История ромеев, 1204–1359

6. Мы сказали выше, что король Италии Карл был человек, способный на великие дела, необычайно изобретательный и находчивый как в составлении планов, так и в их выполнении. Но у него был соперник еще более сильный — царь, который, можно сказать, стоял на более возвышенном месте. Отсюда ни этот не позволял тому выполнить замыслы против римлян, ни тот не позволял царю выполнить замыслы против латинян. Долгое время силы их оставались в равновесии, так что об этих мудрейших людях с одинаковым расположеньем как к тому, так и к другому начали говорить: если бы тогда римским государством не управлял такой царь, то оно легко подпало бы под власть короля Италии Карла, и опять: если бы тогда делами итальянцев не заведовал такой король, то государство итальянское в свою очередь легко подпало бы под власть царя. А я только дивлюсь неисследимому Промыслу Божию, который даже крайности сводит к одному концу. Когда Он хочет, чтобы обе враждующие державы оставались независимыми и чтобы одна не усиливалась за счет другой, то равно промышляет о той и о другой. Для этого Он или находит и поставляет над ними правителей мудрых и ревностных, чтобы их порывы, взаимно встречаясь, сдерживались и теряли свою силу, и чтобы таким образом сохранялось спокойствие как там, так и здесь. Или же — обоих правителей недалеких по уму и слабых, чтобы ни один из них не мог восстать на другого, ни перейти за положенную черту, либо смешать старинные границы владений. Таким образом из двух крайностей Он созидает одно — безопасность. Вот и здесь: Карл во все время своей жизни постоянно строил замыслы и завоевательные планы против римлян, но постоянно оставался без успеха, встречая себе отпор в мудрых распоряжениях и мерах царя. Я в свое время обстоятельно рассказывал о других делах Карла, а теперь намерен рассказать о последнем. Карл постоянно томился замыслом против царя и только ждал случая привести его в исполнение. И вот, увидав, что здесь против царя восстал правитель Фессалии, Иоанн Севастократор, а там поднялись иллирийцы, нашел это время самым удобным для нападения с суши и с моря на римское государство, подвергшееся таким смутам, и для осуществления своей давней мечты. Он собирает большие морские силы, еще больше собирает сухопутного войска, над которым поставляет начальником человека храброго, по имени Росонсула. Тот берет сухопутные войска и переправляется через Ионийское море, рассчитывая, наверное, что, взяв крепость Белград и важнейшие крепости в Македонии, он потом безнаказанно пройдет до самой Византии, и что, конечно, не найдется никого, кто бы, встретившись с таким огромным и так надежно вооруженным войском, благополучно отделался от него. Узнав об этом, царь не думал медлить, но решил употребить в дело и оружие, и деньги, и все меры, какие могла внушить ему его мудрость. Отсюда можно видеть, насколько сильнее мудрость оружия, и находчивость мириад войска. Сперва он употребил в дело огромные деньги, при посредстве которых вооружил против Карла сицилийского короля Фридриха, чтобы по крайней мере помешать отплытию морских сил Карла и озаботить его делами под рукою вместо дел вдали. Царь находил эту меру чрезвычайно важною и больше всего рассчитывал на нее. Итак, находчивость царя изменила назначенье морских сил Карла, возбудив вблизи их войну. После того, объявив, чтобы совершались молебствия по всем церквам, он посылает находившееся тогда у римлян войско против Росонсула. Впрочем, хотя оно и отправилось в поход, но царь не находил удобным и совершенно безопасным вести открытую войну против неприятелей, потому что они были весьма многочисленны, надежно вооружены и прекрасно защищены, но решил засадами, нечаянными нападеньями и стрельбой издали раздражать гордость и спесь их, чтобы вызвать с их стороны нестройное движение. У итальянцев испокон века так ведется: если они вступают в битву в порядке, то представляют из себя крепкую и несокрушимую стену, если же хотя немного нарушат обычный строй, то неприятели без всякого труда забирают и уводят их в плен. И не раз врожденная спесь и глупая гордость сильно вредили им, когда они не своевременно выходили из себя. Зная об этом издавна, римское войско прибегало к разным хитростям и уловкам: оно то из засад нападало на лошаков, подвозивших хлеб, и забирало находившееся при них продовольствие; то с возвышенностей стреляло в неприятелей, выходивших за водой. Перенести немедленно свой лагерь из-под Белграда в более безопасное место Росонсул находил унизительным для своей гордости и крайне постыдным для себя — «долго биться и ничего не добиться». Раздраженный, он выходит с небольшим числом войска против тех, которые стреляли в черпавших воду. Наши, увидев это, спустились вниз, отважно окружили неприятелей, положили стрелами на месте их лошадей, а самих их всех отвели живыми в римский лагерь. Это привело латинян в крайнее смятение и тревогу, а римлян побудило немедленно же воспользоваться их замешательством и напасть на них. Таким образом римляне легко и без больших трудов восторжествовали над латинянами и сверх всякого чаянья одержали над ними блистательнейшую победу. Таким образом Карл был побежден царем: вместо одной легкой и удобной войны, затеянной им на суше и на море, он сверх чаянья нашелся вынужденным вести две; одно войско, перебравшееся за Ионийское море, он потерял решительно все, а другое, сражавшееся с сицилийцами, хотя потерял не все, зато лишился сына. Глубоко поражали его сердце стрелы скорби, горе делало для него самую жизнь в тягость. Спустя немного времени он умер, не будучи в силах далее выносить столько ничем не вознаградимых потерь.

7. Но чего я едва было не опустил — Иоанн[142], внук упомянутого Алексея, завладевшего по взятии Константинополя землею колхов и лазов, получив от царя письменную клятву, прибыл в столицу и женился на дочери царя Евдокии. Погостив немного времени в столице, он вместе с своей супругой Евдокией возвратился в свое царство, которого столицею был Трапезунт. Здесь — не прошло еще года — родился у него от Евдокии сын, младший Алексей Комнин; он впоследствии и сделался преемником своего отца, о чем будет сказано. Во время такого положения дел правитель Фессалии Иоанн Севастократор снова начал нарушать условия. Это и огорчило, и сильно раздражило царя, потому что наконец угасла и умерла в нем всякая надежда на соблюдение дружественных отношений к Иоанну. Да и можно ли было царю питать еще какую-либо надежду, когда условия с Иоанном постоянно то нарушались им, то возобновлялись, и в первом случае чрезвычайно скоро и легко, а в последнем не вдруг и с большими усилиями? Поэтому он, не желая и думать о каких-либо новых условиях, отправил послов к скифу Ноге, который имел местопребывание по ту сторону Истра. У него с царем вследствие родственных связей была крепкая дружба. Незадолго пред тем он вступил в брак с побочной дочерью царя, Ириной, потому-то и был в дружбе с царем. Получив от него четыре тысячи отборных скифов и прибавив к ним некоторую часть римского войска, царь хотел было послать их против фессалийца севастократора Иоанна с тем, чтоб и погубить его самого, и истребить все молодое поколение, на которое смело можно было положиться во время войны и которое составляло цвет фессалийского населения. Но прежде чем он успел выполнить свое намеренье, внезапно его постигла смерть и помешала успеху его планов. В то время, когда он находился неподалеку от Лисимахии, у села, лежащего между Пахомием и Аллагою (это — название местностей), и там производил смотр скифскому войску, и когда, поставив над ним из римлян вождей, давал им приказанья о том, что следовало делать, в это самое время он почувствовал сильнейшую болезнь в сердце, которая предвещала скорую смерть, совершенно сбивала с толку и путала врачей и уничтожала все пособия их искусства. Страшась смерти, он, говорят, спросил бывших при нем, как называется эта местность, и, услыхав названья Пахомия и Аллаги, с глубоким вздохом сказал: «Ну, друзья, наступил для меня последний конец; приходится расстаться с жизнью». При этом, говорят, много упрекал себя за то, что некогда лишил зрения одного почтенного мужа Пахомия потому только, что в народе ходил такой оракул о царе: «Под конец жизни примет тебя Пахомий». Введенный тем в заблужденье и ревниво любя царскую власть, он поспешил лишить Пахомия возможности царствовать. Может быть, кто-нибудь недоумевает, откуда берутся и как появляются оракулы, которые ходят между людьми, а также почему они, непременно заключая в себе указанье на будущее, изображают его в чертах чрезвычайно загадочных. Кто был их составителем и кто передал их последующему времени, об этом мы не находим ничего ни у историков, ни у других писателей. Все они замечают только, что в то или другое время тот или другой оракул ходил в народе и впоследствии оправдался тем или другим событием. А кому обязан своим происхожденьем каждый из них, этого решительно никто не может сказать и объяснить, если только не захочет солгать. По мнению некоторых, какие-то служебные силы, одни добрые, другие напротив злые, обтекают воздух и землю, присматриваясь к тому, что происходит здесь, и, получив свыше знанье о будущих событиях, передают его людям то в сновиденьях, то при помощи звезд, то с какого-нибудь дельфийского треножника, то при посредстве внутренностей жертвенных животных, а иногда, чтоб не распространяться много, посредством голоса, сначала неопределенно раздающегося в воздухе, а потом раздельно в ушах каждого; этот-то голос древние мудрецы и называли божественным. Часто случалось также, что на скалах или стенах находили письмена без всякого указанья на того, кто их написал. Но все оракулы даются не иначе, как загадочно и не совсем ясно, чтобы, подобно царским украшеньям, оставались священными и недоступными для толпы. Известно: к чему открыт доступ всякому, то мало ценят и уважают. Нельзя однако ж сказать, чтоб польза от оракулов была совершенно пустая и ничтожная, если рассматривать их не поверхностно, а с должным вниманьем. Для одних они служат наказаньем, для других благодеянием. По поводу их: одни, заранее предусмотрев и приняв умные меры, или смягчали грозившие им бедствия или даже совсем отклоняли их от себя, умилостивив Бога исправленьем своей жизни. Но для людей малодушных ожиданье грядущих бедствий становится сущим наказаньем. Они заранее страдают от того, от чего должны еще пострадать, и это по устроенью Промысла, чтобы сильнее наказать их за то, в чем они согрешили. Если же некоторые оракулы и оказываются ложными и полагающиеся на них обманываются (их содержанье для одних бывает тягостно, для других приятно; так, разрушенье Крезова царства лидян и Креза повергло в скорбь, а Кира и персов обрадовало), если, говорю, они, по-видимому, лгут, то это происходит не от свойства самих оракулов, а оттого, что нетерпеливые люди, не соблюдая хладнокровия и не дожидаясь времени, забегают слишком вперед и объясняют те или другие изреченья в свою пользу. Но нужно смотреть, чтобы не было людей, издевающихся над теми, которые пользуются оракулами, сочиняющих свои стихи по образцу оракулов и потом тайком распространяющих их в народе, чтобы лживостью последних подорвать доверие и к первым. А это дозволяли себе многие, как известно, и в наше время. Но я возвращаюсь к рассказу. В том месте, о котором мы сказали, царь сверх всякого чаянья скончался, в 6691 (1283) году от создания мира, на пятьдесят восьмом году от рожденья. Присутствовавший здесь его сын, царь Андроник, не только не почтил своего отца приличным царю погребеньем, но не удостоил и того, какое предоставляют ремесленникам или земледельцам. Он только приказал, чтобы несколько человек, отнесши тело ночью подальше от лагеря, зарыли его глубже в землю[143], он позаботился только, чтобы тело царя не досталось на растерзанье зверям. Тому причиной было уклоненье Михаила от учения православной Церкви, которое, как мы выше сказали, он допустил в своей жизни. Между тем сын тайно гнушался этого всей душой, как после скажем обстоятельнее. Он, впрочем, питал такое отвращение не к отцу, а к поступку отца, и сыновнею преданностью, почтением и должным уваженьем к отцу превзошел всех сыновей, которые когда-либо заслужили отцовскую любовь к себе. Такой-то конец постиг царя Михаила Палеолога. С природною красотою лица он соединял в себе сановитость и повелительный вид, крепость телосложения и опытность в воинских делах, приобретенную в течение долгого времени. Будучи необыкновенно силен умом и словом, он в то же время был необыкновенно скор на деле. В начале царствования он отличался особенно щедростью, для того, думаю, чтобы снискать себе расположенье подданных. Впоследствии же сделался бережливее, так как всюду вспыхивавшие войны неотступно и со всею настойчивостью требовали огромных издержек. Совесть, как говорят некоторые, постоянно нарушала его покой и тревожила его душу за нововведенье в вере, на которое он решился, чтоб только передать своим детям престол, — тем детям, которые, как и следовало, отказали ему даже в почестях царского погребения, предпочитая законоположения Церкви любви к отцу. По моему мнению, тот умно и рассудительно ведет свои дела, кто имеет в виду прежде всего свою душу, а потом уже детей и родных. А кто гоняется лишь за надмевающей мирской славой и за счастьем, доставляемым вещами минутными и изменчивыми, в которых погрязает душа, кто предпочитает приятное полезному, для себя ли самого или для своих кровных родственников, тот мне кажется и жалким по своему глупому рассуждению, и суетным по своим бесплодным хлопотам. Он не только не получает от Бога содействия своим желаньям и планам, а еще встречает в действительности то, что совершенно противоположно его надеждам, и низвергается в бездну злополучия. Вот и царь Михаил Палеолог, о котором теперь идет речь, во всем прочем человек благоразумный, которому как бы постоянно сопутствовала благосклонная судьба, не устоял однако ж против любви к детям и подтвердил собою справедливость слов Платона: «Все любящее бывает слепо в отношении к любимому». Следовало всю заботу о себе и детях возложить на божественный Промысл, всем движущий и всем управляющий; а он, ослепленный любовью к детям, шел себе вперед, пока не упал с высоты своего величия в пропасть бедствий и пока не навлек на себя проклятий от народа. Господь еще в детстве его предопределил ему царствовать, на что было много разных указаний. Поэтому если бы он хотя на короткое время сдержал в себе нетерпеливость, если бы соблюл свой язык от клятвопреступления, а руки от крови, если бы наконец не решился на нововведение в Церкви, то, без сомнения, далеко оставил бы за собою всех своих царственных предшественников во всем, за что превозносят похвалами. Но верно нужно было сшить сапоги Истиею, а носить Аристагору[144], чтоб мы испытали крайние бедствия за старые ли и новые грехи, или уже не знаю за что. Так-то.