История ромеев, 1204–1359

2. Так как у царя не было в это время супруги (первая, взятая из Венгрии[147], умерла, оставив двух сыновей, царя Михаила и деспота Константина), то он отправил послов к королю Испании. Тот охотно препроводил к нему, только не дочь свою, но другую невесту, свою родственницу; разумею, Ирину, внучку того маркграфа, который по взятии Константинополя получил на свою долю Фессалонику с окрестностями[148]. Король Испании препроводил ее, как мы сказали, не по древнему обычаю, утвердившемуся у латинян, — не испрашивая предварительно согласия на то от папы. У почетнейших латинян было в обычае родниться с римлянами не иначе, как получив прежде согласие от папы. Но король за какой-то проступок подвергнут был папою епитимии отлучения, этим он и воспользовался, чтобы тайно препроводить ее, будущую царицу римскую. В это время царю был на исходе двадцать третий год, а его молодой супруге, отличавшейся красотою и немалым соответствием наружности внутренним качествам, — одиннадцатый. Но как в сырых деревьях заводятся черви, так и в честолюбивых душах обыкновенно развиваются в больших размерах ревность и зависть к тем, которые занимаются одним и тем же искусством, и из-за того, чему они больше всего посвящают себя. Вот и патриарха Григория мучила сила языка и мысли известного Векка. Ему невыносимо было в разговорах с красноречивым Векком разочаровываться в честолюбивой мечте, что об нем будут говорить, как о единственном человеке между тогдашними греками, а, пожалуй, и между учеными патриархами. Поэтому и он немало содействовал его ссылке. Отправленный в ссылку к подошве Олимпа[149], Векк не переставал возвещать небу и земле о несправедливости, как он говорил, и жестокости, с какою с ним поступили, о том, что можно бы наказать его с большим человеколюбием — удовольствоваться лишением священного сана, но не обрекать на другие лишения и с человеком поступить по-человечески, — тем больше, что он занимал некогда высокое положение и потому заслужил полное обеспеченье в том, что составляет предмет первой необходимости. Решительно не зная, чем пособить горю, он потребовал, чтобы обвинения против него были разобраны публично. Чрез это надеялся достигнуть чего-либо из двух: или своим видом, своим лицом и речью добиться от судей человеколюбия, или же дать всем знать о них, как о людях безжалостных и жестоких. Узнав об этом, царь нашел, что требованьем Векка пренебрегать не следует, — иначе можно посеять в головах многих подозрение, что человека обижают, а тогда в народе начнутся нескончаемые ругательства против мнимых обидчиков, сперва втихомолку, а со временем и открыто и въявь. Каждый век ходит много незаслуженных порицаний и похвал — порицаний тем, которые не допустили никакой неправды, и похвал тем, которые не сделали ничего замечательного. Итак, было решено собраться в царских палатах всем архиереям, клирикам, сенаторам и ученым и в этом собрании произвесть над Векком гласный суд. Так и сделано было. Векк выступил на средину и при своей редкой находчивости на словах сильно спутал и смешал все, что представляли защитники здравого учения; даже, может быть, ложь взяла бы верх над истиною и ловкость осилила добродетель, если бы патриарх Григорий и великий логофет Музалон не противостали ему с своею обширною ученостью и избранными местами священного Писания и тем не укротили его бурной речи. Музалон был вельможа, который разделял тогда управление с царем, был посредником в делах государственных и народных и пользовался у царя величайшим уважением за свою ученость, глубокую старость и многостороннюю опытность, соединенную с рассудительностью. Поэтому он один из всех, носивших прежде его одно с ним достоинство, отличен был почетным правом носить на голове калиптру, имевшую алую с золотом покрышку, которая возвышалась в виде пирамиды, и тем только отличавшуюся от калиптр царских родственников, что ее внутренняя сторона, ее подкладка, не была изукрашена золотистыми кружками, а была вся гладкая. Я оставляю промежуточные обстоятельства и скажу только, что когда Векк после разнообразных изворотов своего языка и мысли и после грома своего красноречия увидел, что ему нечего ожидать снисхождения к себе и участия к его положению, то открыто отверг единение (с Церковью). Поэтому и опять его отправляют в ссылку, в один приморский городок Вифинии, вместе с его приверженцами. Это были Мелитиниот и Метохит. Но я возвращаюсь к тому, что, не знаю как, вышло было у меня из памяти. После известного сожжения в Атрамитии книг, написанных по внушению вражды, все, показывавшие в себе ревность по вере, собрались в Византию, где поделили между собою митрополии и другие высшие места или же решили поделить, и, пользуясь случаем, без всякого снисхождения и сострадания присудили к полному отлучению архиереев и всех клириков, согласившихся относительно догмата с царем Михаилом. Очень многие из них принадлежали к площадному, необразованному и своенравному люду и вчера или третьего дня не смели даже посмотреть в лицо царю; теперь же, внезапно и не по заслугам встретив в нем большую благосклонность к себе, они так загордились своим положением, что стали точно пьяные. Получив дозволенье от царя, который уступал им во всем по своему пламенному, наполнявшему его сердце желанью единения Церкви, они потом уже, нисколько не стесняясь, собрали, как овец, в великий влахернский храм всех тех, на которых предположили произнести то бесчестное определение. Последние старались пробудить в них жалость и внешним своим видом, и словами, и древними примерами снисходительности в подобных случаях, между прочим, примерами, взятыми из времен первого и второго иконоборства, когда поступившие хуже, чем они, нашли однако ж человеколюбие у защитников православия, и некоторые даже остались на своих местах. Несмотря на все это, те не отступились от своего зверского решения; все чувства милосердия и сострадания, какие могли быть в них, точно разнесли и схоронили на дне Атлантического океана волны. Среди этого священного собрания разгуливала зависть, и добрым согласием, только что начавшимся, потешалась жестокая буря. Но у кого найдется такое жестокое и такое каменное сердце, чтобы рассказать о той наглости и о том необычайном бесчеловечии, какие они обнаружили в отношении к несчастным епископам и другим священным лицам? После ругательств председатели приказали прислужникам снимать с головы виновных покрывала и бросать их на землю с троекратным провозглашеньем: недостоин; у других же снимать другие одежды и, заворачивая им подолы на голову, возглашать то же: недостоин, а потом толчками, пинками и пощечинами, как каких-нибудь убийц, выгонять из храма. И это праведные судьи, люди, посвященные в тайны Евангелия! Человеколюбивый Иисус Спаситель принял и разбойника; желал и ждал покаяния и предателя, только тот не захотел. Впрочем, хотя и не скоро, однако и они дождались себе суда, определившего им справедливое возмездие. Из этих новых законодателей и судей ни один не умер в своем сане; самым позорным образом быв низложены с своих престолов, они, как мы ниже скажем, кончили жизнь, сраженные стрелами печали. Затем царь, вспомнив о том, как его отец поступил с юным Иоанном Ласкарем, который больше его имел права на престол, и боясь, чтобы и самого его со временем не постигло то же несчастие, какое испытал и тот, т. е. лишение царства и глаз, старался по возможности уврачевать эту рану. Как умный человек, он не забывал, что Бог часто и в этой жизни за известные дела воздает соответствующими последствиями, чтобы убеждение в Его правосудии глубже коренилось в жизни и чтобы оно приводило в страх тех, которые при своих планах захотели бы оставлять в стороне свыше надзирающее правосудие. Правда, сам он отнюдь не соизволял намерению и самому делу отца, — будучи еще дитятей, при неразвитости телесных органов, он не мог бы обнаружить своего желания, если бы оно и скрывалось в недрах его души. Однако ж отец не для другого кого, а для него развел такой огонь несправедливости, — чтобы он не лишился царства в том случае, если бы оставался жив и здоров законный наследник престола. Поэтому, сильно мучась угрызениями совести, он отправился к Иоанну Ласкарю, которого отец ослепил ради его и который содержался под стражею в одном вифинском городке. Андронику хотелось увидать его, чем можно — утешить и сверх того приказать, чтобы ему в изобилии доставляли все необходимое, пока продлится его век. Сделав надлежащие распоряжения, он, довольный собою, отправился отсюда на восток с особыми видами: набраться там военной опытности и умно пригрозить варварам, чтобы они сдерживали себя и не смели вторгаться в римские владения, когда и как им вздумается.

3. При таком положении дел некоторые из тех, которые всячески стараются угождать начальникам, подают царю один совет. Дело известное: подчиненные по большей части любят подлаживаться к воле начальников и к ней, как к какой-нибудь цели, устремлять и направлять свою мысль, язык и каждое свое действие. И этим они легко приобретают благосклонность начальников. Совет был такой: бедствия, говорилось, из-за которых римляне довели до большой цифры свои трииры, прошли все; между прочим, умер и Карл, король Италии, главный виновник всех зол; поэтому напрасно было бы издерживаться на корабли, которые почти больше всех других предметов истощают царскую казну. Такой совет грозил явною гибелью римлянам, однако найден был выгодным и весьма полезным; при жадности к деньгам, готовы были для них пренебречь всем, чем держалось государство и чем в домах служат столбы, заборы и частоколы. С этого начались и на этом твердо основались бедствия римлян. Это ободрило латинян, прежде боявшихся римского войска как непобедимого, и сильно подожгло их помериться силами с римлянами. С сих пор у латинян морские силы стали умножаться, славиться, увеличивать их богатства и расширять пределы их власти; напротив, у римлян они стали мало-помалу ослабевать и исчезать, а бедствия со дня на день возрастать. Разбойнические трииры то те, то другие, то оттуда, отсюда, то еще откуда-нибудь в числе двух, трех и больше стали безбоязненно подплывать уже к самому городу. Отсюда острова и приморские местности начали страдать; они не имели решительно никакой возможности отражать корабли латинян, когда те подъезжали к ним или проезжали мимо, и предотвращать бедствия, которых нужно было ждать и днем и ночью и которые в будущем сперва обещали одни ужасы и смерть, а потом принесли их и на самом деле. С тех пор все гасмулийцы рассеялись по разным странам, по недостатку содержания. Одни предложили латинянам служить на их грузовых судах и триирах; другие нанялись к знатным и богатым римлянам; третьи, продав оружие, занялись земледелием, находя, что лучше изнурять себя целую жизнь и ежегодно терпеть прижимки от откупщиков и сборщиков податей, нежели добровольно отдаться в жертву голоду, на верную смерть. Между тем трииры, заброшенные в разных местах Рога, от времени испортились, и одни пошли ко дну, а другие развалились. О некоторых, впрочем, несколько позаботились, но таких было немного, и оставлены они были только на какой-либо непредвиденный случай. Однако ж, какие последствия имел этот совет и какие бедствия он принес римлянам, это будет показано еще ниже.