История ромеев, 1204–1359

Книга седьмая

1. Около этого времени с востока хлынули целые моря несчастий, как будто тысячи ветров, вдруг сорвавшись с противоположных концов, все взбурлили и взволновали. Когда восточные области римского государства остались без войска, то турецкие сатрапы соединенными силами прошли все пространство до самого моря и завели свои поселения по самым его берегам. Добычею неприятелей сделалось множество женщин и детей вместе с рабочим скотом и деньгами. Из тех, которые успели убежать, одни бежали в ближайшие города, другие явились во Фракию, босые и голые. Всю землю, сколько ее находилось в Азии под властью римлян, турки по общему согласию и жребию разделили между собою. Карман Алисурий[162] получил большую часть Фригии, также земли, простирающиеся от самой Антиохии, находящейся при реке Меандре, до Филадельфии и соседних с нею мест. Другой турок, по имени Сархан[163], получил земли, простирающиеся оттуда до Смирны и приморских мест в Ионии. Магнезию, Приину и Ефес еще прежде успел подчинить себе другой сатрап, Сасан. Земли, идущие от Лидии и Эолии до Мизии, прилегающей к Геллеспонту, заняли Калам и сын его Карас[164]. Земли около Олимпа и потом всю Вифинию получил другой, Атман[165]. Пространство от реки Сангария до Пафлагонии разделили между собою дети Амурия[166]. В следующем году Афанасий, бывший патриархом пред Иоанном и отказавшийся от патриаршества, говорят, тайно сообщил царю, что он предвидит гнев Божий на римлян и потому советует ему день и ночь молиться Богу до третьего дня. Когда же на другой день случилось землетрясение, то в нем царь увидел предсказанный Афанасием гнев Божий и после стал утверждать, что нет никого, кто бы больше его был достоин патриаршеского престола, так как нельзя видеть будущего без божественного озарения; кроме того, был убежден, что, как скоро он взойдет на патриаршеский престол, враги далеко удалятся от пределов римского государства, вместо зимы настанет весна, вместо волнения затишье, и границы римского государства легко расширятся. Это обстоятельство немало смутило почти всех архиереев и священников, всех настоятелей монастырей и всех клириков, почти, можно сказать, всех чиновников по делам торговым и всех вообще состоявших на общественных должностях. Все они вспомнили его суровость, какою он некогда отличался. Поэтому не поверили речам царя о землетрясении и пророчестве Афанасия и ворчали про себя, что это выдумка царя, который, желая возвысить Афанасия и вместе оправдать свое расположение к нему, пустил о нем такой ложный слух. Но ласками и словами убеждения царь достиг того, что некоторые из архиереев и монахов склонились на его сторону. Вместе с ними он пешком отправился на место жительства Афанасия, находившееся в Ксиролофе, и, переговорив с Афанасием о патриаршеском престоле, что было нужно, убедил его принять и знаки патриаршеского сана. В повторении рукоположения и соединенной с ним торжественности не было надобности, потому что рукоположение было давно уже получено им, хотя он и отказался было от патриаршества вследствие неудовольствий. Таким образом в седьмой день после этого Афанасий восходит на патриаршеский престол. Тогда временно проживал в Константинополе патриарх египетской Александрии, человек, внушавший к себе уважение и рассудительностью, и добродушием. Чрез то он приобрел себе большое уважение и большую благосклонность у царя. Он-то, видя в царе горячее расположение к патриарху Афанасию и слыша, что царь постоянно превозносит его имя великими похвалами, что называется, до небес, и сравнивает его во всех отношениях с божественным Златоустом, сделал очень тонкий намек на речи царя и на его, можно сказать, неуместное расположение к Афанасию, — почти в таких словах: «Был один сапожник и держал у себя белую кошку, которая каждый день ловила в доме по одной мыши. Однажды кошка как-то оплошала и упала в кадку, в которой сапожник держал в жидком виде черную краску для окрашивания кож; оттуда она едва выбралась, сделавшись уже черною. А мыши подумали, что она, переменив свою одежду на монашескую, конечно, не станет есть мяса. Поэтому они бесстрашно высыпали на пол и принялись обнюхивать и там и сям, чем бы поживиться. Кошка, пришедши и увидав такую богатую добычу, не могла, конечно, изловить всех, хотя и очень хотела; однако ж схватила двух и села. Прочие все бросились бежать, удивляясь, каким образом она с тех пор, как облеклась в монашескую одежду, стала более жестока». — «Боюсь я, — продолжал он, — чтобы и этот Афанасий, только что получивший патриаршеский престол в награду за свои предсказанья, не затмил своей прежней суровости новою».

2. В эти времена начали войну между собою два короля, итальянский Карл и сицилийский Февдерих[167]. Сицилия — остров большой и многолюдный, отстоящий от материка не более, как на 50 миль, если измерять расстояние от итальянского мыса Скиллея до приморского города на острове Сицилии, Мессины. Карл, издавна, желая подчинить себе Сицилию и простирая на нее виды, тайно строил длинные корабли, приготовлял по возможности и все другое, что требуется для войны как на море, так и на суше. Когда же вражда сделалась открытою, Карл сначала наводил страх на неприготовленного Февдериха и сильно налегал на него, часто перебираясь с материка на остров со всем своим войском, и пешим, и конным; в течение двух лет он вредил владениям Февдериха, зимой возвращаясь домой, а весной являясь обратно с большими силами. Между тем в то время один латинянин по имени Рожер набрал войско в Нижней Иверии[168] и Галатии, лежащей к западу, по ту сторону Альп, — войско из людей бездомовных, которые рады были сражаться и на море, и на суше, и наполнил им не менее 4 триир; с ними бесстрашно он вел жизнь пирата, оставляя далеко за собою всех, когда-либо занимавшихся этим ремеслом; он не только нападал на корабли, шедшие с грузом с севера на юг и обратно, но разъезжал и около больших островов, нападал на них и был грозою в Нижнем море[169]. А так как Сицилия была заперта со всех сторон и морским и сухопутным войском Карла, и Февдериху необходимо было обратиться к иноземной помощи, то он и обращается к упомянутому Рожеру, поручая ему набрать где только может еще до 1000 храбрейших всадников, чтобы войску Карла смело и отважно противопоставить равные силы. Как скоро тот пришел и привел с собою 1000 пехоты, состоявшей на кораблях, и 1000 конницы; то все сицилийские города, которые Карл взял и поработил, не привыкши к чужеземному игу, тотчас же опять перешли к Февдериху, — точно марка перевернулась. Услышав об этом, Карл сильно был раздосадован и вышел из себя, точно сумасшедший. Он видел, что его давние надежды, уже осуществлявшиеся, рушились, и что плоды его трудов, введенные, можно сказать, уже в самую пристань, вдруг пошли ко дну. Поэтому с окончанием весны, он явился с большею силою, но, сразившись с Февдерихом, который стал теперь уже сильнее по количеству и качеству воинов, не достиг чего хотел. После такого окончания года с наступлением весны Карл, можно сказать, двинул в Сицилию всю Италию, чтобы этим походом окончательно порешить и заключить длинный ряд войн. Но, побежденный, он возвращается домой с большими потерями и как бы в торжественном сопровождении скорбей. Поставленный в безвыходное положение, он отправляет уже к Февдериху посольство с предложениями мира и брачного союза между их детьми.

3. Когда таким образом обе стороны сошлись и короли, положив оружие, заключили между собою ненарушимый мир, союзники Февдериха должны были подумать о том, как бы лучше поступить в их положении. У них не было ни домов, ни недвижимого имущества, чтобы поспешить возвращением на родину. Это был сброд из разных мест разного рода бездомовных людей, которые, соединившись для разбоя и грабежа, проводили бродячую жизнь вне своего отечества. В этих обстоятельствах предводитель их Рожер нашел нужным отправить послов к царю Андронику с предложением: что, если угодно, он явится к нему на помощь против турков. Царь принял предложение посольства с большим удовольствием, и Рожер прибыл из Сицилии с двумя тысячами ратников. Одну тысячу он называл каталонцами, потому что большая часть их происходила из этого народа, а другую называл амогаварами (almugavaros), — так называются по-латыни пешие воины во время походов. Рожер принял их в свою пехоту, потому и называл этим именем. Немедленно по его прибытии царь принял его к себе в родство, выдав за него замуж свою племянницу по сестре, дочь Асана, Марию, и возвел его в достоинство великого дукса. Когда же спустя немного времени по приглашению Рожера прибыл и другой каталонец, Беренгарий Тенца, то царь Рожеру дал сан кесаря, а Беренгарию сан великого дукса. Денежные издержки на одежду, подарки и годовое содержание для них были до того огромны, что царская казна в короткое время опустела. Сверх того, нужно ли и говорить, что когда пришлось им, переправившись в Азию, сражаться с врагами, они по дороге делали страшные оскорбления римлянам, которые бежали от них по приморским городам Азии? Мужчинами и женщинами они распоряжались ни чуть не лучше, чем невольниками, чужим добром нагло пользовались, как своим, и, само собою разумеется, удалялись, провожаемые всевозможными проклятьями и горячими слезами несчастных, которых они обидели. Вот что было сделано в первый год. С наступлением же весны[170] они отправились на неприятелей, осаждавших Филадельфию. Жители Филадельфии в это время боролись с двумя бедствиями: вне с неприятелями, уже давно державшими их в осаде, а внутри с неприятелем более жестоким — с недостатком во всем необходимом и с голодом. Но они доблестно и мужественно отстояли себя при помощи вышней десницы, содействовавшей им ради великих добродетелей иерарха этого города, божественного мужа Феолипта[171]. Неприятели, увидев стройное движение латинян, блеск их вооружения и неудержимую силу нападения, были поражены страхом и бросились бежать. И бежали не только дальше от города, но почти за древние римские границы. Это войско было устроено так хорошо, так отличалось вооружением, военною опытностью и многочисленностью (наряду с латинянами там воевали не только отборные воины из римлян, но и аланское[172] войско, сколько его было) и привело неприятелей в такой ужас, что многие говорили тогда: если б приказ царя, внушенный каким-то опасением, не помешал войску идти дальше, то в короткое время без труда были бы возвращены царю все римские города и области, очищенные от неприятеля. Но это говорили только люди, которые смотрят лишь на настоящее и не могут прозревать ничего в будущем. Без всякого сомнения, самим Богом было предопределено, чтобы дела римлян дошли до последней крайности. Потому-то по неисповедимым судьбам Промысла вместо ожидаемых блестящих успехов постигло римлян множество неудач. Впрочем, этот поход легко завершили к концу весны. Преследовать неприятелей дальше им не было возможности по отсутствию у них проводников, которые по незнакомой и невиданной местности могли бы провести их прямо куда следует; они видели, что продолжать поход без проводников значило бы устлать дорогу трупами, да и Рожер, бывавший на многих войнах и приобретший много воинской опытности, был не из таких людей, которые способны безрассудно подвергать себя опасностям. Поэтому все воротились назад и разошлись: римляне возвратились домой, алане также. Что же касается до латинян, шедших с кесарем Рожером, то они, проходя чрез оставшиеся у несчастных римлян города, поступали как нельзя хуже: они накинулись, как на неприятелей, на тех, которыми были призваны, говоря в свое оправдание, что не получают от казны определенного годового жалованья и что потому, прежде чем умереть с голоду им самим, им необходимо уморить тех, которые их призвали, а своих обещаний не выполнили. Таким образом можно было видеть не только то, как расхищались имущества жалких римлян, как были насилуемы девицы и замужние женщины, как были связываемы и истязуемы другими способами старики и священники (неприязненная и безжалостная рука латинян была находчива на истязания), но часто и то, как над головой римлянина сверкал обнаженный меч, грозя ему немедленною смертью, если не объявит, где хранятся его деньги. Римляне или отдавали все и сами оставались ни с чем, или же, не имея чем откупиться, валялись по дорогам с отсеченными оконечностями тела, представляя из себя жалкое зрелище, выпрашивая у прохожих ломоть хлеба или какой-нибудь овол и не имея никаких других средств к поддержанию жизни, кроме языка и ручьев слез. Узнал об этом и царь. Он видел, что призванные им чужеземцы опустошают римские владения больше, чем неприятели, что они для римлян сущее божеское наказание. Но видел и то, что не может отомстить им за все их обиды, потому что его полки возбуждали только смех своею малочисленностью. В то время, как он находился в таком стеснительном положении и не знал, как выйти из него, кесарь Рожер со всем латинским войском перешел во Фракию, потому что у римлян в Азии не оставалось уже ничего — ни денег, ни другого чего, что могло бы питать желудки этих палачей. Между тем он вздумал, оставив прочих воинов в крепости Каллиуполе[173], с 200 других, отборных, отправиться к царю Михаилу, бывшему тогда с войском во Фракии, и потребовать от него положенного ему с войском годового жалованья, а если будет нужно, то и пригрозить ему. Когда он сделал это, царь вспылил от гнева, который впрочем давно уже таил на Рожера в душе, а воины, в значительном числе окружавшие Михаила, обнажив мечи, тут же возле царской ставки изрубили Рожера[174], а вместе с ним и некоторых из его спутников. Но большая часть из них спаслась бегством и поспешила уведомить о происшедшем латинян, бывших в Каллиуполе.