Самоцветы для Парижа

(3) Екатеринбург. Май 1918 года

То и дело хлопала обшитая листовым железом дверь камеры. Кого-то вталкивали, кого-то уводили.

Камера угрюмо молчала.

Ротмистр не возвращался. Зато пришел часовой и забрал его шинель.

Макарка изрядно продрог: май не из теплых, а вокруг камень. Пытаясь согреться, мальчик засунул руки под кофтенку и наткнулся на кармашек, куда спрятал записку Вологжанина.

Грамотей из Макарки никакой, две зимы ходил в школу еще в Камнегорске, но слова научился складывать. Бумажка была серой, оберточной, из нее чуть ли не торчали мелкие щепки.

Развернул ее негнущимися пальцами — ничего понять не может. Начало разобрал: «Г-ну Розерту. Второй вариант...», дальше, как ни силился, не одолел. Сообразил после, что не по-нашему писано.

Сунул мальчик записку в кармашек и задумался. Неладно у него получается, ох неладно.

Прошло еще немало времени, и он решил, что про него забыли, но тут громыхнула тяжелая дверь и просунулась голова такого же молодого чекиста, что задержал их на шумной городской улице.

— Воронков! Вызывают!

Сперва шли длинным коридором, потом поднялись по холодной лесенке на второй этаж, а там комната на комнате. У одной остановились.

Парень постучал, затем переступил порог.

— Николай Иванович, заводить?

— Давай, товарищ, заводи, а то дядя заждался, — отозвался насмешливый голос.

В комнате было просторно. За столом седой средних лет военный в гимнастерке, перепоясанной ремнями крест-накрест. Чуть поодаль усатый часовой, а перед ним высился на стуле Вологжанин. Его тяжелый взгляд остановился на Макарке.

Следователь оторвался от бумаг.

— Ступай, товарищ, мы тут сами разберемся.

Голос у Николая Ивановича надтреснутый, похоже, что он простыл или много курит. Но перед ним ни папирос, ни пепельницы, а вот Вологжанин пускает дымные кольца, любуясь ими, как произведениями искусства.

— Ты садись, Макар, садись.

Мальчик оглядел комнату; свободный стул находился возле Вологжанина, но следователь остановил легким взмахом руки.

— К нему не надо, твой дядя сегодня не в настроении. Устраивайся на диване.

Притулившись на краешке большого мягкого дивана, Макарка уставился на следователя.

— Так ты, Макар, получается, потомственный дворянин?

В голосе следователя слышна насмешка, и мальчик почувствовал ее всей кожей. Он невольно хихикнул, как бы оглядел себя со стороны.

— Гражданин следователь, бросьте валять дурака! — не сдержался ротмистр. — Я вам уже все рассказал о себе. Не впутывайте мальчишку в эту историю, прошу вас... Нынче не в моде бывшие офицеры, вот и назвался чужой фамилией. Разве это преступление.

Николай Иванович внимательно выслушал тираду разгневанного Вологжанина и, не возразив ему, сказал Макару:

— Что ж ты, дружок, а еще трудящийся человек! У нас, рабочих, должно быть классовое сознание. Он, Вологжанин, по-твоему, очень добрый и хороший, раз ты его в дядья записал?

— К доктору, говорит... — уныло пробормотал Макарка.

— К доктору? А не он ли тебе руку изувечил? Молчишь?

Следователь поднялся, вышел из-за стола. Ростом и фигурой он, пожалуй, не уступал Вологжанину, а в кости был покрепче. Часовой встрепенулся, перехватил винтовку и придвинулся к арестованному, опасаясь, как бы тот чего не выкинул.

— Вас, гражданин Вологжанин, обвиняют не в том, что были офицером. Многие офицеры русской армии преданно служат рабоче-крестьянской власти, и мы благодарны им, сам Ленин высоко ценит военных специалистов. Есть в ваш адрес обвинение серьезней. Вот оно, — следователь раскрыл ладонь, и на красное сукно стола посыпались яркие самоцветы. — Откуда это у вас?

ЦЕНА ДВОРЯНСКОГО СЛОВА