок, застёгнутый на все пуговицы; волосы были примаслены.

— Честь имею представиться — фельдшер Кудакин! — отрекомендовался он.

— Очень приятно. Садитесь, пожалуйста!

— Ничего-с, я и постою! — поспешно сказал фельдшер, и в глазах его ещё резче обозначились испуг и недоброжелательство. Очевидно, такое начало показалось особенно зловещим.

Я спросил его, нельзя ли мне подать сюда самовар и затопить в лечебне печку, и, получив на то и другое его милостивое согласие, отрядил девочку-сторожа за дровами и самоваром. Мы остались одни.

— Скажите, пожалуйста, это у вас всегда такая грязь и беспорядок? — спросил я.

Господин Кудакин беспокойно оглянулся, и усики его зашевелились.

— Помещение плохое-с.

— Помещение помещением, а вот грязь-то откуда? Эта девочка у вас сторожем при больнице служит?

— Т… так точно-с! — с запинкой сказал фельдшер. — Трудно найти подходящего. Здесь народ — лентяй, господин доктор, работать не хотят.

— Может быть, жалованье недостаточное? Вы сколько ей платите?

Кудакин покраснел, и глаза его забегали, как мыши.

— Д… два с полтиной, — вымолвил он так, как будто сам не верил своим словам.

— Это мало. Прибавить бы нужно.

В это время девочка, уже освобождённая от младенца, втащила самовар, и фельдшер, пожелав мне приятного аппетита, удалился. Пока я распаковывал свои чемоданы и заваривал чай, мой босоногий сторож оказывал чудеса расторопности и сообразительности. Она мигом убрала со стола книгу и чернила, притащила от фельдшера скатерть и посуду, затопила печку, вымела пол, помогла мне заправить и зажечь лампу и стала у дверей, не сводя с меня своих быстрых глаз.

— Может, вам, дяденька, яичек достать? — спросила она.

— Да где же ты их достанешь?

— А у хозяина. Сичас сбегаю. Может, и молока нужно?

— Давай и молока.

Девочка живо куда-то слетала и притащила десяток яиц и кубан[11] молока. В избе стало поуютнее; дрова весело трещали в печке; самовар кипел и ворчал во всю мочь. Я согрелся и повеселел.

— Ну, сторож! — обратился я к девочке. — Как тебя звать-ка-то?

— Хвеська!

— Это значит — Федосья? Ну, брат Федосья, спасибо тебе: и согрела, и напоила, и накормила! Спасибо.

— Не на чем! — степенно сказала девочка.

— Как не на чем? Без тебя бы я совсем пропал. Ну, а теперь расскажи мне, как это ты в сторожа-то попала?

— Да так же! Нас дома-то пять душ ребят, да все махонькие, я самая большая, а мамка-то у нас хворая, а тятька дюжа вином зашибает. Вот дяденька и говорит: «Пущай, говорит, девка-то в лечебню наймается, в сторожа; чем ей зря болтаться, будет полтину в месяц получать да харч». Я и нанялась.

— Как полтину? Мне фельдшер сказал — два с полтиной.

Глаза Хвеськи загорелись негодованием.

— Что он врёт! — воскликнула она. — Какие два с полтиной? Сроду два с полтиной не было! Полтина в месяц да харч.

— Ну, ты больше и не стоишь, потому — плохо своё дело исполняешь. Смотри, какие у тебя полы грязные!

— Да ведь господи, да ведь кабы мне приказывали! У дяденьки я каждый день протираю, а здесь когда-когда; потому дяденька говорит: «Живёт и так, всё равно опять натопчут…»

— Так что же ты делаешь здесь?

— Как чего? Мало ли! Полы у дяденьки мою, бельё стираю, воду ношу, самовар ставлю, корову дою и чего велят…

Она даже задохнулась, перечисляя все свои дела.

— А ребёнок это у тебя чей же был?

— Да всё дяденькин!

— Значит, и детей тоже нянчишь?

— Да как же! Такой уговор был, чтобы за дитём ходить. Всё делаю, что велят.

— А больных не принимаешь? — шутливо спросил я.

Но, к удивлению моему, шутка моя вышла вовсе не шуткой.

— А как же, и больных когда принимаю! — серьёзно отвечала Хвеська. — Вот приди кто после обеда, а дяденька отдыхает, а уж я знаю, чего кому нужно, и отпущаю. Вот намедни тётке Лупандихе хины нужно было — я отпустила, а вчерась Ванька Пахомов от зубов дюже кричал — я ему капель давала.

— Ну и молодец же ты, Федосья! — воскликнул я, смеясь. — На все руки мастер, и только за полтину!

— Сичас провалиться, за полтину да харч! А что два с полтиной — и в глаза не видела, вот тебе крест и святая троица!

После чаю я решил сейчас же залечь спать, а завтра встать пораньше, потому что уже убедился, что дела мне предстоит пропасть, и дела самого неприятного. Фельдшер не показывался, и на его половине царила могильная тишина, точно в неприятельском лагере перед сражением. Постель мне устроила опять Хвеська. С тою же кошачьей живостью она приволокла сена и разостлала его на полу у печки — на диване спать я не решился. Потом она всё прибрала, даже окна завесила простынями и ушла только тогда, когда мне уже решительно ничего не было нужно.

На другой день, чуть свет, меня разбудили осторожные, шмыгающие шаги босых ног, какая-то скребня и плеск воды.

— Кто это там? — спросил я.

— Это я, дяденька, вы спите! — отозвался тоненький голосок. — Я полы мою!

Но спать я уже не стал и, одевшись, зажёг лампу. Пол в приёмной уже был вымыт, и в печке ярко горел хворост.

— Когда же это ты успела? — спросил я Хвеську.

— Вона! Нешь рано? Я уж и корову подоила. Самовар несть?

— Да разве готов?

— Давно-о! Сами сказали, рано встанете, ну я и поставила.

— Тащи! — сказал я весело. Девчонка всё больше и больше мне нравилась.

Я сидел за чаем, когда явился фельдшер и, холодно со мною раскланявшись, принялся что-то возиться в аптечном шкапу. Он уже чувствовал непрочность своего положения, но на всякий случай всё-таки старался показать мне свою любовь к делу и старательность. Я попросил у него приходо-расходную книгу, и на первой же странице мне бросилась в глаза запись: «Сторожу — 5 рублей».

— Господин Кудакин! — сказал я. — Что же вы мне говорили вчера, что платите Федосье два с полтиной, а здесь записано пять?

— Так точно, пять! — угрюмо отвечал Кудакин. — Но так как некоторые обязанности взяла на себя моя жена, например, мытьё полов и аптечной посуды, то я распределил пополам.

— Странное распределение! Но вот ещё история: Федосья сказала мне, что вы ей платите только полтину, а между тем заставляете ещё доить вашу корову и нянчить вашего младенца? Это что за распределение?

Фельдшер уже совсем окрысился.

— Как вам будет угодно! Ежели вы верите девке больше, чем мне, это уж как угодно! И насчёт младенца тоже: неужто уж подержать младенца — преступление какое? Удивительно даже, право…