История ромеев, 1204–1359

10. Но я едва было не прошел молчанием того, о чем решительно необходимо рассказать и без чего нельзя было бы мне и продолжать своего рассказа. Итак, расскажу об этом вкоротке. Когда власть над римлянами перешла от Андроника старшего к Андронику младшему, прибыл в Византию из Италии человек, носивший одежду римлянина[356] и называвший себя Варлаамом. Он хорошо знал догматическую ученость латинян, впрочем, отведал и светской учености эллинов, хотя и не в такой степени, в какой сам воображал, а отчасти и, как говорится, одним ногтем. Между тем он приобрел благоволение царя и, распространяясь в похвалах своему, стал порицать и унижать византийское государство, как чуждое, по его мнению, всякого образования, чтобы, браня других, лукаво и хитро приобресть себе славу в народе и заслужить похвалы от людей простых и неученых. Но вскоре оказалось, что это был обезьяна, и почти все византийцы начали открыто осуждать и осмеивать его, а как — это желающие могут узнать из моего разговора[357], который я написал по просьбе очень многих ученых людей, изложив в нем все обстоятельно. Он имеет такое заглавие: «Флорентиец, Или о мудрости», и начинается так: «Каким это образом добрый Флорентиец вел нас столь долгое время в корцирскую пристань, тогда как, благодаря Бога, любезный Критовул, Саламиния и Парал, быстрые трииры афинские, чрез 10 дней по отплытии доставили нас в корцирский сенат, — нас, послов, возвестивших там нечто такое, чему нельзя будет не подивиться и тебе, как скоро ты услышишь о том»? В этом разговоре переменены нами названия и лиц и вещей. Вместо Византии поставлены Афины, вместо вождей римских Гераклиды и Кекропиды[358], вместо Никифора Никагора[359] и т. п., что впрочем легко может быть понято человеком догадливым. Но, потерпев неудачу в своих расчетах на первой дороге, этот Варлаам пошел другой дорогой для достижения той славы, которой не достиг там. Как скоро кто-либо в чем проговаривался, он тотчас торжественно начинал обличать, чтобы, выходя отсюда, как из укрепленного пункта, произвесть в Церкви раздоры и смуты и выставить латинские догматы, как догматы здравые[360]. Он следил и бесстыдно порицал жизнь монахов, называл их евхитами, омфалопсихами и тому подобными именами и обвинял в ереси мессалиан. Я слышал, говорил он, как хвастали они и на словах и на письме, что телесными очами видят естество Божие. Не в состоянии будучи сносить его речей, они поручили вступить в устную и письменную борьбу с ним и опровергнуть его положения некоему Паламе, человеку более всех их искусному в слове. Борьба эта, в течении двух или трех лет с обеих сторон постоянно усиливаясь, достигла наконец широких размеров. Варлаам, боясь, чтобы его не растерзали монахи, во множестве собравшиеся и из Афона и из монастырей фессалоникских и византийских (они думали, что порицание равно касается всех их), приходит к архипастырю Константинополя и собору тамошних епископов и обвиняет Паламу не только в омфалопсихии и предосудительной молитве, но и в богохульном богословствовании, именно в том, что «он вводит новые мнения в таинственное церковное Богословие и хвалится видениями, полными гордости и самообольщения». Вследствие сего положено было открыть суд в великом храме св. Софии в присутствии самого царя, членов сената и ученых людей. Настал и назначенный день суда[361]; на собор собрались все, — не только те, которые обязаны были к тому своим служением, но и бесчисленное множество простого народа; явился в священное судилище и сам царь, оправившись несколько от болезни и укрепившись благодаря своей ревности о благочестии. Было решено — спорные богословские предметы пройти молчанием, как потому, что священные тайны Богословия не следует открывать неблагоговейному слуху простого народа, так и с тою целью, чтобы, когда Варлаам будет оправдывать свои нелепые слова и мысли, не оказалось, что и Палама виновен в богохульном и неприличном богословствовании, и чтобы не возникло отсюда волнений и смятений вместо приличных делу тишины и порядка. Затем начались рассуждения о молитве. Что же касается до мессалианской ереси и других обвинений, взведенных на Паламу, то рассуждения об них были отложены на некоторое время. И если бы не последовала затем внезапно смерть царя, то вскоре достигли бы своей цели его сильные меры против ереси Паламы[362]; они истребили бы эту ересь еще в самом ее зародыше. Скажу кратко: когда Варлааму не позволено было высказать открыто богословских обвинений по вышесказанным мною причинам, он был посрамлен и уличен на основании разных его сочинений в недобросовестности, дерзости и предосудительном домогательстве славы от народа. Тогда и царь, возбужденный благородным честолюбием, сказал речь умную, удивившую всех и вполне приспособленную ко времени и обстоятельствам. Он, впрочем, сам не был удовлетворен и опечалился тем, что не имел и меня в числе своих слушателей. Обыкновенная моя головная боль страшно мучила меня, так что я никак не мог присутствовать на соборе, хотя и был накануне приглашен многими лицами и царем, и патриархом, и всем собором судей и подсудимых. С наступлением вечера собрание кончилось. Варлаам, горячо приняв к сердцу срам, какому подвергся, на всех парусах поехал в Италию[363], приют латинских обычаев и догматов, в которых был воспитан.

11. Царь снова отправился в монастырь Одигов, сильно ослабев частью от речи на соборе, частью от своей болезни. Около полуночи, поужинав здесь более, чем сколько следовало, он во весь следующий день был погружен в тяжелый сон и почти в бесчувственное состояние. На третий же день, открыв глаза, он просил царицу не плакать, а сам потребовал помощи от врачей и в то же время послал как можно скорее узнать от меня, благоприятствует ли или не благоприятствует теперешнее положение небесных светил усилиям и мерам врачей. Но прежде чем посланные возвратились с нашим ответом, он снова впал в состояние еще более бесчувственное и лежал таким образом, едва дыша, до трех дней. Наконец пред восходом солнца 15 июня 6849 (1341) он скончался. Всего времени его жизни было 45 лет; из них он царствовал 12 лет и 22 дня с тех пор, как силою взял царствующий город. На третий день после этого печального события, когда царица Анна возвратилась во дворец, туда в числе других явился и я, едва поправившись после своей болезни. Так как и патриарх и все кровные родственники царя тотчас приступили ко мне с просьбою изложить в речи приличные времени скорбные чувства, то я вышел на средину и сказал следующее. «Мы, присутствующие здесь, надеялись воспевать победные песни, рукоплескать божественному царю и соплетать из слов венки для его царственной главы, как малую награду, как слабую дань нашего уважения к его великим подвигам, к его долгим, чрезмерным трудам и беспокойствам, подъятым для нас. Но увы! время возлагает на нас другую обязанность: оно заставляет нас вместо песней хвалебных составлять песни плачевные, вместо его трофеев исчислять наши потери и вместо радостных надежд тревожить себя опасениями. Увы, какое несчастие! Какой Орфей, какой Гомер составит такие плачевные гимны, чтобы они соответствовали этому великому, можно сказать, всемирному горю? Источники рек, озера и моря! обратитесь в слезы и оросите ими и солнце и луну и звезды. О, кто похитил из среды вселенной этого ратника-героя? Какой гроб, какая земля, какой камень овладели нашим сокровищем? Великая среда воздушная! раскрой свои объятия, прими от нас наши рыдания и пролей с своей высоты обильные дожди слез. Он не разбирал ни лета, ни осени в своих походах; он был выше времен года и стихий; зимнюю стужу он находил для себя летним жаром, недостаток изобилием, бодрствование сном; вместо отдохновения он прибавлял труды к трудам и подвиги к подвигам, переходя то с суши на море, то с моря на сушу. А теперь, увы, его покрыла горсть земли! О, чей голос в состоянии поведать об этой потере и земле и небу и звездам и, наполнив их жалостью, соединить в одно все части мира для общего плача? Кроме других побед, он одержал и эту великую и славную победу, простершуюся и на море и на сушу и представившую из себя истинное чудо и той и другой стихии. Я говорю о персидских непобедимых войсках, пришедших из Азии, которые он решительно поразил в тот же день. А теперь, увы! еще скорее его самого поразила смерть. Потрясись, земля, при настоящем несчастии, чтобы все люди и всех возрастов, почувствовав его, присоединились к нам и сделались участниками в наших рыданиях. При быстром своем движении он являлся куда хотел прежде, чем узнавали о том, и рассеивал врагов одною молвою о себе прежде, чем успевал сойтись с ними. Но еще быстрее настигла его смерть и остановила навсегда его быстрые движения. Источник огня воздушного! сделай что-нибудь одно из двух — или перестань рассеивать по земле животворные лучи свои, или же, сосредоточив их все, обдай землю зноем, чтобы деревья лишились своих листьев, чтобы полевые лилии поблекли и чтобы всякий злак почувствовал величие настоящей потери. Его трепетали правители триваллов и мизийцев, которых он часто, как спящих, поражал, подобно небесному грому. А теперь он лежит бездействен и недвижим во гробе. Небо! разверзши свои врата, провозгласи громами об этом великом несчастии и потряси все создание, чтобы и бездушная природа почувствовала его и все создания разделили с нами нашу скорбь. О, каким образом эта быстрая и стремительная сила остается теперь без движения? Каким образом тот, кто так часто радовал нас своими трофеями, все сегодня извратил: весну обратил в зиму, солнечный свет в глубокую тьму, — все одел для нас черным цветом и как бы скрыл от нас сияние небесной лампады? Каким образом тот, кто так часто ради своих подданных отказывал во сне очам своим, теперь смежил их навеки? Каким образом он, скрывшись под кров каменного хитона, так неожиданно лишил нас всякого покрова? Каким образом тот, кто прежде разил и повергал тела врагов, теперь безжалостно пронзает стрелами из гроба души собственных подданных? А ты божественная царица! Где ты оставила свою славу? Каким образом, вышедши вчера из этого дворца подобною луне полной, сегодня ты возвратилась сюда наполовину умаленной? Каким образом вчера ты цвела подобно густолиственному дереву, а сегодня неожиданно поблекла, как трава на поле или роза в саду? Каким образом вчера ты сияла в царских чертогах своих, как луна во всем своем блеске, а сегодня покрылась множеством густых облаков? Кто омрачил так скоро твою красоту? Где ты оставила свой увядший цвет? Кто взбороздил твой сад, полный прекраснейших цветов, — какой вор, какой разбойник, какой вихрь или небесный гром? Каким образом ты вчера торжественно отправилась отсюда, точно из пристани, а сегодня возвратилась, точно корабль после бури и волнения, лишенный всего своего драгоценного груза? Кто обрезал твои золотые кудри? Кто лишил блеска твою порфиру? Кто похитил твой светильник? Кто погасил твое солнце? Кто произвел для тебя это новое затмение? Кто расторг твое славное супружество? Какая жестокая буря нарушила твою весеннюю ясность? Но присоединись ко мне, сетующему весь народ римский, и будем плакать общим плачем — не о почившем, впрочем, а о себе самих, оставленных им. Ведущие род свой от царственной крови! оплачьте царя и как вашего родственника, и как красу вашего рода. Обитающие в царских чертогах! пожелайте такого же светила для этих чертогов. Воины! пожалейте мудрого вождя. Рабы! оплачьте человеколюбивого господина. Привыкшие спокойно жить и засыпать в домах своих! оплачьте неусыпного стража. Судьи! сокрушайтесь о том, кто давал силу законам. Священные предстоятели Церкви! пожелайте себе такого пламенного ревнителя и любителя догматов. Обитатели гор и пещер! пожалейте об этой ограде и об этом оплоте вашей славы и доброго мнения о вас других. Настоятели святых обителей! пожалейте об акрополе вашей силы. Подумайте о его последних подвигах за вас, когда он от совершенного изнурения тела и вследствие ран, полученных на войне, и вследствие прижиганий врачей уже близок был к смерти, но пренебрег своим телом; не щадя своей жизни, он со всем усердием притек к священному амвону и к святителям и не прежде удалился оттуда, как обнадежив в том, что, сколько от него зависит, он сокрушит ваших обидчиков с их испорченными догматами и прекратит церковную бурю. Вспомните, как много и с какою ревностью говорил он своими священными устами в защиту божественных законоположений и самой истины. Вспомните также, что говорил он прежде, чем пришел на священный собор, — о чем потом мудро рассуждал на самом соборе, подобно древним богословам, когда они, исполнившись божественного вдохновения, отдавались водительству Духа, вещавшего их языком. Вспомните наконец то, что он в то время, как его жизнь висела уже на волоске, не уступал своей болезни, но с полным усердием продолжал устраивать все к лучшему. Я думаю, что Бог вдохнул в его душу такой огонь ревности для того, чтобы ею завершить все другие его доблестные подвиги, как бы положить на них прекраснейшую печать, этими словами очистить его язык и с этими законами и догматами переселить его из этого мира в другой». Этот царь имел приятное, и располагающее к себе лицо, характер мягкий и добрый, обращение добродушное и симпатичное. Он не любил ни с кем и ни о чем советоваться, а полагался во всем только на свой смысл и свое знание. Был скрытен и в то же время отличался глубокою рассудительностью. Но был неразговорчив и не любил видеть вокруг себя много народу. Поэтому он тяготился царскими заботами и занятиями и в большие праздники не делал того, что вошло в обычай у царей, разумею — зрелища, торжественные процессии, поздравления и милостивые объявления о пожаловании денег и повышении в чинах. Можно было даже опасаться, что все эти прекрасные обычаи царей, передаваемые ими преемственно от одного другому, наконец погрузятся в бездне забвения. В самом деле, очень могло быть, что с течением времени, по смерти знавших эти обычаи трудно было бы потомкам восстановить их. Но небрежение о подобных обычаях у него находилось в связи с его страстью к другим вещам, пустым. Так, он держал великое множество охотничьих собак и птиц и до такой степени любил их, что если кто попадался ему с птицею или собакою, наверно уходил, простившись с ней. После его смерти Кантакузин, исчислив огромные суммы, издерживавшиеся на это бесполезное и положительно вредное для государства дело, раздал их нуждающимся. А этих сумм, говорят распорядители царских имуществ, выходило до 15 000. Но при этом он имел такую сильную и твердую веру в Бога, что ходил большею частью без стражи и без телохранителей. Часто он жил под одною кровлею и ел вместе с теми, о которых знал, что они злоумышляют и строят против него ковы. Он говаривал, что жизнь человека находится в руке Божьей, и как скоро эта рука оставляет человека, тогда открываются двери всевозможным опасностям. Этого мало: в характере царя была еще и та особенность, что он отнюдь не был занят своим царским величием, часто становился даже ниже своих подданных. Из многих примеров я скажу вкоротке об одном. Всем известно, что помост царских мест возвышается над полом до трех пяденей, именно там, где становится царский трон, — чтобы царь и этим возвышался над другими, во время ли священнослужения, во время ли беседы с своими подданными или при приеме иностранных послов. На этом возвышении не дозволяется стоять вместе с царем никому из смертных, кроме супруги царя, его детей и братьев, к которым, я думаю, можно причислить и дядей. Но когда этот царь стоял здесь и вел отсюда беседу, то к нему всходили сюда же, кому было нужно, не только все знатные юноши, но и простые люди и рабы и вообще все, кому было угодно. Поэтому часто около него составлялась и теснила его такая толпа, что он сходил с возвышения и, становясь на пол, уступал свое место другим, нисколько не досадуя ни на кого. Что касается до головной калиптры, то у прежних царей было принято, чтобы только пожилые придворные употребляли калиптры, имеющие вид пирамид и покрытые сирической[364] материей, смотря по сану каждого, но юноши должны были иметь головы обнаженные. В царствование же этого царя упоминаемый обычай до того был заброшен, что стали носить калиптры все: и юноши, и старики, как во дворце, так и под открытым небом, притом калиптры, покрытые разнородными иностранными материями, по собственному усмотрению каждого. Так, носили материи латинские, триваллские, сирийские, финикийские, словом — кому какие нравились. То же самое было и вообще с одеждами, так что благоразумные люди в этом видели недоброе предзнаменование — какие-нибудь нововведения и даже падение царства с его обычаями и учреждениями. На эту мысль еще более наводило то обстоятельство, что некоторые дворцы и прекраснейшие здания, почти совершенно разрушенные, служили тогда известного рода местами для всех прохожих. То же было с обычаями и учреждениями патриархов, равно как с их огромными и великолепными домами, которые составляли лучшее украшение и вместе ограду для храма св. Софии; разумеем как те, которые были построены первыми зодчими, так и те, которые были прибавлены впоследствии. Все они сделались игрушкою порчи и разрушения.